Пол Остер - Левиафан

Словом, я переступил ту черту, когда уже нет ходу назад. Я сразу понял, что речь обо мне. Это был исчерпывающий каталог жалоб и обид, такой добросовестный лабораторный отчет. Делия охватила всё: от свитеров и брюк до пристрастий в еде, и, разумеется, не оставила без внимания мою пресловутую бесчувственность. Я неуравновешен и эгоистичен, легкомыслен и деспотичен, мстителен, рассеян и ленив. Даже если портрет соответствовал истине, она вложила в него столько черноты, столько злобы, что я даже не смог по-настоящему возмутиться. Я был опустошен, раздавлен. Я уже догадывался, что будет в последнем абзаце. «Я никогда не любила Питера, — писала она, — и наивно было думать, что смогу его полюбить. Наша семейная жизнь — сплошной обман, и чем дольше мы тянем лямку, тем безжалостнее уничтожаем друг друга. Зря мы поженились. Я позволила Питеру себя уговорить и с тех пор плачу за свою ошибку. Сколько бы мы ни прожили вместе, моей любви неоткуда взяться».

Обескураживающая прямота, все точки над i расставлены… я даже испытал некоторое облегчение. Осознание, что ты до такой степени презираем, не оставляет места для жалости к себе. Все ясно как божий день. Я еще не успел оправиться от потрясения, как в голове пронеслось: «Ну что, доигрался?» Одиннадцать лет жизни выбросил на ветер в погоне за миражом. Пожертвовал молодостью во имя иллюзии. Но вместо того чтобы оплакивать потери, я ощутил странный прилив сил, безжалостность приговора обернулась чувством освобождения. Сейчас я это и сам не объясню, но факт остается фактом: дальше я действовал без колебаний. Передавая Делии очки, я сказал, что прочел ее дневник, и на следующее утро уехал с вещами. По-моему, моя решительность ее огорошила, — ничего удивительного, с учетом разделявшей нас бездны непонимания. Что касается меня, то я не видел необходимости в объяснениях. Все кончено, и нечего тут обсуждать.

Фанни помогла мне снять квартиру в Нижнем Манхэттене, и к Рождеству я уже снова был ньюйоркцем. Ее друг художник собирался уехать на год в Италию и пустил меня в свободную комнату за пятьдесят долларов — максимум, что я мог заплатить. Отделенная коридором от квартиры, где жили другие жильцы, до меня она служила вместительной кладовкой. Там была свалена всякая рухлядь: сломанные велосипеды, выброшенные картины, допотопная стиральная машина, пустые банки из-под скипидара, старые газеты и журналы, обрезки проволоки. Все это я подгреб к одной стене, и образовавшегося пространства вполне хватило для моего небогатого скарба: матрас, столик, пара стульев, электроплитка, несколько столовых приборов и коробка с книгами. Самое необходимое для жизни, чтобы не сказать — выживания, но, верите ли, я был счастлив. По словам Сакса, нанесшего мне визит, он увидел святилище духа, место, где можно заниматься только одним — мыслить. В моем распоряжении были раковина и туалет, ванная отсутствовала как класс, а деревянные половицы оказались такие занозистые, что мне сразу расхотелось ходить босиком. Но куда важнее другое — я возобновил работу над романом, и Фортуна вскоре повернулась ко мне лицом. Через месяц после переезда я выиграл грант — десять тысяч долларов. Заявка была послана так давно, что я успел о ней забыть. Не прошло и двух недель, как я получил семь тысяч, еще один грант, на который подал с отчаяния примерно в то же время. Чудеса, да и только. Половину этих денег я отдал Делии, но и того, что осталось, вполне хватало на безбедную жизнь. Пару дней в неделю я проводил с сыном, при этом ночуя у соседа, а в сентябре мы продали наш дом, Делия с Дэвидом поселились в Южном Бруклине, и мы с ним стали видеться чаще. К тому времени наши с Делией адвокаты уже вовсю работали над условиями развода.

Фанни и Бен приняли деятельное участие в судьбе одинокого мужчины. О своей личной жизни я особенно не распространялся, и только они, два близких человека, были в курсе событий. Наш разрыв, мне кажется, больше огорчил Бена, в то время как Фанни скорее волновала ситуация с ребенком. Сакс не одну неделю уговаривал меня «попробовать еще раз», и только после того, как я переехал в город и начал новую жизнь, он оставил эти попытки. Мы с Делией никогда не выносили сор из избы, поэтому наш разъезд явился для всех полной неожиданностью. Кажется, одна Фанни не сильно удивилась. Когда я объявил им о своем решении, она немного помолчала, а потом заметила: «Нам еще предстоит это переварить, но я тебе, Питер, так скажу: может, оно и к лучшему. Со временем, я думаю, ты почувствуешь себя гораздо более счастливым».

В тот год они часто устраивали вечеринки, на которых я был желанным гостем. Фанни с Беном знали половину Нью-Йорка, и все эти люди перебывали за их большим овальным столом. Художники, писатели, профессора, критики, издатели, галерейщики — вся эта публика наводняла их бруклинскую квартиру, чтобы за хорошей едой и выпивкой проговорить далеко за полночь. Сакс, главный церемониймейстер, в котором энергия била ключом, оживлял беседу к месту сказанными шутками и провокационными репликами. Для меня их ужины превратились в основной источник развлечений. Блюдя мои интересы, эти двое давали всем понять, что я свободен. Нет, впрямую меня ни с кем не сводили, но появление в доме незамужних женщин наводило на определенные мысли.

В начале семьдесят девятого, через три-четыре месяца после моего возвращения в Нью-Йорк, на одной из таких вечеринок я познакомился с Марией Тернер, впоследствии сыгравшей не последнюю роль в смерти Сакса. Высокая, уверенная в себе блондинка двадцати семи — двадцати восьми лет, с короткой стрижкой и худым, заостренным лицом, она была далеко не красавицей, но энергия, которую излучали ее серые глаза, сразу привлекла мое внимание. А еще мне нравились холодноватая чувственность, этакая нарочитая сдержанность в ее туалетах — и мимолетные эротические сценки, когда, забывшись, она садилась нога на ногу и юбка вдруг открывала бедро, или то, как она держала меня за руку, когда я подносил зажигалку. То был не флирт и не сексуальные провокации. Она производила на меня впечатление добропорядочной девушки из буржуазной семьи, девушки, хорошо усвоившей правила поведения в обществе, но в какой-то момент переставшей с ними считаться, и с тех пор она хранит эту тайну, которую может приоткрыть по настроению.

Она жила в двухэтажной квартире на Дуэйн-стрит, неподалеку от Уоррика, где снимал комнату я, и после той вечеринки мы возвращались в одном такси к себе в Манхэттен. Так начался наш постельный союз, который продолжался около двух лет. Подчеркивая с медицинской точностью характер наших отношений, я не хочу сказать, что, помимо плотских утех, нас вовсе ничего не связывало. Просто в этих отношениях не было ни романтики, ни сентиментальных иллюзий, и после той первой совместно проведенной ночи мало что менялось. Мария не жаждала привязанности, столь желанной для большинства людей, и любовь в традиционном смысле была ей чужда, находясь как бы вне сферы ее интересов. Я же, с учетом моего тогдашнего состояния, с готовностью принял ее правила игры. Оставаясь абсолютно независимыми, мы виделись от случая к случаю и не заявляли друг на друга никаких прав. При всем при том нас связывала настоящая близость, и такого у меня не было больше ни с кем, ни до, ни после. Впрочем, не сразу. Поначалу она меня немного пугала, даже казалась извращенкой (что придавало пикантности нашим первым встречам), но со временем я понял: все дело в ее эксцентричности, в непредсказуемости человека, живущего по своим собственным законам. Любой опыт систематизировался, превращаясь в самодостаточное приключение со своими рисками и ограничениями, и каждое составляло отдельную категорию. Так я попал в категорию «секс». В первую же ночь она назначила меня своим партнером в постели, и эту функцию я вьшолнял до самого конца. В ее мире причудливых идей то был один из многочисленных ритуалов, однако не скрою, я с удовольствием играл уготованную мне роль и, видит бог, не жаловался.

Мария была художником, но то, что она делала, выходило за рамки искусства в общепринятом понимании. Одни называли ее фотографом, другие концептуалистом, а кто-то считал писательницей; думаю, ошибались все, ибо она не подпадала ни под какое определение. Ее творения были слишком безумными, слишком вызывающими, слишком личными, чтобы принадлежать к какому-нибудь жанру или роду. Ею овладевала некая идея, и создавался артефакт, который в принципе можно было выставить в художественной галерее, но при этом она думала не об искусстве, а о том, как потрафить собственным прихотям, поскольку именно в этом видела высший смысл. Жизнь для нее всегда превалировала над «художествами», поэтому самые ее трудоемкие замыслы осуществлялись исключительно для себя, не предназначались для чужого взора.

С четырнадцати лет она складывала именинные подарки неразвернутыми — каждому году отводилась своя полка. На свои дни рождения она приглашала гостей по числу прожитых лет. Частенько она садилась на так называемую «хроматическую диету», то есть ограничивала себя продуктами одного цвета. Оранжевый понедельник: морковка, мускусная дыня, вареные креветки. Красный вторник: помидоры, хурма, соус тартар. Белая среда: морская камбала, картофель, брынза. Зеленый четверг: огурцы, брокколи, шпинат. И так всю неделю. Вместо цветов могли быть буквы алфавита. Один день проходил под знаком «Б», другой — «К», третий — «У», потом эта игра ей надоедала и она переключалась на что-то новенькое. Такие вот минутные капризы или, если хотите, эксперименты, обусловленные классификацией и привычками, но эти «минуты» могли растягиваться на годы. Например, был один такой долгоиграющий проект под названием «Оденем мистера Икс». Однажды на вечеринке Мария познакомилась с потрясающе красивым, но совершенно безвкусно, в ее понимании, одетым мужчиной. Не говоря ни слова, она решила заняться его гардеробом. Раз в год, на Рождество, он получал анонимный подарок — галстук, свитер, элегантную рубашку, а так как оба вращались в одном кругу, она всякий раз с удовольствием отмечала про себя несомненные перемены к лучшему в его внешнем облике. Она нередко отпускала мистеру Икс комплименты, отмечая его хороший вкус, но дальше этого не шло, и он так никогда и не узнал имени своей благодетельницы.