Александра Васильева - Моя Марусечка
У мамы задрожало лицо, все ее мелкие сухие морщины вмиг затопили слезы.
— Где ж теперь достать селедки на поминки? — крикнула она шепотом, и мальчики стали выскальзывать из ее рук.
Костик заболел и чуть не умер. Спал на Дусиной могиле. По его голове проложили тропки муравьи. В ухе паук сплел паутину и душил в ней осеннюю муху. Его редкие, в три пера волосы дыбились, налетел ветер, подхватил их все и унес в поле. Он был так слаб, что нитью паутины ему чуть не отсекло голову.
А на девять дней пришел с Фросей…
Встал в дверях, круто отвернув в сторону свои розово — перламутровые глазные яблоки. Фрося посадила Валерика на колени к себе и потетешкала его. А на Митю даже не взглянула…
…Маруся очнулась: кругом вода, дождь выбивал на ней большие толстые пузыри. Она пошарила рукой в лодке, нащупала ржавую консервную банку, опустила ее в воду и поквокала: квок, квок, квок… По воде побежали круги, достигли берега и покачали там грязно — зеленую пену и мусор.
— Мама… Дуся… Это я… — прошептала Маруся. — Я из лодки, пришла вас проведать…
Она помолчала, думала, как начать.
— У нас тут потоп. Как в сороковом году. Дуся, хоть ты и маленькая была, но должна помнить. Еще вокзал по третий этаж в воде стоял. Помнишь? Так и сейчас. Все комбайнеры увязли в поле, а трактористы уезжают в Карпаты валить лес. Кто теперь будет хлеб убирать?..
Маруся вынула из — за пазухи хлеб, полбублика и выкрошила их в воду. Тут же приплыли мальки и поглотали крошки.
— Дуся… — начала Маруся осторожно. — А что, Максим, он еще не приходил к тебе? Ничего не рассказывал? Про Митю, про все… Дуся, не верь этому Максиму, что он будет тебе говорить. Это не Митю в тюрьму посадили, это Зининого Славика в тюрьму посадили. Ты ее не знаешь, она на нашей улице потом поселилась. Пашка на ней женился. Взял ее с ребенком, вот с этим Славиком. Так это его посадили, а не Митю. Не верь Максиму! Помнишь, как его Кира ревновала меня, а я ни сном… Помнишь, мы только хату побелили, а она забросала стены зелеными помидорами… Ничего, Бог есть: их Женя до сих пор замуж не вышла — кто возьмет ее с такими зубами?..
Маруся оглядела озеро: никого. Хорошо. Никто не помешает.
— Дуся, Митя работает электриком на мясокомбинате, в кишечном цехе. Дух там тяжелый, зато вечером как набьет рюкзак: коровьи хвосты, голяшки, рульки, ребра… Дуся, помнишь, какие щи варила мама из коровьих хвостов?.. Вымя, легкое, мозги… Хоть сколько! Бараньи головы — бери тонну! Заячий ливер, язык ягненка. Одно мясо жрем, даже надоело…
Маруся не замечала, как дождь проливался ей за шиворот.
— Вот он помер, значит, этот Максим. Старый дурак, прости господи! В прошлом году все груши в яме сгноил, никому ни одной не предложил. Груши! Какие там груши? Он один знал, что кладбище заливать будут. Но никому не сказал. Как гидра пришел, тележку попросил, мол, уголь перетаскать. А сам — лопату в зубы и побежал! Всех выкопал: Киру, сестер, дядьев. Даже дядьев! И на горе перезахоронил. Сейчас туда автобус пустили и маршрутку, плати двадцать копеек, и тебя через пять минут до места довезут…
Маруся разогнулась, стала смотреть на дно лодки.
— Дуся моя, — прошептала она, — а ты осталась лежать под водой. Если б я знала, что они воду пустят, я тебя руками, ногтями… выкопала… Теперь над тобой рыбы плавают, парни с девушками на лодках катаются…
Маруся заплакала.
— Плохой человек Максим! Придет — разговаривай с ним холодно!
Она всмотрелась в озерную муть, пытаясь разглядеть, как там, в глубине, цела ли скамейка, кресты… Они же деревянные, ох, сгнили уж кресты…
— Дуся, Костик твой живет хорошо. Фрося за ним здорово смотрит. Всегда завтрак, обед: первое, второе… А пьет, ну, пьет. У Валерика второй мальчик родился. Он так расстроился. Ты помнишь, я рассказывала, как он девочку хотел. А его Таня сорок четыре пары туфель купила! Жадная до нарядов. Но чистюля. Ни у кого на автобазе нет таких чистых, белых маек, как у Валерика. Он теперь на экспрессе работает, ездит в гору, с горы, тесно, скользко, геморрой у него открылся, мучается. А она до денег жадная. Сорок четыре пары туфель по шкафам набила. Один халат купила, другой халат купила, с павлинами, в полоску, махровый! Кто тебя дома видит?..
А Митя, он хороший, спокойный. Не пьет, не курит. На танцы сходит, туда, где мы раньше картошку сажали, теперь там кинотеатр «Искра» и танцплощадка, постоит, посмотрит и сразу домой.
Облака раздвинулись, и на одну минуту проглянуло небо, сначала дряблое, потом подтянулось.
Маруся погребла к берегу.
Маруся не может хранить в тайне свое горе. Думала, донесет этот бидон до конца. Но нет, расплескала… К кому идти, к Оле, больше все равно не к кому.
— Оля, дай в долг…
Нет, не пятьсот, не двести, не сто. Пятьдесят, тридцать… Посылку Мите собрать. Печенье, сахар, конфеты — горошек, подушечки, грамм триста мармелада, сгущенки — сколько получится, сигарет, колбасу только сухую, а то не дойдет, чай — какой есть, индийского нет даже в райисполкомовском буфете, двое трусов, двое носков, десять конвертов…
— У тебя, Маруся, нет гордости. — Оля в долг даст, но прежде, как курица, в ране покопается, золотые зерна горя поклевывая. — Твой Виталька, он же пальцем о палец не ударит, — сказала Оля и ударила пальцем о палец. — Он первый в твой карман залезет. — Оля хлопнула Марусю по карману. — А ты его оливками угощаешь. А оливки кусаются. Что оливки, селедка кусается: два шестьдесят! И у Тамары ты бесплатно убираешься, а могла бы стребовать рубля три. У нее ведь пять золотых зубов… Маруся, правда, пять золотых зубов — это уже нескромно, хоть бы четыре…
Маруся молчит, терпит.
— Какие у тебя в палисаднике флоксы растут! Продавай! Купи в овощном морковки на вес, завяжи в пучки по три, по четыре и разнеси по квартирам. Этим дамочкам лень оторвать задницу от дивана, чтобы на рынок сбегать, так они у тебя все разберут. Не надо цветы дарить, не надо. Богатая какая! Костик карасей наловил полмешка, а ты их по соседям разнесла. А потом ходишь, в долг просишь… Скажи Костику, мол, Митя чей сын? Пускай деньги выделяет: на адвоката, на посылку…
Маруся терпит, хоть смерть как больно.
— Свари холодец. Этот старый дурак, угловой подъезд, второй этаж, зубов нету, язык усох, а все говорить хочет, он холодец любит. Берешь подкопытную говяжью кость, берешь свиные брыли, с полкило, берешь уши, щеки, куриные лапки, петушиные головы — все в казан…
— Оля, дай хотя бы двадцать… — не вытерпела Маруся, перебила, невмоготу же…
— Мару — уся, у меня вот десять детей, а в долг никогда не просила и не попрошу…
Маруся подхватилась и вышла. В коридоре Оля догнала и протянула деньги…
В пять часов Маруся не испытывала уже ничего — ни отчаяния, ни грусти, и хотя в груди ее торчала ржавая кирка, ей не было больно. Пошла к Витальке за консервами, у него запас был.
Кабинет его расписывали: одну стену под дикий камень, другую обшивали необшкуренными бревнами. На столе лежала большая дыня, бородавчатая, вся в шишках, и две бутылки вина стояли на подоконнике.
— Маруся!
Мишаня. Веселый, пучливый от счастья, обдав ее запахом дорогого коньяка и шоколадных конфет, кинул на ходу:
— Во дворе стоит машина. Завтра утром Игорь пригонит ее прямо домой, жди, никуда не уходи…
Мишаня замолчал, пригасил глаза, его толстые разлапистые губы сморщились, ужались.
— Весной, когда снег сойдет, перед Пасхой, может, сходишь к Додику могилку поправить… — сказал он.
— Поправлю, чего не поправить… — ответила Маруся.
Машина? Вышла во двор: в самом деле машина. Грузовая. Под накинутым на кузов брезентом какое — то нагромождение. Подставила к колесу ящик и влезла. Приподняла брезент: два рубероида. Два таких рубероида! На всю крышу хватит. Новенькие. Даже скобки блестят и капельки смолы свежие… Шкаф. Какой шкаф! Дубовый, с зеркалом, в две двери, старый, в пятнах, но без единой трещинки. Слева полочки, справа жердь для польт, внизу выдвижной ящик с медной ручкой. У Маруси никогда не было шкафа. Платьюшки и кофты она вешала на стенку на гвоздики, за марлевую занавеску… Тахта. Пусть узкая и одного валика нету, обивка выгорела, но прочная — прочная, без износу, и по краям убита густо — густо медными фигурными гвоздиками. Два стула с высокими спинками, сиденья дерматиновые, ножки тяжелые, устойчивые, крепкие. Как хорошо бы они встали по бокам ее белого тумбового столика! Качающееся на двух резных столбиках зеркало, у основания одна большая широкая шкатулка, а над ней еще три, маленькие: хоть нитки клади, хоть тесьму, хоть бусики… В большой картонной коробке посуда: ложки и вилки, настоящие, из нержавейки, у нее сроду только алюминиевые, съеденные, а эти блестящие, красивые, на черенках гроздья рябины. Заварочный чайник с жирными пунцовыми розами и такая же сахарница, пузатая, круглая, на крышечке круглый золотой помпон. Две вазы, одна из толстого синего стекла с голубыми пузырями внутри, другая из глины, с цепляющимися за стенки глиняными же бабочками, стрекозой и листьями. Штора, большая малиновая штора — на, шей из нее покрывало на тахту. Тюля метра три, тканая шерстяная дорожка с оленями, оленихами и оленятами. В узле плюшевый стеганый пиджак, черный, даже не порыжелый, только пахнет тяжело нафталином. Шерстяное платье: зеленая клетка, в клетке мелкие розочки на палочках и серенький дымок по углам. Жилет стеганый, на ватине, на молниях. Боты. Тяжелые, прочные, прошитые, не советские, даже не китайские, может, немецкие. За всю жизнь у Маруси было три пары ботинок, о таких даже не мечтала…
