Александр Хургин - Кладбище балалаек

— У творческого представителя украинской интеллигенции никак не может быть столько денег — чтобы купить всех, — говорил заместитель главного областного пысьмэнныка и его личный секретарь. — Поверьте моему опыту.

А главный областной пысьмэннык говорил:

— Так какой же он представитель? Таких, как он, представителей Богдан Хмельницкий в своё время… Да… славное было времечко. Я ещё о нём напишу.

Все эти страсти передавали мне через третьи руки сами же пысьмэнныки города и области, но я с удовольствием не обращал на них внимания. Только вздыхал — мол, ох уж эта мне творческая интеллигенция, склонная к погромам.

А когда, месяца три спустя, в отчётном докладе пысьменныцького съезда та же газета посвятила моей персоне сколько-то строк, то есть больше, чем всем областным членам вместе взятым, главный пысьмэннык области пришёл к выводу, что у меня рука в администрации президента или, на самый худой конец, в кабмине. Пришёл и как-то скис, спал с лица, и на носу у него вскочил волдырь.

Что до самой «Укрлитгазеты», то странная она. Сначала ругалась по моему адресу, как крановщица, потом меня же хвалила на чём свет стоит.

Несколько лет назад ей не понравилось то, что я написал в «Московских новостях» и наговорил русской службе радио «Свобода». Я не помню, что я написал и что наговорил, но думаю, это и неважно — не понравился сам факт публикации в москальских и иже с ними СМИ. За что «Укрлитгазета» поставила меня на место. Не пожалев для этой благородной цели одной своей полосы. Автор статьи — потомственный украинец из Кривого Рога, лет тридцать уже мучающийся в проклятой Москве (естественно, все эти годы в самых светлых своих мечтах он чаял вернуться на милую криворожскую Родину, чтобы к ней припасть или в крайнем случае прильнуть), рассказывал украинству о том, какая я есть москальско-масонская сволочь, и заканчивал рассказ добрым мне советом, а также и пожеланием — убираться в свой Израиль, раз горячо любимая им из Москвы Украина меня чем-то не устраивает.

Что интересно, той газеты я не читал тоже. Её читал мне по телефону вслух один национально озабоченный пысьмэннык-гуморыст. Читал взахлёб, в нужных местах наслаждаясь. Он вроде неплохо ко мне относился и был нормальным парнем, этот гуморыст — только без чувства юмора. Но национализм и чувство юмора — две вещи несовместные, — поэтому я на него не обиделся. И не только на него. Я ни на кого не обижаюсь. В самом худшем случае посылаю на хуй и забываю о существовании посланного мною лица или коллектива.

Так вот о премии более, так сказать, детально. Премию я в конце концов не получил. Я имею в виду деньги. Диплом мне привёз какой-то неизвестный мужик, по-видимому, тоже пысьмэннык. В ноябре он был в столице, и ему с оказией передали красные корочки. На которых только Ленина тиснённого не хватает. По возвращении мужик позвонил, я зашёл к нему на работу, и он отдал мне эти корочки.

— А деньги? — спросил я.

— Какие деньги? — спросил мужик.

Я говорю:

— Премиальные деньги.

А он:

— Разве я вам булгахтерия?

Это была мысль.

Позвонить в бухгалтерию национальной спилки пысьмэнныкив особого труда не составляло и стоило не слишком дорого.

Бухгалтерия долго не могла сообразить, кто я, блин, такой и чего, блин, от неё хочу. Я раза три ей это объяснял. Она раза четыре переспрашивала, как моя настоящая фамилия и чью фамилию носит моя премия. Я уже думал, что погибну под её расспросами. Но бухгалтерию вдруг осенило, и она сказала:

— Ага, ясно. Мы вам премию вышлем переводом. Сто шестьдесят гривен. Перевод за ваш счёт. Ждите.

Сто шестьдесят гривен — это около тридцати трёх долларов. В своей жизни я получал несколько премий. И все они были не слишком большими. Но такой небольшой получать мне всё-таки не приходилось. Разве что в бытность свою инженером — за квартал и за внедрение новой техники. Думаю, самого Владимира Галактионовича — уж на что был бессребреник — размер премии его имени сильно обескуражил бы. Чего же требовать от меня?

— У вас есть мой адрес? — спросил я.

— Нету.

— Как же вы собираетесь посылать деньги?

Бухгалтерия думала дольше, чем принято думать в междугородный телефон.

— А вы мне его продиктуйте, — наконец придумала она.

Я продиктовал.

И забыл о премии, о бухгалтерии и обо всех пысьмэнныках всего мира. Мне было сильно не до воспоминаний о них, совсем не до воспоминаний. И в следующий раз я вспомнил о причитающихся мне бешеных деньгах только перед Новым годом. Получил от генерального пысьмэнныка всея Украины поздравительную открытку с наступающим Рождеством — и вспомнил. Открытка начиналась словами: «Любый побратымэ!» (говорили, что на открытках женщинам стояло «люба посэстрэ!»).

Бухгалтерия опять не могла врубиться, кто я и чего мне от неё в канун праздника нужно. А врубившись, сказала:

— Вы уже столько ждали, так подождите ещё. Третьего января мы вам отправим деньги переводом.

Что случилось третьего января, я расскажу. Что было потом — тоже. Но уже сейчас могу сказать твёрдо: «Чего в этом „потом“ не было — так это денег переводом».

И последний раз мне вспомнились премиальные деньги в самом конце зимы, когда я уговорил врача провести маме курс химии на дому, и нужно было купить препараты. Всё-таки сто шестьдесят гривен — это была почти треть их стоимости.

Разговор с бухгалтерией выглядел примерно так:

— Когда я получу свои деньги? — сказал я.

— Сейчас, — сказала бухгалтерия, — на счету у национальной спилки пысьмэнныкив нет такой крупной суммы…

Я сказал:

— Сочувствую спилке от всей души. Но меня интересует, когда я получу деньги. Вы можете назвать дату?

Такой наглости бухгалтерия от меня не ожидала.

— Если будете требовать, — сказала она, — вообще ничего не получите.

Я от неё такой наглости тоже не ожидал. Поэтому отвечал несколько сумбурно и чуть грубее, чем следовало:

— В таком случае, — отвечал я, — возьмите мою премию — я вам её дарю, — сверните в трубочку и засуньте в жопу моему лЮбому побратиму.

Назавтра после этого разговора я отвёз областному пысьмэнныку заявление в форме извещения: «Ставлю вас в известность о своём выходе из союза писателей». Дата и подпись.

Главный пысьмэннык области страшно моему заявлению обрадовался. Он даже потянулся меня обнять, а там, чем чёрт не шутит, и поцеловать в щёчку. Мне тоже было приятно порадовать человека. Тем более сейчас. Когда все — в глаза и за глаза — над ним посмеивались. Так как на днях развёрнутая дискуссия о судьбах мировой культуры закончилась плачевно для его официального лица. Свободный художник Колючий при огромном скоплении культурной элиты города, а также и журналистов дал главному пысьмэнныку по морде. Выразив тем самым общее мнение большинства культурных слоёв областного центра.

Конечно, это нужно было сделать давно. В смысле, не по морде дать пысьмэнныку (что тоже, впрочем, не помешало бы), а из его союза выйти. Хотя бы потому выйти, что я никогда в этот союз не входил. Меня приняли туда после путча, в Москве, в числе сотни других, так сказать, достойных и дозревших. И поскольку сломанная общесоюзная машина продолжала по инерции проворачиваться, бумага о моём приёме в писатели пришла из Москвы в Киев, а из Киева в область. Причём бумага была категорического содержания: «Поставить на учёт нового члена», — и баста. Вот его, в смысле, меня и поставили. Если б не эта бумага, областные пысьмэнныки меня к своей спилке на пушечный выстрел не подпустили бы. Да я бы туда и сам не сунулся.

Ну просто в голову бы мне не пришло туда соваться.

Глава 5

Двадцатое апреля. Сразу после шестнадцатого

Смерть наступила двадцатого апреля. В двадцать две минуты восьмого. Около шести второй раз за ночь приезжала «скорая», и сонный врач в грязном халате сонно рассказывал, что скоро уже конец смены и что морфия у него не осталось, и что к концу смены морфия обычно никогда и ни у кого не остаётся.

— Зачем тогда вы приехали? — сказал я. — Я ж объяснил диспетчеру, что нужно.

Врач не мог ответить мне — зачем он приехал. Поэтому он сказал:

— У меня, кажется, есть одна ампула. Но она из неприкосновенных запасов.

— Сколько? — сказал я.

Врач осмотрел жёлтые ногти правой руки и скучно возмутился:

— Что вы такое говорите? Кто же за морфий берёт деньги!

Он порылся в своём саквояже, извлёк ампулу.

— У вас шприц есть? А то шприцы тоже кончились.

Я дал ему шприц. Он сделал маме укол. Измерил давление, Послушал сердце.

— Давление низкое, — сказал он, — но она ещё потянет, — и стал объяснять мне, что нужно колоть ей между уколами морфия.