Джеймс Болдуин - Комната Джованни

– Скажи, – промолвил я наконец, – ты действительно не можешь по-другому? Всегда должен стоять на коленях перед целой армией мальчишек ради каких-то пяти грязных минут в темноте?

– Подумай лучше, – ответил он, – о мужчинах, стоявших на коленях перед тобой, пока ты думал о чём-то другом и делал вид, что там, в темноте – у тебя между ног, – ничего не происходит.

Я рассматривал янтарный коньяк в рюмке и влажные круги от неё на металле стойки. И из глубины утонувшее в этом металле отражение моего лица беспомощно смотрело на меня.

– Ты считаешь, – настаивал он, – что моя жизнь так же постыдна, как мои связи. А они постыдны. Но спроси себя, почему это так.

– Почему они постыдны?

– Потому что в них нет никакой привязанности, никакой радости. Это всё равно что вставлять вилку в розетку без тока. Прикосновение есть, но нет контакта. Одно прикосновение, но ни контакта, ни света.

– Почему? – спросил я.

– Об этом ты должен спросить себя. Тогда, возможно, это утро в один прекрасный день не станет пеплом у тебя во рту.

Я посмотрел на Джованни, обнимавшего в этот момент одной рукой пропащую девицу, которая когда-то была очень милой, но больше такой уже никогда не будет.

Жак проследил за моим взглядом:

– Он влюблён в тебя по уши. Но ты не горд этим и не счастлив, как должно было бы быть. Тебе от этого страшно и стыдно. А почему?

– Я не понимаю его, – выдавил я из себя. – Не знаю, что означает его дружба и что он понимает под дружбой.

Жак рассмеялся:

– Ты не знаешь, что он понимает под дружбой, но чувствуешь, что это небезопасно. Ты боишься, что она сделает тебя другим. А что за дружбы бывали у тебя раньше?

Я не ответил.

– Или, – продолжил он, – если на то пошло, что за любовные связи?

Я хранил молчание так долго, что он начал подтрунивать надо мной:

– Вернись, вернись, где бы ты ни витал!

Я ухмыльнулся, чувствуя внутренний холодок.

– Люби его, – сказал Жак горячо. – Люби его и позволь ему любить тебя. Думаешь, хоть что-то другое под небом имеет какое-то значение? И как долго в лучшем случае эта история может продолжаться, учитывая, что вы оба мужчины и что жизнь ещё распахнута перед вами? Только пять минут, уверяю тебя, только пять минут, и из них большая часть – hélas! – в темноте. И если ты считаешь их грязными, они станут грязными – грязными, потому что ты не отдашься им, потому что будешь брезговать своей и его плотью. Но вы ведь можете сделать из вашей встречи что угодно, не обязательно грязь; вы можете дать друг другу нечто, что сделает вас лучше – навсегда, если тебе не будет стыдно, если ты не будешь осторожничать.

Он помолчал, рассматривая меня, затем уставился в свою рюмку.

– Ты уже так долго осторожничал, – сказал он другим тоном, – и закончишь в ловушке своего собственного грязного тела – на веки веков, как я.

Он допил свой коньяк и слегка звякнул рюмкой о стойку, привлекая внимание мадам Клотильды.

Она тут же подошла, сияя, и в тот же момент Гийом осмелился улыбнуться рыжеволосому. Мадам Клотильда наполнила рюмку Жака и вопросительно посмотрела на меня, задержав бутылку над недопитым коньяком. Я колебался.

– Et pourquoi pas?[65] – спросила она с улыбкой.

Я допил залпом, и она снова налила. Затем она бросила длившийся не более сотой секунды взгляд на Гийома, кричавшего:

– Et le rouquin là?[66] Что будет пить рыжий?

Мадам Клотильда повернула голову, как актриса, готовящаяся произнести последние, предельно лаконичные строки утомительного, но потрясающего монолога.

– On t'offre, Pierre,[67] – промолвила она величественно. – Чего пожелаешь?

Она едва коснулась стоящей над баром бутылки самого дорогого коньяка в заведении.

– Je prendrai un petit cognac,[68] – промямлил означенный Пьер после паузы и, как ни странно, покраснел, что – в свете бледного восходящего солнца – сделало его похожим на только что павшего ангела.

Мадам Клотильда налила ему рюмку и, прекрасно разрешив таким образом напряжение, сопровождающее медлительный рассвет, поставила бутылку обратно на полку и вернулась к кассе. Теперь она пребывала за кулисами, где приходила в себя, допивая остаток шампанского. Она вздохнула, отпила из бокала и удовлетворённо посмотрела в медленно светлеющее утро.

– Je m'excuse un instant, madame,[69] – шепнул ей Гийом и прошёл у нас за спиной, направляясь к рыжему.

Я улыбнулся:

– Это то, о чём папа никогда не говорил мне.

– Чей-нибудь папа, – сказал Жак, – твой или мой, должен был нам сказать, что не так уж много людей умерло от любви. Но сколько погибло и сколько погибает каждую минуту – и в каких невероятных местах! – оттого, что им её не хватает… А вот и твой малыш. Sois sage. Sois chic.[70]

Он немного отошёл и заговорил со стоявшим рядом юношей.

Тут действительно подошёл мой малыш. В потоке солнечных лучей его лицо светилось, волосы взлетали, а глаза чудесно мерцали, как утренние звёзды.

– Нехорошо, что я ушёл так надолго, – сказал он. – Надеюсь, ты не слишком скучал.

– Уж ты, конечно, совсем не скучал. Ты похож сейчас на пятилетнего мальчика, проснувшегося в утро Рождества.

Это сравнение пришлось ему по душе и даже польстило ему, что явствовало из того, как он шутливо прикусил губу.

– Уверен, что это не так, – сказал он. – Я всегда бывал разочарован в рождественское утро.

– Ну, я имел в виду самое раннее утро – до того, как ты увидел, что там лежит под ёлкой.

Но его взгляд придал моим словам double sens,[71] и мы оба расхохотались.

– Ты голоден? – спросил он.

– Наверно, был бы голоден, если бы был живым и трезвым. Не знаю. А ты?

– Думаю, нам надо поесть, – сказал он без всякой убеждённости в голосе, и мы снова расхохотались.

– Ладно, – сказал я. – Что будем есть?

– Не знаю, могу ли я осмелиться рекомендовать белое вино и устриц, – ответил Джованни, – но это действительно лучше всего после такой ночи.

– Хорошо, давай попробуем, пока мы ещё можем дойти до зала.

Я взглянул через его плечо на Гийома и рыжеволосого. Было похоже, что они нашли тему для разговора, хотя я не мог представить себе какую. А Жак был глубоко увлечён общением с высоким пареньком, очень молодым и веснушчатым, одетым в чёрный свитер с высоким воротом под горло, отчего он казался ещё бледнее и тоньше, чем был на самом деле. Он стоял у игрального автомата, когда мы вошли, и звали его, как оказалось, Ив.

– А они будут есть сейчас? – спросил я Джованни.

– Может, не сейчас, но рано или поздно будут. Все очень голодны.

Я отнёс это замечание больше на счёт юношей, чем наших приятелей, и мы перешли в зал, уже опустевший. Официанта не было видно.

– Мадам Клотильда, – крикнул Джованни, – on mange ici, non?[72]

Этот крик вызвал ответный крик мадам Клотильды, а также появление официанта, чей пиджак вблизи оказался менее белоснежным, чем выглядел издали. Это официально известило Жака и Гийома о нашем присутствии в обеденном зале и должно было решительно подогреть тигриную страстность во взоре юношей, с которыми они разговаривали.

– Мы быстро поедим и уйдём, – сказал Джованни. – Мне всё-таки на работу сегодня вечером.

– Вы здесь познакомились с Гийомом? – спросил я его.

Он поморщился, опустив глаза.

– Нет. Это долгая история, – ответил он и ухмыльнулся. – Нет, не здесь. Я встретил его, – начал он и засмеялся, – в кино.

Мы оба рассмеялись.

– C'était un film du far west, avec Gary Cooper.[73] Это тоже показалось безумно смешным, и мы заливались от смеха, пока официант не принёс бутылку белого вина.

– Так вот, – продолжал Джованни с увлажнёнными от смеха глазами, потягивая вино, – после того как раздался последний выстрел и зазвучала бравурная музыка, венчая триумф добродетели, в проходе между рядами я натолкнулся на Гийома, извинился и пошёл в фойе. Тут он догнал меня и начал длинную историю о том, что оставил свой шарф на моём сиденье, поскольку, как выяснилось, он сидел позади меня, понимаешь ли, положив пальто и шарф на спинку сиденья перед собой, и когда я сел, то потянул его шарф под себя. Ну, я ответил, что не работаю в кинотеатре, и доходчиво пояснил, что он может сделать со своим шарфом. Но я не рассердился по-настоящему, потому что он был мне смешон. Тогда он сказал, что все, кто работает в кино, воры, и он уверен, что шарф не вернут, потому что он им приглянулся, и это была очень дорогая вещь и к тому же подарок от мамочки… О, такой сцены, уверяю тебя, никогда не сыграть даже Грете Гарбо. Так что мне пришлось вернуться в зал, но шарфа, конечно, не было, и, когда я сообщил ему об этом, казалось, что он упадёт замертво прямо там, в фойе. А к тому времени, понимаешь, все уже были уверены, что мы пришли вместе, и я уже не знал, ударить его или броситься на тех, кто глазел на нас. Но он-то был одет с иголочки, а я совсем наоборот, и я решил, что нам лучше убраться из этого фойе. Мы подошли к кафе и сели за столик на террасе. И когда он наконец превозмог своё горе по поводу шарфа и того, что скажет мамочка, когда узнает об этом, и так далее и тому подобное, он пригласил меня поужинать с ним. Конечно, я отказался. К тому времени он уже сидел у меня в печёнках, но единственным способом предотвратить новую сцену прямо там, на террасе, было пообещать поужинать с ним через несколько дней. Я не собирался идти, – сказал он со смущённой улыбкой, – но, когда подошёл назначенный день, я не ел уже довольно долго и был страшно голоден.