Александр Хургин - Кладбище балалаек
А в памяти у меня засело, что бутылки с физраствором для капельницы она привязывала к швабре.
Два курса не помогли. Маме становилось хуже.
Звонила бывшая жена. Спрашивала, как мама. Я говорил:
— Умирает.
— Ты не преувеличиваешь? — спрашивала бывшая жена.
— Ира, я преуменьшаю, — отвечал я.
Спасибо, она поверила и стала приходить. Вполне могла не поверить.
Эля тоже приезжала из своего Верхнедзержинска. В основном по пятницам. Приехав девятнадцатого утром, она сказала, что сегодня ей нужно вернуться. Зашла к маме, побыла с ней, вышла в мою комнату.
— Поезжай на кладбище, пусть роют могилу.
— Ты рехнулась? Она жива.
— Она хочет лежать рядом с отцом?
— Конечно.
— Тогда делай, что говорю. Чтобы вырыть могилу вручную, нужно время. А держать тело дома будет нельзя.
Сам я такого решения принять ни за что бы не смог. И слава Богу, что его приняла Эля. Мне оставалось только подчиниться. И позвонить безотказному Шурику:
— Ты можешь приехать? — сказал я.
Безотказный Шурик сказал, что сейчас он едет выдавать людям командировочные, так как вечером они уезжают в Сумы.
— Шурик! — сказал я. — Очень надо.
Он сказал:
— Хорошо. Я уже сворачиваю на мост.
Дальше Шурик всё делал сам. Сторговался с могильщиками, заехал в гостиницу «Патриотическая», заказал в её кафе поминальный обед.
— На когда? — спросила администраторша кафе.
— На когда, я скажу позже, — ответил Шурик. — Но будьте готовы на завтра.
После нашего возвращения Эля уехала. А я позвонил бывшей жене.
— Ира, — сказал я. — Ты можешь прийти?
— Слушай, я очень устала. Попроси сегодня кого-нибудь ещё.
Так мы остались с мамой вдвоём, и мама начала умирать.
Она уже явно не понимала, что говорит.
Чаще всего она говорила: «Дай, я тебя обману». И протягивала ко мне руки. Я наклонялся к ней, и она меня обнимала. Каждые пять минут она просила пить. Чего не делала уже двое суток. Я подносил ей ложку к губам, а она сжимала их и мотала головой. Потом стала бить рукой по матрасу и кричать: «Нет, так я не хочу». Видимо, боль становилась невыносимой. Я сделал ей два укола трамадола. Они не помогли.
В одиннадцать позвонила бывшая жена.
— Что там у вас?
— Ира, ты же знаешь, что…
— У тебя кто-то есть?
— Кто?
— Так ты один?
— Один.
Через полчаса она приехала. Я сказал ей «спасибо». Она сказала «да ладно».
Глава 6
Месяц после двадцатого
Как он прошёл, этот месяц после двадцатого апреля, я не помню. Совсем не помню. Может, быстро, может, медленно, а может, ещё как-нибудь. Я его упустил, не заметил. И не смогу сейчас вспомнить из этого месяца ничего, даже если напрягу все остатки своей памяти. Никаких событий. Помню только — я не мог отделаться от ощущения, что нужно позвонить домой. Мне всё время навязчиво казалось, что это обязательно нужно сделать. И сделать немедленно. И я всё время должен был себе напоминать, что дома у меня никого нет и что звонить мне некому. В тот месяц у меня даже кошки не было. Потому что она ещё не родилась.
День, с которого я опять всё помню — это двадцатое мая. В этот день Эля приехала на семинар. И неделю мы провели вдвоём. Так сказать, по-семейному. Готовили общую еду, ходили вместе в магазины, возвращались домой — я с работы, она с занятий. Здоровались со старухами у подъезда. Старухи нам наперебой улыбались, а за спиной перешёптывались и строили догадки: Эля — это моя новая жена или так, временная подруга на чёрный день.
Нам с Элей нравилось, что они о нас сплетничают, и мы им давали для этого сколько угодно поводов. То пригласили к себе моего сына, то Эля приехала вдвоём с моим приятелем Стекловым — телеведущим, которого все узнавали. А я появился через час и с другой стороны. Потому что в тот день освободился позже, чем рассчитывал. Старухи с замиранием сердца ждали, что будет, когда я войду в квартиру и застану там Элю со Стекловым. Но ничего не было. Старухи наших принципов мирного сосуществования постичь не могли и понемногу в нас разочаровывались.
В субботу мы проснулись поздно. Всю неделю Эля вскакивала в семь утра и бежала на свой семинар. Обогащаться иностранным опытом. Но вчера семинар закончился, и сегодня она валялась в постели обогащённая. Настолько, что никак не могла окончательно проснуться.
Часов в одиннадцать мы всё же позавтракали. Я позвонил в Москву. Поздравил Игоря с днём рождения. Пожелал ему всякого и разного. Сказал: «Не забывай, что ты какая-никакая, а совесть нации, береги себя». Игорь клятвенно обещал беречь и не забывать. Спрашивал, как я и что. Я говорил, что не слишком, конечно, но уже лучше.
— Что у тебя теперь с Ирой? — спрашивал Игорь.
— С Ирой теперь у меня ничего, — отвечал я.
— А с кем у тебя теперь?
— Теперь у меня с Элей. Привет тебе от неё с пожеланиями.
Пока я звонил, Эля начала собирать свою дорожную сумку. Это всегда грустное занятие — собирать сумку. Когда едешь куда-то — ещё ничего, а когда уезжаешь… И нам от вида дорожной сумки и её внутренностей стало грустно. Мне — ещё грустнее, чем Эле. Потому что грустнее, чем уезжать — только оставаться. А я оставался. Оставался один. Один в пустой квартире.
Обедать мы пошли в парк Глобы имени Чкалова. То есть этот парк всегда назывался «Чкалова», потом его переименовали в парк Глобы. Памятник Чкалову у входа — оставили, памятник Глобе — доустановили. Получился гибрид — парк Глобы имени Чкалова. Кто такой Чкалов, теперь уже мало кто помнит, кто такой Глоба — мало кто знает. Большинство населения подозревает, что это астролог, мотающийся по всему бывшему СССРу с гастролями, в ходе которых предсказывает конец всему. Чем собирает стадионы и дворцы спорта. Знатоки-краеведы утверждают, что Глоба — это украинский казак по имени Лазарь, у которого был на этом месте садок вышнэвый биля хаты размерами с парк Чкалова.
А ныне здесь излюбленное место отдыха трудящихся и праздных горожан, а также гостей моего города.
Мы в этом излюбленном месте купили сковородку мяса и два пива. Сидели за столиком, ели острое жаркое, грелись на майском солнце и говорили о необязательном. Целовались.
— Ну прямо как молодые, — говорил я.
— А я и есть молодая, — говорила Эля.
— Да, — говорил я. — Если сравнивать со мной, ты юница.
Эля на моё беззлобное хамство сердилась. Но так, для проформы.
Телефон у неё зазвонил, когда мы уже брели по бульвару. Я тащил на себе её сумку. Ремень резал плечо. Эля шла чуть впереди, покачивала бёдрами. Двигались мы в сторону вокзала. Потому как с вокзала отправлялись маршрутки в Верхнедзержинск.
Эля прижала трубку к уху и послушала, и спросила:
— Когда?
Потом сунула телефон в сумочку.
— Что-нибудь случилось?
— Мишка звонил.
— И?
— Вызов пришёл.
Естественно, я тоже спросил:
— Когда?
— Вчера, — сказала Эля.
Не знаю, почему мне это взбрело в голову, но я сказал:
— Значит, в день рождения Бродского.
Эля промолчала. А я сказал:
— Видно, полоса такая пошла, поэтическая. Дни рождения поэтов следуют один за другим. А мы тем временем живём сами по себе. По своим, так сказать, канонам и правилам.
— При чём здесь дни рождения поэтов? — сказала Эля.
А я сказал:
— Ну как же? Сегодня вот Игорь родился, вчера Бродский.
Идея уехать принадлежала мужу Эли. Пять лет назад (когда о моём существовании Эля не знала даже понаслышке), он подбил её взять анкеты. Ей уезжать не хотелось. А уехать без неё ему не позволяло арийское происхождение.
— Зачем тебе это? — спрашивала Эля. — Тебе, по-моему, и здесь неплохо.
— Неплохо, — говорил муж. — Но томища. А мне свободы хочется. Я свободу передвижений имею в виду. Чтобы вся Европа под ногами. Включая Париж и страны ближнего Бенилюкса.
Своими евромечтами он проедал Эле плешь до тех пор, пока она клятвенно не пообещала его вывезти. Подумала: «Почему бы и нет? Мишке там должно быть лучше, а я перестану зависеть от мужа материально». Надоело ей к тому времени от него материально зависеть. Сильно он всё-таки был прижимист, хотя, конечно, и широк душой.
Да и ни к чему эти анкеты никого не обязывали. Можно было их взять и подать документы, а потом, если что, не поехать, остаться. По нынешним временам всё это можно. «Свобода, бля, свобода, бля, свобода».
Так что Эля съездила в посольство, взяла анкеты на всех, и ко времени просто жизни у неё прибавилось время ожидания отъезда. Причём время просто жизни всё так же бежало и даже летело, а время ожидания, как и положено, тянулось. Два года прошло, пока документы у них приняли, и три — не было из посольства ни слуху ни духу. Эля уже думала — отказали. И совсем перестала вспоминать, что собирается валить. Она и мне об этом сказала вскользь, к слову. Когда общие друзья посвятили нас в свой, точно такой же замысел.
