Эрвин Штритматтер - Избранное

Оле стукнуло двадцать семь. В летние месяцы он жил в своей будке, а зимой — в каморке при теплом хлеве небогатого крестьянина. В его владении находились кровать, шкаф и стол. Местные девушки считали Оле закоренелым холостяком. Иные из них, некогда стрекотавшие по ночам возле его будки, были уже замужем и растили детей.

Вот тут и случилось то, чему суждено было определить дальнейшую жизнь Оле. На нем остановился взгляд рыбацкой дочери. Нет, быть этого не могло! Аннгрет, стройная, общепризнанная красавица, та, что выросла в лугах, меж озер. Может, она была робка и ей пришлось сделать над собой усилие, прежде чем выйти из лесу? По деревне она проходила горделиво. Ее взгляд изничтожал всех, кто с вожделением на нее смотрел. Если бы сын богатого крестьянина постарался залучить ее себе в жены, это было бы понятно.

Оле искал случая увидеть Аннгрет и убедиться… Он смущенно кланялся и упивался взглядом рыбацкой дочки. В них был не только вызов, но и обещание. Сердце Оле затрепыхалось, как голубь в сачке. В душе вспыхивали огоньки, словно свечи на рождественской елке.

Лето жужжало и стрекотало по всей стране. Трудное лето для людей вроде Антона Дюрра, пекшихся о судьбе своей родины! Радостное, изобильное лето для тех, кто, как Оле, помышлял лишь о пчелах да о любви.

По ночам в своей будке Оле придумывал разговоры, которые он будет вести с черноглазой Аннгрет Анкен. Но когда он встречал ее назавтра, его слова, что должны были быть сладки, как сочные груши, сморщивались, как печеные овощи. Его бросало в такой жар, что он распахивал рубашку и подставлял волосатую грудь прохладным дуновениям лесного ветерка.

Один из самых смелых воображаемых разговоров Оле с Аннгрет звучал так:

— Добрый день, Аннгрет.

— Добрый день, Оле. Ты, видно, запарился, если даже рубаху расстегнул?

Обоюдное смущение и пылкие взгляды.

— Ты, словно солнышко, днем и ночью согреваешь мою будку.

Аннгрет молчит.

— Прости, я не хотел тебя обидеть!

— И откуда только у тебя берутся эти льстивые слова?

— У меня их много, но сейчас я все позабыл. Если бы ты как-нибудь вечерком пришла ко мне на пасеку!

— Я хочу к тебе прийти.

Мечты. Но жизнь превзошла их. Тот летний день, что свел их вместе, был воскресным днем. Оле сидел на озере с удочкой. Было это перед сбором меда — пора сухого хлеба с луком для пасечника. Жужжанием и пением были полны прибрежные заросли. Аннгрет, отталкиваясь веслом, неторопливо вела плоскодонку. Она проверяла отцовские верши, расставленные на щуку. Оле, браконьер, увидев Аннгрет, столкнул удилище в воду, точно хотел отогнать лягушек от водяных лилий. Неожиданность прорвала плотину его влюбленного молчания.

— Ты одна рыщешь по озеру, как лебедушка без лебедя.

Аннгрет запрокинула голову и расхохоталась.

— Не похож ты на лебедя, который со мной совладает.

Слово вылетело, не поймаешь… Оле бросился в воду и поплыл к лодке. В глазах Аннгрет блеснуло сладострастие. Когда он схватился за борт, она замахнулась на него веслом.

— Ты что? С ума сошел?

— Лебедушка всегда бьется, покуда лебедь ее не одолеет.

Оле опрокинул лодку.

— А ну, бейся, кусачая лебедушка!

Выловленные щуки скользнули обратно в воду. Аннгрет с остановившимися от испуга глазами вынырнула меж листьев кувшинок. Она уцепилась за Оле и, как русалка, потянула его за собою на дно, в бурый лес корней. Оле хватил Аннгрет по голове, да так, что она потеряла сознание. Своеобразное объяснение в любви.

— Ты спас мне жизнь, теперь делай со мною, что хочешь, — проговорила Аннгрет уже на берегу. И Оле сделал с нею, что хотел. Он был неуклюж, и его поцелуи походили на укусы.

Через восемь дней Аннгрет призналась: у нее будет ребенок. Оле как с ума сошел, наточил свой нож и побежал резать ивовые прутья для плетеной колыбельки. Ребенок в будке! Вот это здорово!

— Но ты меня не захочешь, если я скажу тебе то, что знаю, — проговорила Аннгрет.

Оле уставился на ее виски в тоненьких синих прожилках — как мрамор.

— Скажи, что ты знаешь, и я еще неистовее буду тебя желать!

Аннгрет была растрогана. Правда, сказала она не то, что хотела сказать:

— Отец хотел отдать меня за нелюбимого. Если я выйду за тебя, он не даст мне приданого.

Подумаешь, горе! Какое ему дело до этого сундука с приданым?

Он плетет зыбку из ивовых прутьев и плетет новые улья из соломы. Птицы, пчелы и листья на деревьях славят в песнях его достойный труд. Судьба милостива к нему сверх всякой меры. Вечером он на руках несет Аннгрет через лес на пасеку. При этом он поет, и песнь его бесхитростна, как любовный крик оленя.

— Ну, побежденная лебедушка, как живется нашему малышу?

— Я чувствую, что ему хорошо. Отлично даже!

Буйные ночи и тихий шелест деревьев. Крик оленей в полнолуние и трубный глас журавля по утрам, как сигнал побудки. Семь дней по капле сплываются в неделю.

И опять Оле спрашивает:

— Как живется нашему малышу?

— Я его не слышу.

— Ты сама шумишь, может, от этого.

— Нет, я больше его не слышу.

Холод. Аннгрет не подпускает к себе Оле. Он этому не удивляется. Он достаточно насмотрелся на зверей под вольным небом. Так, видно, надо.

Но потом Аннгрет исчезла на много дней. Появившись вновь, она сказала:

— Выходит, я не принесу тебе в дом ни приданого, ни ребенка.

Оле с тоскою взглянул на свою будку.

— Но я хочу тебя такой, какая ты есть.

Оле и Аннгрет поженились. Благословения им никто не дал — ни родители Оле, ни родители Аннгрет, даже Антон Дюрр не пожелал пойти в свидетели.

— Не буду я помогать связывать тебя по рукам и ногам, в наше-то время. Оно ведь еще невесть чем обернется.

Оле не понимал его речей. Для него весь мир состоял из черных глаз и девичьих волос, от которых пахло озерной свежестью, из дня и ночи, из луны и солнца.

Молодая чета поселилась в двух комнатках на чердаке крестьянского дома. Они их сняли и в них угнездились. А тепло, не доданное железной печуркой, возмещала кровать.

Прежде чем наступил новый сбор меда, в Германии и в деревне произошли большие перемены. Гром литавр и барабанная дробь оглушили страну. Многие крестьяне в Блюменау приготовились к маршу, натянули сапоги, испытали возможности своих непривычно обутых ног, надавав пинков учителю — социал-демократу, который не пожелал внушать своим ученикам, что немецкая культура распространяется до самой Африки. Пинок достался еще и скототорговцу явно еврейского вида, платившему крестьянам-беднякам за их скот больше, чем конкурирующая сторона. Не был обойден пинком и начальник почтового отделения, при звуках «Хорста Весселя» не вынувший рук из кармана. Пинок нашелся и для бургомистра Нитнагеля, не сумевшего сказать, куда выехал Антон Дюрр. Только пастору ничего нельзя было поставить в вину: пастор накануне переворота читал лекцию, сопровождавшуюся демонстрацией диапозитивов, о некой организации, именуемой «Стальной шлем», в устав которой входила маршировка.

Аннгрет оставалась бесплодной. Любовные ночи молодой четы утратили свой пыл. Оле уже набил себе оскомину сладостью без смысла и цели. У него опять открылись глаза на жизнь за дверью их комнатушки — печальную и полную темных вопросов. Оле теперь очень недоставало старого друга Антона Дюрра. Исподтишка он пытался что-нибудь разузнать о нем. Новый бургомистр, который шагал по деревенским лужам в высоких, до блеска начищенных сапогах, тоже интересовался местонахождением Антона.

Среди маленьких людей в деревне ходили слухи, что у Антона здесь осталась невеста. Трудно поверить. После Антона остались кое-какие книги, это правда. Книги были конфискованы, совсем как сберегательные книжки проворовавшегося кассира. Антон целовал девушку? Голова Оле этого не вмещала. Разве Дюрр не поносил девчонок?

Между тем легенда об Антоновой невесте обретала плоть и кровь, проникала в уши взрослых и малолеток.

Антоновой невестой, по слухам, была шустрая Эмма Тимм. Работница в баронском имении, дочь погонщика волов.

Маленькая Эмма на самом солнцепеке продергивала морковь, когда на нее вдруг упала тень долговязого Оле.

— Тоже явился меня выспрашивать?

— Антон был моим другом.

— А ты был его другом?

— Надеюсь.

— Семнадцать поцелуев, я сосчитала, — вот и все, что между нами было.

Оле загрустил.

— Он запретил тебе со мной разговаривать?

— Если ты его друг, чего ты спрашиваешь?

На обратном пути Оле силился побороть слезы. Антон выключил его из своей жизни, и в разгар лета ему чудилось, что настала зима. Он дрожал от холода. И пришел к Аннгрет — согреться.

Аннгрет уже не была любвеобильной женой первых месяцев их брака. Она работала не покладая рук, для какой цели — неизвестно.