Ирина Мамаева - Ленкина свадьба
Танька неожиданно легко переключилась со своего горя на Ленкины проблемы. И сразу в ее глазах появился привычный огонек. Она даже слезла с телеги, стала расхаживать по сеннику. И они как настоящие заговорщики составили план.
Ленка, ободренная Танькой, сразу поверившая в ее затею, как на крыльях прилетела домой и с разгону плюхнулась за стол. Дома были родители, уставшие, загоревшие дочерна, но довольные собой, погодой и скотиной. В гостях была Лариска. Празднично хлопотала бабушка, и вкусно пахло свежими щами.
— Мама! — захлебываясь щами, начала Ленка, — а когда я замуж буду выходить, у меня платье будет? Такое белое, чтобы плечи голые, как в кино у девушек, и чтобы подол до полу?
— …Слышали, — продолжала о своем Лариска, — Куселасьски в Юккогубе опять подрались? Помяните мое слово — не жить им вместе на этом свете. С утра до вечера мир делят!
— Какое платье? — отмахнулась мать. — Ты полоть огород будешь или нет? — все травой заросло.
— Господь им судья, Лариса, — это уже баба Лена сказала про Кусел, — может, успокоятся… Меня вот что беспокоит: Ильин день — а дождя нет. Весь день солнце жарит, как в аду, прости господи. Не было такого, чтобы на Ильин день дождь не лил!
— Буду, буду полоть. Ну правда, как же замуж без платья? — отвечала Ленка матери.
— Накомедила! Замуж она собралась! Слышь, бабка? Ленка-то наша замуж собралась! Ох-х… — и мать отложила ложку, устало облокотилась на руку и закрыла глаза.
— Конечно, будет платье, Леночка, — засуетилась баба Лена, накладывая Ленке картошку, — ты ешь, ешь, а то худую-то никто замуж не возьмет.
— Мама! — Ленка потянулась к ней, чтобы обнять от избытка чувств, но мать отстранилась:
— Придёно, отужинано — вот бы в кровать завалиться да покемарить хоть немного… Что, бабка, правда, сегодня Ильин день? — и, едва расслышав ответ, вышла.
За нею поднялся и отец: летний день зиму кормит.
— Ой, Лена! — Лариска сразу отставила чашку, — я же к тебе пришла, помоги ты мне, христом богом молю. Помирилась я с Манькой? Помирилась! Дом на всех разделила? Разделила! Обещали Манька с Тоськой снять с меня свой наговор? Обещали! А ты посмотри на меня — страх божий.
Лицо у Лариски и впрямь оставалось такое же красное и безбровое, как до примирения. Никаких изменений.
— Я уже и травами лечилась, и мазями, и Тоське в ноги кланялась. Знаешь, что Тоська мне сказала? Извини, Лариса, я старая стала, сила уж не та. Наложить сглаз наложила, а снять не могу. Съезди, говорит, в райцентр, сходи в церковь, исповедуйся, причастись, поставь свечку во здравие, авось, поможет. Как сглазить — так пожалуйста, а снять — так сходи в церковь!
— А ты сходила?
— Так сходить-то сходила: Генка за сотенную свозил. Каждый день теперь и “Отче наш” читаю, и “Богородице дево радуйся”, а проку-то? Что же теперь делать-то, Лена?
— А ты веруешь ли взаправду, Лариса?
— Да кто его знает, есть он али нет. Ты вот веруешь, а откуда у тебя, скажи-кося, такая уверенность? Скажи, ты правда веришь, что он там сидит и смотрит?
— Да где “там”? Не там он, а тут, — баба Лена приложила руку к груди, — допила чай? Пойдем-то.
Баба Лена вышла из комнаты в коридор. Вышла следом и Лариска.
— Господь он в дверях, помолись здесь сейчас с сердцем и пройдут твои хвори.
— Не могу я вот так помолиться, — рассердилась Лариска, — ты лучше к Тоське сходи, пусть вспомнит все заговоры свои да вылечит меня, — и добавила в сердцах, — Откудова у нее склероз? Она всю жизнь постится — никакого холестерина.
…А Ленка потом, на всякий случай, вышла в коридор и горячо, “с сердцем”, помолилась перед распятием над входной дверью, попросила вразумить ее, направить, подсказать слова на завтрашней встрече ее с Юркой, дать ей сил и смелости подойти к нему.
Глава 10
Солнце уже поднялось высоко, вовсю голосили птицы, а Юрки все не было. Ленка терпеливо ждала.
Наконец вдали показалась фигурка. Юрка. Ленка обалдела. Вместо того чтобы выйти из-за кустов с невозмутимым видом, она получше в них спряталась. Потом, правда, сделала над собой усилие и вышла. Рядом с конюшней они и встретились.
— Привет, — первая сказала Ленка, стараясь не волноваться. — Я вот с работы попадаю…
Юрка хмыкнул: это была далеко не самая короткая дорога. Ленка покраснела, но спросила:
— А ты куда?
— Так я ведь заместо отца на конюшню работать устроился. Не знала? Надо вот коня вывести пастись. Да Мусту надо отвести пастись на поле рядом с Иволгиными.
Он открыл ворота конюшни, и оттуда на Ленку пахнуло живым теплом. Еще невидимые в темноте лошади заворочались, ожидая чего-нибудь хорошего.
Когда глаза привыкли к полумраку, стало видно, что их — три. Большой, когда-то вороной, а теперь караковый, даже бурый от старости, мерин по кличке Орлик. Гнедая, нарядная, еще не старая Муста. Странно, что ее так назвали: “муста” по-карельски — “черный”. И Мустин — прошлогодний жеребенок — рыже-бурый, с еще не определившейся мастью стригунок. Рыжего Тюльпана не было — рано утром его забирали пастухи.
Муста выгнула шею, обернувшись на людей, и ее косящийся глаз высветился солнечным лучом, пробившимся через забитое досками оконце. Казалось, что глаз светится, как большая капля воды.
Юрка пробрался в стойло к Орлику, отвязал его и, взяв за недоуздок, повел.
— Посторонись там, — крикнул Юрка, выводя мерина в загон. — Ископыть… Тьфу ты, неладная, отца наслушался — вывих у него, не работает, — пояснил Юрка.
Мерин заметно хромал.
Закрыл жердями выход и, обойдя, как столб, стоящую на пути Ленку, зашел опять в конюшню. Ленка прошла вслед за ним:
— Прокати меня на Мусте до Иволгиных…
Юрка, не отвечая, вывел кобылу, за которой, как чертик, выскочил жеребенок, ошалел от яркого солнца и принялся скакать кругами без толку. Юрка, привязал кобылу к забору, вернулся закрыть ворота.
— Ну прокати, чего тебе стоит…
— Пофорсить хочешь? Че тебе, делать больше нечего? — прихватив из конюшни вожжи, Юрка вернулся за кобылой. — Отстань, дурачок, — шлепнул вожжами по морде подскочившего с заигрываниями жеребенка.
— Мне нравится — на лошади…
— А ты на нее залезешь?
Ленка совсем растерялась.
— Ладно, давай подсажу. Согни ногу в колене.
— Нет! Я с забора! — в испуге отшатнулась Ленка и тут же пожалела об этом. Но делать нечего, пришлось лезть на забор, а оттуда прыгать плашмя животом на хребтистую спину кобылы.
— Только сначала напоить надо.
Юрка пристегнул длинную вожжу и подвел Мусту к реке, держа за конец, чтобы самому не заходить в воду. Кобыла радостно забрела по пясть, опустила голову, и Ленка, съехав на холку, зависла над самой водой. Лошадиные бока раздувались и опадали, Ленка изо всех сил цеплялась за гриву, чтобы не упасть, и ей казалось, что она спиной чувствует, как Юрка над ней смеется. Но Юрка не смеялся.
Наконец, кобыла напилась, отфыркалась и потянулась к траве на берегу.
— Успеешь еще брюхо набить, — ласково, как показалось Ленке, сказал Юрка и потянул вожжу.
Кобыла покорно побрела следом. Повода на уздечке не было — самой управлять лошадью нечем. Только вожжа в Юркиных руках — и вся Ленкина жизнь.
Они миновали крайние дома и вышли в поля. Жеребенок так и продолжал носиться взад-вперед, то обгоняя их, то отставая. Пробегая мимо, он лихо брыкал задними ногами.
Рожь уже налилась, пожелтела. Временами задувал ветер, и казалось, что кто-то большой гладит ее, как собаку по шерсти, рукой. Шли по меже. Муста тянулась к крайним колосьям, ловила их губами. “Дура”, — легонько шлепал ее по носу Юрка, но особо не мешал жевать рожь. Ленке хотелось заговорить с ним, но она не знала, с чего начать. Юрка заговорил сам.
— Вот зараза! — сказал он, прихлопнув комара, — кровушки моей захотел. Говорят, это не комары кровь пьют, а комарихи. Делать этим ученым больше
нечего — выяснять, кто из них комар, кто — комариха. А по мне да-к — лучше бы придумали, как их извести, чтобы летом жить нормально, — и добавил, отгоняя от лошажьей морды овода. — Да барм бы тоже убрать не мешало…
— Но ведь и комары, и бармы для чего-то нужны… — подала голос Ленка, — как же их убрать?
— Нужны, блин, нужны. Их едят лягухи. Или кто так еще… В школе проходили. Я про ученых: сидят и разглядывают комаров в микроскоп. И так всю жизнь. Вот интересу-то! Столько денег на них государство тратит.
— Да, да, непонятно, как так люди живут… — на сей раз Ленка решила со всем соглашаться, но Юрка не обратил внимания на ее реплику:
— В армии, лежишь ночью в казарме, не спится… Смотришь в окно, а там — забор, колючая проволока, прожектор — ну конкретно тюрьма. Два года, как в
тюрьме — сам ничего делать не можешь, только то, что приказывают. Зашибись. Сам себе не принадлежишь, не свободен. Кому это нужно — непонятно. Абзац полный. Хорошо хоть в Чечню не попал… Как Федька… А смотришь в это окно — дождик был, и на колючей проволоке капли висят, блестят в темноте в свете прожектора. Красиво. Очень. И думаешь, отчего же это так красиво? Отчего?.. Так хотелось домой скорее попасть. Попал — и что?
