Александра Васильева - Моя Марусечка
Она встала, но никуда не пошла.
В окошко заглянуло беловатое солнце, больное, хилое, повисело и умерло. Опять заморосило. С неба падали сначала как будто лягушки, потом как камбала, потом как лещи. Дождь…
— Эх, жизнь! Хоть бы какого цыгана подсунул мне, боже… А то кто только меня не пинает! Олю вон никто не тронет. Пусть мужик ее в погреб свалился, пусть глухой, как колода. Оля с ним пальцами разговаривает. А — замужем. А мне жизнь ногой на грудь наступила и утопила ее по колено. Где моя грудь? Зубы повалились все разом, как плетень. Руки…
Маруся повертела руки:
— Как кора…
Ее отвлек шум шагов — твердых, громких. Так никто не ходил, даже в молочном.
Маруся приоткрыла дверь бендежки ровнехонько на один писк: какие — то люди проходили на второй этаж, все в пиджаках — и мужчины, и женщины. В ту же минуту в щель дохнуло курятником: Федя!
— Марусенька! — прошептал он, задыхаясь. — На партком пошли! Щас по Давидовичу пройдутся с песочком!..
— Ну что, и хорошо, раз такое дело… — сказала Маруся и направилась в зал.
В сторону очереди лучше не смотреть, от нее пыхает жаром, как из печки. Она прошла на улицу, постояла под дождем, посмотрела на прохожих: все шли мрачные, с заляпанными грязью ногами. На той стороне на органном зале красная черепичная чешуя, дождем облитая, так и блестела…
Маруся вернулась в бендежку, взяла веник, швабру, ведро, жестянку с хлоркой и направилась наверх, в зал. Постояла под дверью, прислушалась: тихо. Заглянула: услышала вискозный шелест ляжек — Алюська встала из — за стола, широкая, полная, с круглыми плечами, в глубоком декольте, обрамленном на груди и спине веревочкой с приклеенными долгостеблыми пушинками, ее руки, тоже полные, оттопыривались от крупа, шея, белая, мраморная, губы, щеки, торжествующие, ликующие, спокойно — справедливые глаза, брови, одна домиком, другая червяком, голубой от волнения нос, под левой ноздрей бородавка со светленькой бородочкой, волосы, заколотые костяными шпильками, гофрированный щипчиками и вываленный далеко на лоб чуб — ничего, красиво, подхватывая убегающую слюну, она начала говорить про псов сионизма…
Какие — то люди зашторивали окна синими байковыми тряпками, у задней стены устанавливали алюминиевое колесо для показа фильма, как в кинотеатре.
Они сидели, весь торг, на стульях в первом ряду, в пиджаках со значками, колени вместе, локоны за ушами, языки сухие, слюна в желудке, воля в кулаке, кулаки на коленях. А уже вдалях, в фанерных креслах, притулились продавцы из рыбного и мясного, два грузчика из молочного и Марья Петровна из буфета.
— Ой, Марья Петровна партейная, а я ей ругала докторскую колбасу, — прошептала Маруся и поискала глазами Давидовича.
Мишаня сидел в последнем ряду. К нему, наступая всем на ноги, пробирался Виталька.
Алюська села на круглый вертлявый табуретец — так ей было удобно следить за экраном, держа в руках длинную костяную указку. У ее ног стояли штабельками натянутые на рамки плакаты и диорамы оккупации палестинских земель и Голанских высот.
Когда погасили свет, Маруся шагнула в зал, волоча за собой мокрую тряпку на швабре. Она макнула голову в сноп света, бьющий из прожектора, переломила его и подошла к Мишане.
Мишаня с Виталькой резались в шашки.
— Бей дамку! — громким шепотом приказывал Виталька.
— Не хочу! — отмахивался Мишаня.
— Бей дамку, я тебе говорю! — Виталька поднял глаза на Марусю: — Мар — р–р — уся! Ты зачем доктора обидела?
Маруся смолчала, у нее и так дыхания мало.
— А вот Оля молодец — она докторов не боится.
Начался фильм. Алюська по ходу фильма то и дело вставляла что — то свое. Говорила она медленно, упруго, каждое словечко друг дружке костылик подставляло.
— Хорошо говорит, — сказал Мишаня, — только немножко подслащивает.
— Щас к ее рту начнут слетаться мухи! — обрадовался Виталька.
Маруся набрала воздуху и начала ласково — осторожно:
— Мишаня, в мясном выбросили сосиски, сделать тебе сосиски?
— А говяжьи или свиные?
— Свиные.
— Ну сделай с полкило.
Маруся помолчала, подбирая слова, не скажешь ведь: что ты, дурак, делаешь на старости лет?!
— Мишаня… — протянула наконец Маруся, — неужели ты едешь в Израиль?
— Да.
— Мишаня, знаешь что, а то, может, ты не знаешь, там арапы ходят с кинжалами…
— Да!
— Мишаня! Ты помни, тебе уже там в поликлинике пирке бесплатно не сделают: плати двадцать рублей!
— Да!
— Мишаня… У тебя же здесь сын похороненный от менингита шести годочков лежит, могилку на кого…
Но Мишаня посмотрел на Марусю так, что она поняла: не надо было говорить про сына. Она нашла неподалеку свободное место, уселась и стала смотреть на экран.
По экрану ходили самые настоящие евреи, то есть вдоль щек у них висели завитые сосульки волос. А девушки были красивые и стройные, из — за плеча у них торчал автомат. «Вот как, мо быть, только у нас они такие толстозадые, а там работать надо, капусту сажать, полы мыть, рубашки стирать», — подумала Маруся, встала, подошла к Мишане, оперлась о черенок швабры и стала слушать, что говорит Виталька.
— Мишаня, берешь печень трески плюс яйца вареные, плюс лук, плюс перец. Не чеснок! Чеснок — это гигантское заблуждение. Плюс пресный творог. Можно резаную мармеладку вместо творога. И лезвийным слоем ее, лезвийным слоем… Сельдь только тихоокеанская. Плюс апельсиновый соус. Мишаня, это сказка для языка! Раков вари в белом вине, возьми хотя бы ркацители. О, эти вареные раки с трюфелями! Плюс варенье, допустим, кизиловое. Откусываешь — идет кислота… Переживаешь такую палитру вкусовых ощущений! Отдаешься еде, как любимой женщине! В желудке просто экстаз… Ты что, Мишаня, надо есть со знанием…
Виталька поворотил лицо к Марусе:
— У тебя пожрать ничего нету?
— Хлеб с салом есть, помидоры, брынза соленая, только старая — желтая…
— Э — э! Мамонтов откапывали и ели!.. Тащи давай!
Когда Маруся вернулась со свертком, Алюська тыкала указкой в карту, и на ней зажигались малюсенькие красные лампочки: да, мол, ответ правильный.
Виталька поделился с Мишаней, и они, пригибаясь к коленям, начали жадно откусывать большие куски хлеба, намазанные топленым салом, помидоры же высасывали осторожно, как виноград.
— А вот интересно, сколько лет вот той ягоде, вон, первая с краю?
— Сорок два года. Я ее знаю, она в центральном торге работает, — ответил Мишаня.
— Ко мне приходила устраиваться одна такая. На голове прическа, здесь кок, на висках такое фу — фу, и перевернутое страусиное перо от уха к уху через всю голову. Сапоги на помочах во всю ляжку, и кожаные шортики, черные, с металлическими бляшками. Такая женщина! Талия пятьдесят восемь, и бюст третьего размера, и маковые щеки. И, знаешь, такие еврейские веки — толстенькие, глянцевые. В спальне у нее такие обои! Багровые! Даже пурпурные! С огненным отливом, знаешь, с золотой просинью… Я ее не взял, зачем мне неприятности…
— Ты это про куму?
— Про куму.
— Про куму — у?
— Э… Нет, не про куму. Кума приходила потом.
Алюська прочитала по бумажке стихотворение Евгения Евтушенко про ренегадов. Дескать, ренегады, ренегады… Голос ее поднимался, поднимался, взгромоздился на крышу, на конек, ой, треснет! Треснул. Расщепился дощечкой. Она тут же сделала глоток воды.
А Маруся подумала: конечно, Мишаня не ангел, вот на Новый год сказал — помой, Маруся, еще и в молочном, а то Зинуля заболела, одну неделю, я тебе потом оформлю. Но так и не оформил. А Маруся не такая, чтобы ходить и напоминать. Убираться в молочном очень тяжело: покупатели кефир разбивают — по сто бутылок в день, пакеты протекают, на столиках лужи от какао, весь день бегаешь с тряпкой. Но так уж и гады…
— А вот если ее голую и на стадион, как ты думаешь, быстро она побежит? — поинтересовался Виталька.
— Быстро, — подумав, решил Мишаня.
Виталька горестно вздохнул:
— Женщина с такими бедрами, м — м, и не замужем…
Алюська предоставила слово директору.
— Слушай, а что говорить? — опешил Виталька.
— Скажи, что государство дало мне два высших образования, — подсказал Мишаня.
— Правда? Что же ты у меня селедкой торгуешь?
— А ты уступи мне свое место…
На трибуне на Витальку напала зевота. Рот его дал широкую трещину, язык вздыбился, весь он раздулся ежом и выдохнул на Алюську ведро чесночно — колбасного воздуха. У Алюськи сразу стал задумчивый вид.
— Товарищи, — начал Виталька и вперил глаз в Алюську. — Я ел жмых! Я ел макуху! Я пил воду! У меня щека со щекой слипнулась. Я ходил на танцы в сестрином пиджаке: пуговицы налево и выточки. А бюст у нее был, ты помнишь, Мишаня, десятого размера. Кто я был и кто я есть на текущий момент? Тебе не надо рассказывать? — Виталька снова посмотрел на Алюську. — Завтра приходи за интервью. И всем этим я обязан советской власти. Ну и коммунистической партии. Так вот. Захожу я сегодня в сыпучку, а там кот в мешок с сахаром ссыт. А в ящике с мукой мышь окотилась. На штабелях с сырами спят вповалку пьяные грузчики и крысы. Это твой отдел, Алла Николаевна? Значит, так. Сейчас мы Мишаню исключаем единогласно… Единогласно, я спрашиваю? Пусть катится. А ты перья свои красивые — ишь, как нарядилась! праздник? — сбрось, сбрось! И шагом марш в сыпучку! И чтобы все там отпедерастила как следовает! Через полчаса приду с платочком проверю… Я кончил.
