Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье
Александр Галич
За долгую семейную жизнь я лишь один раз не ночевал дома. Это случилось, когда одному из друзей, у которого я был в гостях, принесли кассету с записью песен Галича. Я слушал их тогда впервые. Было ощущение разорвавшейся бомбы.
Мы давно пережили доклад Хрущёва, наше отношение к Сталину не сразу, но опрокинулось, уже был прочитан "Один день Ивана Денисовича", но тут вдруг в душу ворвалась такая искренняя авторская боль, такая обнажённая правда, что эту затёртую московскую плёнку мы слушали и слушали, не в силах оторваться. А потом обсуждали песни до утра.
Да, нет, это были не песни. Это были живые чувства людей: и страдальцев, переживших страшное сталинское время, и негодяев, для которых оно было родным и желанным. Мы сострадали и негодовали, мы купались в психологической достоверности. Мы не сомневались, что автор рассказывает о своих лагерных скитаниях, о тоске по воле, о надеждах. Солженицин в прозе, Галич в стихах — и одинаково правдиво, одинаково талантливо. Нам казалось, что так рассказать о себе может только бывший зэк. Разошлись только под утро — потрясённые.
Автора песен мы не знали. Слышали, что есть какой-то драматург Галич, автор забавной мелодрамы "Вас вызывает Таймыр", насквозь пропитанной Советской пропагандой. Здесь же был другой, совсем непохожий на того Галича, человек.
Чтобы проверить, дома я заглянул в "Краткую литературную энциклопедию" и узнал, что "комедиям Александра Аркадьевича Галича свойственна романтическая приподнятость, лиризм, юмор". Ну, точно — не тот не тот Галич.
А через некоторое время вышла первая книжка стихов "того", в аннотации к которой было сказано, что автор провёл в ГУЛАГе двадцать лет.
Дальше всё пошло своим советским чередом: "нашего" Галича исключают из Союза писателей, лишают работы, известнейший драматург Арбузов во всеуслышание называет его "мародёром". За что же? Оказывается, что "тот" и "наш" всё же одно лицо, и страстные песни про Колыму написаны вовсе не в тюрьме, где автор никогда не сидел. Ах, он разбойник! Избежав лагерей, осмелился писать от имени зэка! Ату, его, ату! Хулители даже не побеспокоились узнать, что в тюрьме сидел его брат, и это не могло не ранить творческую натуру поэта.
И что же? Песни Галича распространились так же быстро, как песни Окуджавы, и оказались не менее талантливы. Мягкая лирика Булата, исполненная намёков на грядущие перемены, у Галича превратилась в резкий политический памфлет. В его песнях обнажалась бесчеловечность страшной сталинской эпохи, слышались стоны заключенных, и выражался протест против полной безнаказанности палачей. С каким талантом это говорилось и как исполнялось! Галич, казалось, во весь голос кричал о том, о чём шепталась на кухнях вся наша интеллигенция. Смотрите, слушайте, в каком мире мы живём! Разве можно сейчас молчать, разве не стонет сердце в груди каждого честного человека?
Но как это всё возникло? Каким был прежде известен Галич литературной Москве?
Популярный автор песен для молодёжи: "До свиданья, мама, не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути!". Успешный сценарист популярнейших фильмов "Верные друзья" и "На семи ветрах". Баловень судьбы, острослов, бонвиван, завсегдатай всех элитных театрально-киношных тусовок Москвы. А каков светский щёголь: однажды заходит к нему в гости друг писатель. Гостеприимно встречает жена: "Заходи, заходи! Только извини, придётся подождать — у Саши сейчас маникюрша". И при этом каждодневные застолья, гитара, весёлые песни в весёлых компаниях. К тому же души не чаявшая в очаровательном муже жена-красавица: "Ах, ты моя Фанера Милосская". На ласковое прозвище она не обижалась, зная свою привлекательность. Пишущие люди завидовали его таланту, обыватели — благополучию.
И вдруг — мгновенная опасная слава, начисто не связанная с прежним образом. Как это произошло? Для официоза "свой в доску" парень стал вдруг чужим и непонятным врагом. И чего ему не хватало? Не только критики до сих пор ломают голову над причиной такой метаморфозы.
Когда у политиков двойные стандарты, у интеллигенции вынужденная двойная жизнь. Для Галича подобное существование длилось долго — со дня хрущёвского доклада о культе личности Сталина. В общественной жизни мало что изменилось, но появились люди, страстно ждущие резких перемен. Слабая оттепель этих перемен не принесла, да и не могла принести: у власти оставались всё те же сталинские выкормыши. Галич ощутил в себе прямую обязанность интеллигенции — понимать, что делают те, кто правит. Днём он писал сценарий фильма "Государственный преступник" о наших доблестных чекистах, а ночью в его душе рождались песни обнажённой правды.
Галич запел их в компаниях. Далеко не весь творческий московский бомонд сумел понять и оценить глубину его баллад. "Когда он пел про Колыму, меня передёргивало, — писал добрый и порядочный Анатолий Гребнев. — Вот за этим столиком, за бутылкой хорошего коньяка, в компании столичных интеллигентов, с пачкой "Мальборо" и — в замшевом пиджаке. Что-то здесь совсем не вязалось с телогрейкой зека. Пиджак, вероятно, мешал".
Многим "мешал пиджак" Первыми по настоящему оценили новую творческую ипостась Галича физики. Сотрудники различных секретных "ящиков" слетались на крамольные песни. Они тоже жили двойной жизнью: днём работали и получали ордена за разработку водородной бомбы, на вечерних "посиделках" у Саши "отмаливали" задушенную долгом совесть.
Галич подружился с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Он весь притихал, волновался, угомонял друзей, когда ждал его в гости. Тот приходил, сидел молча, слушал, наклонив голову. Саша ощущал и его обаяние, и его непреклонность. Учёный проявлял бескомпромиссность и тогда, когда предлагал создать "Царь-бомбу", которая породила бы цунами и затопила волной американские города, и тогда, когда он стал несгибаемым борцом за мир. Перестав быть великим физиком, Сахаров стал великим человеком. В нём, как позже и в Галиче произошёл слом. Ложно патриотический, а по сути имперский, патриотизм уступил место общечеловеческой нравственной идее. Академик с высоты своего авторитета и золотых звёзд вступился за невинные жертвы режима, о которых пел Саша. Художник и физик оказались внутренне родственны, а потому в чём-то сходны по судьбе. На того и на другого обрушился град негодования и лживых обвинений.
Итак, осознав груз ответственности перед человечеством, Сахаров изменил и своё мировоззрение, и жизнь. Но что же конкретно привело Галича, благополучного сибарита, к столь резкой перемене?
Писатель Станислав Рассадин вспоминает, что Галич однажды пошутил: "Булат может, а я не могу?". Конечно, не из одного этого шутейного состязания родилось чудо, радикально изменившее его судьбу. Социальное напряжение, резко поделившее народ на сторонников и противников зреющих перемен, несомненно, сыграло главную роль. Новые тенденции в искусстве и литературе для некоторых оказались неприемлемыми. "Он был хорошим драматургом, — злобно вещал Арбузов на собрании Союза писателей, — но ему захотелось славы поэта — и тут он кончился!". Но что же вышло на самом деле?
Ошибся маститый коллега: своим враждебным выступлением он сам способствовал популярности, а в дальнейшем и славе, Галича. Не так ли было и с Пастернаком? Исключение из Союза помогло Александру Аркадьевичу окончательно расстаться с ненавистной личиной благополучного советского автора. Как сухой лист отпали картонные строители коммунизма и родились живые герои убогой социалистической жизни. В поэтических строчках обнажилась жестокая проза жизни, неизмеримо выросло его мастерство поэта. Его талант сумел обуздать даже всесильную, но абсолютно непоэтическую аббревиатуру:
А утром мчится нарочный
ЦК КПСС
В мотоциклетке марочной
ЦК КПСС.
Он машет Лене шляпою,
Спешит наперерез –
Пожалте, Л.Потапова,
В ЦК КПСС.
Чем выше росло поэтическое мастерство, тем труднее становилась реальная жизнь поэта. Галич был лишён всяческой работы. Его спектакли запретили, сценарии и стихи перестали печатать. Репрессии начались в 1971 году и продолжались три года — до самого отъезда за границу.
И однажды в дубовой ложе,
Я, поставленный на правёж,
Вдруг такие увидел рожи –
Пострашней карнавальных рож!
Не медведи, не львы, не лисы,
Не кикимора и сова –
Были лица — почти как лица,
И почти как слова — слова.
Сколько можно было выжить в такой обстановке… Галич не хотел быть диссидентом, его вынудили им стать.
Стало ли поэту легче жить на Западе? Вряд ли. Он иногда появлялся на радиостанции "Свобода". Были у него выступления, на которые собиралось множество русскоязычного населения, но кружка близких друзей не образовалось. На документальных кадрах шведского фильма мы видим Галича на эстраде в каком-то ресторане. Вокруг столики, непочтительно жующая чужая публика, а в накуренном зале звучит страстная, но никому здесь не нужная боль: "Когда я вернусь…". Московский нейрохирург Эдуард Кандель говорил писателю Рассадину, что поэт за границей особенно пристрастился к наркотикам, которые употреблял и дома.
