Рафаэль Муссафир - Паршивка
Ласково взять учительницу за руку
Объяснить ей, что шутки кончились
И послать куда подальше
Сегодня начинаются занятия в школе.
Этим летом умерла мама моей мамы. Из-за этого я чувствую свое превосходство над остальными, потому что, в отличие от других, я — бедное дитя, которое увидело смерть вблизи.
В начальной школе все время видишь задницу учительницы, она с возвышения целыми днями нам ее показывает, когда пишет на доске.
Задница учительницы худая и сплющенная.
У учительницы красные ногти, а при каждом движении она распространяет запах холодного табака.
Ее стол стоит на возвышении, а под столом стоит бутылка минеральной воды «контрекс».
Губы у нее тоже красные, и лишняя помада слегка расползается по пятидесяти морщинам, окружающим ее рот.
Я чувствую себя не очень уверенно.
Звенит звонок. Пора подниматься.
Звонок: пронзительный звук, после которого ты уже не существуешь как личность.
Дойдя до двери, мы строимся в ряд.
Я встаю всегда у выхода, чтобы успеть убежать и не стать заложником.
Стать заложником: выполнить маленькую услугу, о которой просит учительница у последнего в ряду.
Пример: «Марина, раз уж ты рядом, отнеси стопку книг и мою сумку с тетрадями по наблюдениям за природой в кабинет господина Шапона».
Потом время останавливается, и мы записываем спряжения и грамматические правила в некрасивую тетрадь.
Некрасивая тетрадь: тетрадь из вторично переработанных материалов.
За окном я вижу каменное здание, внутри там полно людей, которые делают что хотят.
Еще за окном растет большой каштан, его ветки шевелятся, словно руки, приветствующие кого-то.
Я смотрю, как ветки, похожие на руки, машут мне, словно говоря: «Привет, Рашель».
Их движение так завораживает меня, что я даже не могу ответить им: «Привет, ветки».
Ветки напоминают мне церковный хор, в котором черные люди поют: «Блаженные дни, о, блаженные дни».
А когда ветер дует сильнее, певцы превращаются в совершенно иступленных восточных танцовщиц и вопят: «Раваджа ля мукер, сядь в кастрюлю с супом, так ли он горяч?»
— Что же там такого необыкновенного за окном? — спрашивает учительница.
Ветки не обязаны ходить в школу, и те счастливчики, которые стирают белое белье в машине при сорока градусах, тоже, и те, кто улицу подметает, тоже, и те, кто спит после обеда, тоже, почему же я должна умирать здесь от тоски?
— Ничего, сударыня.
— Что я только что говорила, мадемуазель Рашель?
— Чего?
— Надо говорить не «чего», а «простите, что». Мне надоело, мадемуазель Рашель, бесконечно призывать тебя к порядку для того, чтобы ты начала работать.
А мне надоело, что она не говорит ничего настолько интересного, чтобы я начала работать без ее призывов к порядку.
И было бы неплохо, если бы она прекратила жаловаться, потому что я не жалуюсь, несмотря на то что изнываю от тоски триста шестьдесят пять дней в году, а в високосный год и того больше, и я полагаю, что не в последнюю очередь благодаря ей, поскольку правительство доверило ей занимать восемьдесят процентов моего времени, и на месте правительства я бы сто раз подумала, прежде чем отдавать мое образование в руки человека, который не может даже губы себе накрасить, не размазав помаду.
Короче. Жизнь течет со скоростью черепахи, я думаю, а вдруг мой муж сидит в каменном здании напротив и смотрит на меня в бинокль. Я закладываю левую прядь волос за левое ухо и выпрямляюсь на всякий случай…
Звонок.
Звонок: пронзительный звук, после которого ты снова начинаешь существовать как личность.
Пропустите меня.
После школы я занимаюсь образованием Надеж, даю ей основы элементарных понятий в области французского языка, математики и даже поведения.
Поведение — это важно, поскольку без дисциплины невозможно сосредоточиться, если не сосредоточишься — не достигнешь результата, нет результата — нет профессии, нет профессии — нет денег, а значит, нет и похода на концерт Мишеля Сарду, не так ли, мадемуазель Надеж?
Дважды в неделю Надеж должна написать изложение, выученное НАИЗУСТЬ, и я не собираюсь по сто раз повторять, милая моя.
Тексты я даю не случайные, я нахожу их у Фризон-Роша или у Жозефа Кесселя, иногда даже у таких авторов, как Патрис НʼДойон.
Патрис НʼДойон: германский кузен любовника учительницы, книги которого надо обязательно покупать.
Я требую от Надеж блестящих результатов. Если в изложении больше пяти ошибок, я ставлю ноль и задерживаю ее на час после уроков, в основном в субботу, в ее свободное время.
— Так, Надеж, я проверила твое изложение..
— Ух ты…
— Безобразно, милая моя Надеж, безобразно..
— Ух ты! Блин! Невиданное дело…
— И хватит повторять свои «ух ты» и «невиданное дело»… Ты что-нибудь еще умеешь говорить?
— Ну-у…
— Раз так, будем играть в игру типа «ни да, ни нет»…
— Ух ты!
— Называется игра ни «ух ты», ни «невиданное дело».
— Ух ты…
— Надеж, ты проиграла…
— Так мы ж еще не начали!
— Ладно… Начинаем, все хорошо, Надеж?
— М-м-м, м-м-м…
— Ты что больше любишь, огурчики или паштет?
— М-м-м, м-м-м…
— Ну?
— Э-э…
— Но это же несложно, отвечай: либо огурчики, либо паштет.
— Либо паштет.
— Наконец-то, Надеж!
— А я чего, «ух ты» сказала?
Мне решительно надоело без конца призывать мадемуазель Надеж к порядку для того, чтобы она начала работать.
Порубить Фризон-Роша и цикорий вместе
Положить в салатницу
Выкинуть салатницу в мусорный бак
И отпраздновать это событие
В полдень я возвращаюсь домой обедать, потому что «дома, дорогая, гораздо вкуснее, чем в столовой, и у тебя есть счастливая возможность поесть то и насладиться этим».
То: цикорий
Это: соус бешамель.
Кроме того, если я все съем как следует, то я вырасту выше, чем папа, стану умней, чем мама, руки у меня сделаются очень сильными, а мозги — сообразительными, я смогу пойти поиграть к Машинетте, и мне прибавят лишних пять минут до момента изъятия книг, тушения света и сдачи карманного фонарика, я получу самое высшее образование благодаря фосфору, который содержится в рыбе, поэтому найду хорошую работу и разбогатею.
В противном случае я заболею цингой и превращусь в жвачное животное.
А если я не собираю весь соус с тарелки, мама мне напоминает, что в мире полно детей, которые умирают с голоду.
Я думаю, выход здесь простой — надо отослать им по почте то, что я не доела, — но потом представляю себе промасленный конверт, сгнившие к концу пути овощи и почтальона с перепачканными жирными пальцами и понимаю, что ничего не получится. И доедаю.
Когда я прихожу обедать, на стол накрывает Надеж.
Надеж очень милая, курица — домашняя, а стол — из старого мрамора.
Но я мечтаю о прилипших к потолку творожных сырках, о заскорузлом зеленом горошке, о растаявшем в пластике «кордон-блю» и о засохшем шпинате.
Я мечтаю размахивать ножом и вилкой на немецкий манер вместе со своими товарищами по испытаниям и кричать: «Подыхаем-с-голоду, давайте-вкусную-еду! Подыхаем-с-голоду, давайте-вкусную-еду!»
Я мечтаю о больших металлических подносах, которые подавальщицы, такие же приветливые, как ворота тюрьмы, швыряют на белые пластмассовые столы.
И раз так, вернувшись в школу, я буду рассказывать, что за обедом моя мать бьет меня и заставляет есть собачьи консервы, которые я вынуждена открывать себе сама, а потом я должна отправлять свои естественные надобности в лоток с туалетным наполнителем, предназначенный для нашей умирающей кошки.
После обеда, перед мультиком я пересчитываю шестьдесят три каштана, которые подобрала по дороге в школу.
Обычно титры фильма по телевизору напоминают мне о том, что это все очень мило, но жизнь наша не из развлечений состоит и надо возвращаться в школу, чтобы проверить, в прежнем ли направлении качаются ветки дерева, поскольку в этот момент мама кричит с набитым ртом:
— Рашель! В школу быштро. Надевай штарую куртку и беги!
Однажды мама забыла сказать мне «быштро в школу» после титров фильма «Четыре дочери доктора Марша». Я, полная надежды, уселась в кресло. Я прислушивалась. Мама все висела на телефоне, она разговаривала с Анной.
