Леонард Коэн - Блистательные неудачники
– Ням-ням-ням, – нечленораздельно пробурчал охотник.
Катерина Текаквита сбежала от сидевших на корточках голодных людей. Мимо костров, мимо костей и дерьма она проскочила в дверь, пронеслась за ограду, сквозь дымы деревни под своды березовой рощи, белевшей в лунном свете.
– За ней!
– Не дайте ей уйти!
– Трахни ее в кустах!
– И за меня тоже!
– Ату ее, ату!
– Из волос ее пирога поешь!
– И побольше, побольше!
– Поставь ее раком и вздуй за меня!
– Юбку ей над головой завяжи!
– Тащи ее домой!
– Скорее!
– Ой, застенчивая наша выпорхнула!
– В задницу ей засади!
– – Ей страсть как этого хочется!
– Чик-чик-чирик!
– По самые яйца, до отказа!
– И в подмышку!
– …пойдем со мной, сядем рядом на горе…
– Давай! Давай!
– Сделай ей одолжение!
– Выдави ей прыщи!
– Сожри ее!
– Deus non denegat gratiam!
– Отлей на нее!
– Вернись!
– Алгонкинская потаскуха!
– Француженка чванливая!
– Дерьма наложи ей в ухо!
– В рот ей засунь, чтобы она подавилась!
– Так и действуй!
Охотник вошел в лес. Найти Застенчивую, Ту, Что Еле Ковыляла, ему труда не составит. Он не раз и попроворнее выслеживал дичь. Все тропинки в роще он знал наперечет. Где же она спряталась? Охотник устремился вперед. Он знал добрую сотню мест, где можно было укрыться, – и в сосновой хвое, и на ложе из мха. Он нечаянно наступил на сухую ветку, и та хрустнула под его ногой – такое с ним случилось впервые в жизни! Все дороже обходилась ему эта желанная случка. Где же ты? Я тебя не обижу. Ветка хлестнула его по лицу.
– Эй, ау! – доносил ветер голоса из деревни.
Над Рекой могавков в ореоле седого тумана парила рыба, тосковавшая по сетям и рыбакам и по многим едокам на праздничной трапезе. Улыбавшаяся рыба, светясь, парила над Рекой могавков.
– Dеus non denegat gratiam.
Когда на следующее утро Катерина Текаквита вернулась домой, тетки ее наказали. Униженный молодой охотник уже давно возвратился домой. Семья его была в ярости.
– Алгонкинка паршивая! Вот тебе! Получай! Шлеп! Хлоп! Бац!
– Спать теперь будешь у параши!
– Больше ты не член семьи, теперь ты рабыней нашей будешь!
– И от матери твоей никакого прока не было!
– Будешь делать, что тебе велят! Плюх! Бах!
Катерина Текаквита весело смеялась. Это не над ее телом они глумились и издевались, это не в ее живот старухи норовили угодить мокасинами, расшитыми ее же руками. Пока они мучили и истязали ее, девушка смотрела вверх, в отверстие, куда выходил дым. Как писал отец Леконт, «Dieu lui avait donné une âme que Tertullien dirait „naturellement chrétienne“».
17
О Господи, Утро Твое Восхитительно. Люди Живы В Мире Твоем. Слышу, Как Детишки В Лифте Спускаются. Самолет Летит В Голубом Просторе. Рты Завтраки Пережевывают. Радио Наполнено Электричеством. Деревья Стоят Прекрасные. Ты Внимаешь Гласу Безбожника, На Зубчатом Мосту Задержавшегося. Я Впустил Твой Дух В Кухню. И Большие Часы Напольные Тоже Ты Придумал. Правительство Чересчур Мягкое. Мертвым Не Надо Ждать. Ты Знаешь, Почему Кто-то Кровь Должен Пить. О Господи, Это Твое Утро. Даже В Трубе Бедренной Кости Человеческой Звучит Музыка. Морозильник Прощен Будет. Помыслить Не Могу О Том, Что Не Твое Было Бы. В Больницах Стоят Шкафы С Раком, Который Не Принадлежит Обреченным Больным. Воды Мезозойских Океанов Кишели Рептилиями, И Казалось, Так Будет Продолжаться Вечно. Ты Знаешь Все О Кенгуру. Когда Ты Смотришь В Свой Бинокль На Виль-Мари, Он Заполняется Людьми И Пустеет, Как Распускающийся И Закрывающийся Цветок. В Пустыне Гоби Сохранились Древние Яйца. Рвота – Глазу Твоему Землетрясение. Даже У Мира Есть Тело. За Нами Всегда Следят. В Эпицентре Молекулярного Неистовства Желтый Стол Цепляется За Свой Облик. Меня Окружают Судьи Суда Твоего. Боюсь, Что Молитва Моя Западет Мне В Разум. В Это Утро Мучение Находит Где-то Объяснение. В Газете Пишут, Что Нашли Человеческий Эмбрион, Обернутый В Газету, И Подозревают В Этом Врача. Я Пытаюсь Познать Тебя На Кухне, Где Сижу. Боюсь За Свое Маленькое Сердце. Никак В Толк Не Возьму, Почему Я Не Куст Сирени. Боюсь, Потому Что Смерть Выдумал Ты. Не Думаю Теперь, Что Мне Надо Твой Мир Описывать. Дверь Ванной Распахнулась Сама Собой, И Меня В Дрожь Бросило От Страха. О Господи, Поверь Мне, Утро Твое Восхитительно. Ничего Не Останется Недоделанным. О Господи, Я Одинок В Страсти Своей К Образованности, Но Еще Большая Страсть Должна Охватывать В Служении Тебе. Я – Творение Твое, Утром Твоим Пишу Все Эти Слова С Заглавных Букв. Полвосьмого На Руинах Молитвы Моей. Я Все Еще Сижу В Утре Твоем, А Машины Проносятся Мимо. О Господи, Если Есть Такие Путешествия, Как То, Куда Меня Манила Эдит, Будь С Ней, Пока Она Восходит К Своей Цели. Будь С Ф., Если Он Заслужил Свои Муки. Будь С Катериной, Которая Вот Уж Триста Лет Как Померла. Будь С Нами В Невежестве Нашем И Жалких Наших Догмах. Всем Нам Слава Твоя Досаждает. Ты Обрек Нас Жить На Коре Земли. Ф. В Последние Дни Ужасно Страдал. Катерину Ежечасно Калечили Пути Твои Неисповедимые. Эдит Кричала От Боли. Будь С Нами В Это Утро Времени Твоего. Будь С Нами Сейчас, В Восемь Часов. Будь Со Мной, Когда Я Теряю Твою Благодать. Будь Со Мной, Когда Кухня На Свое Место Становится. Пожалуйста, Будь Со Мной, Когда Я Хочу Поймать По Радио Церковное Пение. Будь Со Мной Во Все Дни Работы Моей, Ибо Разум Мой Как После Бичевания, А Мне Очень Хочется Сделать Пусть Скромную, Но Достойную Работу, Которая Будет Жить В Утре Твоем Как Странная Статистика В Элегии Президенту, Как Голый Горбун, Загорающий На Многолюдном Засиженном Пляже.
18
Самое оригинальное, что заложено в человеческой природе, обычно тождественно самому отчаянному. Поэтому новые системы отношений навязывают миру люди, неспособные больше переносить ту боль, с которой им приходится жить в настоящем. При этом творцов новых систем не заботит ничего, кроме их уникальности. Если бы Гитлер родился в нацистской Германии, он, скорее всего, возненавидел бы царившую в стране атмосферу. Когда непризнанный поэт, стихи которого не издаются, находит одну из своих строф в работе другого автора, он расстраивается, потому что его заботит не восприятие и развитие этого образа в сознании читателя, он мучается из-за того, что не связан с миром как с таковым, что ему не дано изменить несовершенство устройства вещей в мире настоящего, где так мучительно жить. Иисус, должно быть, создал Свою систему с таким расчетом, чтобы она не срабатывала у других людей, то есть поступил точно так же, как все величайшие творцы: они обеспечивают успех отчаянной силы своей оригинальности, проецируя системы в неясное будущее. Эти мысли, конечно же, принадлежали Ф. Думаю, он сам в них не верил. Хотел бы я знать, почему он так много внимания уделял мне. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, он к чему-то меня готовил и был способен при этом использовать любые – даже самые гнусные – методы, чтобы постоянно держать меня в состоянии истерического возбуждения.
– Истерика – вот моя школа, – как-то сказал мне Ф.
Особенно примечательной была ситуация, в которой он мне это сказал. Мы посмотрели два фильма в один сеанс, а потом зашли в ресторанчик к одному его другу и съели там по огромной порции греческой еды. Музыкальный автомат наигрывал какую-то печальную мелодию из списка последних афинских хитов. На бульваре Сен-Лоран шел снег, пара-тройка припозднившихся посетителей, сидевших с нами в зале, смотрели в окно на кружившиеся снежинки. Ф. лениво уплетал маслины. Два официанта потягивали кофе перед тем, как начать опрокидывать стулья на столы, по обычаю оставляя наш столик напоследок. Если в мире есть такое место, где на тебя никто не давит и можно от души расслабиться, так это тот греческий ресторанчик. Ф. зевал, поигрывая оливковыми косточками. Эту фразу свою он бросил просто так, от нечего делать, а я был готов его за это убить. Когда потом мы шли по бульвару в радужной пелене снежинок, окрашенных во все цвета неоновыми сполохами рекламных вывесок, он сунул мне в руку маленькую книжонку.
– Я получил это в благодарность за оральное удовлетворение, которое смог доставить другу из ресторана. Это молитвенник. Тебе он пригодится больше, чем мне.
– Что ж ты врешь так бессовестно! – крикнул я, как только мы поравнялись с фонарем, в свете которого можно было прочесть название книжки: «ΕΛΛΗΝΟ-ΑΓΓΛΙΚΟΙ ΔΙΑΛΟΓΟΙ». – Это же англо-греческий разговорник, отвратительно отпечатанный в Салониках!
– Молитва – это перевод. Человек переводит себя в ребенка, выражающего свои потребности на языке, который только начал усваивать. Изучи эту книгу.
– И английский здесь кошмарный. Ф., ты нарочно меня мучаешь.
– Эх, – сказал он, беспечно шмыгнув носом, – скоро в Индии будут справлять Рождество. На семейные столы поставят острые рождественские блюда, на Святки станут распевать рождественские гимны, дети будут ждать колокольных звонов в честь Бхагавад-Санты.
