Владимир Качан - Роковая Маруся

Владимир КАЧАН

РОКОВАЯ МАРУСЯ

Великому и ничтожному племени —

артистам посвящается

Слеза

Слеза Маши Кодомцевой обычно стекала медленно-медленно по совершенно неподвижному лицу. По левой щеке. Но вначале ее большие, красивые, серо-голубые глаза слегка влажнели, придавая взгляду драматический блеск, затем наполнялись слезами, затем переполнялись, чудом удерживая влагу в границах длинных черных ресниц, траурной рамкой обрамляющих всю картину, и, наконец, одна, казалось бы, непрошеная слеза медленно выкатывалась из одного, чаще всего левого глаза, и так же медленно и красиво стекала вниз по щеке. При этом – никакого дрожания губ, голос не прерывается, а наоборот, очень ровный, низкий, мягкий; руки покойно и благородно висят, и только слеза, влажный хрусталь, красиво расположенный на левой щеке, прозрачно намекает, что все не так просто, что там, в глубине, – драма и что тебе это все равно не понять, но это уже позже, вместе с чуть заметной (но все-таки заметной!) горькой усмешкой.

Я называл ее Маруся. Для того, вероятно, чтобы хоть как-то сбалансировать с нормальной земной жизнью все это ее роковое, загадочное и поэтическое. Пожалуй, я был ее единственным знакомым, кто относился к ней не совсем серьезно, у кого ее стиль обольщения вызывал улыбку. Сначала она сердилась, что ее так быстро и безжалостно поняли, а потом сделала меня своим тайным союзником: мол, мы с тобой, и только мы двое, про все знаем, но молчим. Это случалось, когда мы встречались в какой-нибудь компании и я видел, как безнадежно попадался, в который раз, молодой, красивый и, казалось бы, неглупый человек. Общий любимец, в центре внимания, чувствующий, что он всем нравится, и весь растворяющийся в этом, весь такой летящий, он вдруг натыкался на Машин взгляд, горячий и слегка грустный.

Он все так же продолжал шутить и нравиться, все еще воображая себя в свободном полете, а этот полет уже превращался в свободное падение. Полет был прерван быстрым, навскидку, выстрелом Машиных глаз, и он уже не так смеялся, не так шутил, не так попадал и спотыкался, уже ум его был смущен, а воображение задето, он уже погиб, только пока об этом не знал, а знали только мы двое, Маша и я, и на мой вопрошающе-насмешливый взгляд она взглядом же будто просила меня: «Не выдавай меня, ну, пожалуйста. Знаешь – ну и не смейся, ну и молчи, посиди тихо, потом посмеемся вместе». И я ждал, становясь невольным сообщником Маши и не разрывая тонкую паутину ее нового романа, в которой уже билась очередная блестящая и красивая муха.

В этом месте кто-то из вас может подумать, что моя героиня – тривиальная блядь в тривиальной богемной среде. И ошибется! Не спешите с выводами, мой далекий читающий друг, не спешите. Все не так просто. Вы, к примеру, не знаете, что у Маши был туберкулез. Если вы моралист, то для вас это ничего не оправдывает, но я льщу себя надеждой: что кое-что объясняет. Обострение этой болезни: как и у всех хроников, происходит весной и осенью и сопровождается, как говорят медики, особенной чувственностью.

Вот и для Маши весна и осень были характерны особыми всплесками чувственности, а значит, и новым романом. Писатели часто делают туберкулез спутником роковых женщин, вспомним хотя бы Александра Дюма-сына и его «Даму с камелиями». Но куда было этой даме – Мари Дюплесси – до ее тезки – Маруси! Мари Дюплесси казалась простой опереточной куклой по сравнению с Машей: Машин талант придумать, построить и разыграть любовную мело–драму не имел себе равных. Ведь еще у Маши был театр, где она служила артисткой. И ей не очень везло в театре, больших ролей она там не играла, и потому весь свой творческий потенциал Маша расходовала на жизнь, уж там-то она была и драматургом, и исполнительницей главной роли, и, разумеется, режиссером, а значит, партнера на главную мужскую роль назначала она сама. Как правило, это было открытие молодого таланта, только что пришедшего в их театр по окончании института. Красивый или не очень красивый, но обязательно интересный молодой человек переступал порог театра, готовый на любые подвиги на сцене и в жизни. Он входил в эту жизнь, чтобы побеждать и покорять – и публику, и женщин этого театра, и женщин других, и всех вообще, – и вот тут-то его и поджидала Маша, готовая быть побежденной и покоренной, но… лишь только в начале, с тем чтобы через некоторое время измучить, превратить его в жидкую манную кашу, а затем размазать эту манную кашу на зеркальце своей косметички и смыть ее слезами финальной сцены.

Но иногда на молодые таланты был совсем неурожайный год: или совсем никого не брали в театр, или брали уж такую серость, что растрачивать на нее Марусин талант – это было все равно, что открывать лазером консервные банки, и тогда Маша чахла, увядала, ей было неинтересно жить, она становилась злой и начинала выглядеть гораздо хуже, чем в другие времена, когда любовь освящала и освещала ее пустые и скучные будни.

Видите ли, женщина расцветает под лучами любви и чахнет от отсутствия оных. Эта свежая мысль, это тонкое наблюдение принадлежит не мне, я лишь хочу подчеркнуть, что и Маша тут не была исключением, более того, «безлюбье» действовало на нее еще сильнее и разрушительнее, чем на других женщин, обладающих меньшим темпераментом. В такие дни хвостик ее черных волос, перетянутый у основания резинкой (она иногда носила такую прическу, чтобы не особенно возиться с волосами, а в такие дни и вовсе не было смысла возиться), напоминал пальму после пожара, выглядел обуглившимся, редким и поникшим.

Нехищные партнеры для роковой Маруси

Почти весь последний год был вот таким, скверным, без романа, без радости и без интереса. Почему почти? Ну, потому что был все-таки в середине прошлого сезона небольшой романчик, так… роман-газета, короткий и не очень интересный, – уж больно легко все у Маши получилось: за какой-то паршивый месяц юноша был обломан и выброшен в архив. Недолго она его любила, минут пятнадцать, как раз столько, сколько он сопротивлялся и не хотел, интуитивно чувствуя беду. Эта интуиция свойственна пугливым лесным млекопитающим, они все время настороже. Но в том-то и прелесть охоты! А в данном случае – Машиной охоты. Ну как, скажите, отказаться от пьянящего счастья вцепиться в горло какому-нибудь молодому оленю, лани или косуле, причем без риска сломать собственную шею. Но не убить, а лишь слегка придушить, приручить и гладить, гладить… пока не надоест.

Итак, Маша предпочитала нехищных партнеров, грациозных и беззащитных, и тот, последний, был чудный мальчик с глазами испуганной лани, чем-то напоминающий артиста Коренева из фильма «Человек-амфибия». Того тоже хотелось приручить и гладить нескольким поколениям советских женщин, пролившим немало слез над историей нашей «Русалочки».

Машин избранник тогда очень удачно снялся в кино у известного режиссера, в главной роли, и резко набирал популярность. Он был тогда нарасхват и в кино, и в театрах. Крайне любопытно было Маше, насколько же она может тормознуть его карьеру, чем можно ради нее пожертвовать, насколько далеко в этом пойти. Это был своеобразный тест на то, сколько она стоит. Выяснилось – много. Этот мальчик совсем был не готов к тому, чтобы быть Машиным тестом: он начал пить, пропускать репетиции, срывать спектакли, его чуть было совсем не выгнали из театра и наказали тем, что перевели на исправительный срок в мебельщики-реквизиторы. То есть он должен был и играть свои спектакли, и таскать декорации. Поскольку он кутил и заливал горе литрами водки, а кутежи в его представлении всегда связывались с цыганами, то он и познакомился с несколькими оседлыми цыганами из театра «Ромэн» и некоторое время жил у них в общежитии, воображая себя пропащим Федей Протасовым.

Как же все-таки сильно питают воображение молодого русского артиста образы Настасьи Филипповны или Феди Протасова: и там, и там есть удалое и роковое, и оно влечет к себе неудержимо. Эти пьянки до беспамятства и обрушившаяся карьера с удовлетворением наблюдались нашей Марусей, хотя и не без некоторых уколов совести. Для нее это был конец охоты. В горячке охотничьего азарта она гнала к краю пропасти эту самую лань, которая наконец оступилась на крутизне и полетела в пропасть. Полными слез глазами провожала Маруся этот полет.

Но жертва, слава богу, не разбилась. Попив и погуляв до русского ужаса, до «синдрома разграбленной церкви», он в один прекрасный день почувствовал, что не может в себя больше влить ни рюмки водки. Цыганский наркоз тоже стал проходить. Последним толч–ком к ревизии своих ценностей был поход со своими цыганами в ресторан-поплавок к цыганам приезжим, которые в этом поплавке выступали. Из уважения к дорогим гостям и родственникам (они все в третьем-четвертом колене оказывались родственниками) и к русскому артисту, которого они видели в кино, они начали свою программу следующим образом: вышел на площадку их ведущий, весь в серебряной чешуе нашитых блесток, сверкнув золотым зубом в сторону почетных гостей, он хитро и многообещающе улыбнулся и начал: «Цыгане шумною толпой (тут он повесил тонкую паузу и победно продолжил) отныне больше не кочуют! Они сегодня над рекой в домах построенных ночуют!» Гром оваций! И уже непосредственно русскому киноартисту добавил: «Да простит нас Пушкин!»