Джон Ирвинг - Покуда я тебя не обрету
От этой картины у Джека перехватило дыхание, но она же привела его в чувство. Он нашел нужный тон, взял нужную ноту — хотя голос его был слаб, не громче шепота, и он заговорил, словно бы обращался лишь к ним, к этим девчонкам из интерната, к двенадцати-тринадцатиклассницам.
— Я помню, — начал Джек, — как она держала меня за... за... за руку, да, за руку.
Миссис Оустлер испустила вздох облегчения — только тут Джек и заметил, что она от ужаса задержала дыхание. Мисс Вонг передернуло, она расклеила колени, разжала ноги.
— Эмма Оустлер присматривала за мной, — продолжил Джек. — У меня не было отца, — поведал он собравшимся, словно бы те не знали этого общеизвестного факта, — но у меня была Эмма, мой друг и защитник.
При слове "защитник" Морин Яп как будто пронзил электрический разряд, она всплеснула руками, выставив вперед ладони, словно это страницы Псалтыри; запой она, Джек бы не удивился. Люсинда Флеминг закусила губу, раздался звук, словно кто-то разломил пополам переплет новой книги — это Венди Холтон сжала кулаки, хрустнув костяшками пальцев.
И тут Джек зарыдал — неожиданно для самого себя; он не играл. Не сказав ни слова, не произнеся ни звука, он зарыдал и никак не мог остановиться. Он собирался сказать что-то еще, но зачем? Разве не этого от него все ожидали? "Джек Бернс рыдает на публике — или это всего лишь игра?" — написал какой-то таблоид. Это была не игра.
Его прорвало из-за этих молоденьких девиц, этих забытых жительниц интерната с их общим на всех одиночеством. Они стояли у входа в часовню, то есть не стояли, а все время что-то делали — приглаживали или ворошили волосы, пожимали плечами, переминались с ноги на ногу, выставляли вперед бедра, заламывали руки, чесали колени, рассматривали ногти, облизывали губы — словно Джек Бернс там, у алтаря, не более чем картинка на белом экране, а они смотрят на него из зала, ему невидимые.
Джек просто замолчал и дал себе поплакать, не думая, какой эффект это произведет на собравшихся. Он и не собирался заставлять их плакать, но такой исход оказался неизбежным.
Миссис Малькольм, не в силах сдержать себя, раскачивалась, как маятник, в своем кресле, словно ее пронзила жуткая боль; мистер Малькольм не знал, как ее успокоить. Алиса повернулась к Джеку лицом — вся в слезах, она выглядела человеком вне возраста и времени — и заговорила, беззвучно, но он все понял по губам:
— Прости меня, Джеки!
— Джек Бернс! — закричал, рыдая, мистер Рэмзи.
Мисс Вурц просто закрыла лицо белым платком; казалось, она не сидит, а стоит у стенки, а перед ней — расстрельная команда.
Каролина Френч никогда не появлялась на собраниях одноклассников, не было ее и на поминках по Эмме; Джек понял, что ему не хватает ее топота, а ей, наверное, топота ее покойного брата Гордона, который спит на дне речном. В тот день в часовне пришелся бы ко двору и вой Джимми Бэкона, но и он отсутствовал. Зато сестры Бут не разочаровали одноклассника — и Хетер и Пэтси вместо плача издавали свои любимые сосательные звуки, которые отлично вливались в общий гул.
Венди Холтон зарыдала в голос, сжав виски каменными кулаками, за ней вознесла к небесам свой крик Шарлотта Барфорд, схватив себя за железные груди — видимо, боялась, что иначе сердце выскочит наружу.
Они бы так и рыдали до приезда "скорой", если бы Джек продолжал хранить молчание. Он знал, что сейчас самое время сказать что-нибудь, и произнес так уверенно, словно бы намеревался это сделать с самого начала:
— А теперь помолимся.
Ну да, они же в церкви, в конце концов, в церкви полагается молиться.
"У вас был плохой день, и вы очень устали", — говорила когда-то Эмма, но для молитвы, решил Джек, это не подходит.
"Но для троих из вас плохой день вдруг стал еще хуже", — неизменно провозглашала Эмма, но эта фраза звучала незаконченно и угрожающе; тоже не годится для молитвы, ведь молитва должна поднимать дух.
И поэтому Джек Бернс произнес ту единственную молитву, которую сумел в такой миг вспомнить — ту самую, что они давным-давно перестали повторять с мамой на ночь. Джеку всегда делалось грустно, когда он ее вспоминал, потому что она служила символом всего того, о чем они с мамой не поговорили, всего того, чего они так и не сказали друг другу, но у нее было и бесспорное достоинство — краткость.
Все склонили головы, и это было потрясающее зрелище — а Джек наконец заметил у мамы за спиной Ченко, на его лысом черепе по-прежнему красовался обнажающий клыки волк; сколько бы Джек ни глядел на эту татуировку, ему всегда было не по себе.
— День, что ты даровал нам, Господи, окончен, — сказал он, обращаясь к единственному глядящему на него существу, волку на черепе у Ченко. — Спасибо тебе за это.
Так, а что теперь? Он не успел найти ответ — его спас органист, которого Джек прежде не видел. Он сидел где-то за спиной у Джека и знал, чем заполнять паузы. Из-под сводов часовни школы Св. Хильды на присутствующих обрушился гимн, его все знали наизусть. Даже изгнанные из школы мальчики, проучившиеся лишь пять классов, даже они помнили его, что уж говорить о Старинных Подругах, каков бы ни был их возраст; кто знает, может, они повторяли слова своего любимого Уильяма Блейка каждый вечер перед сном, а заодно с ними и девочки из общежития у входа в часовню, руководимые мистером Рэмзи (он сразу же начал дирижировать), эти юные особы, жаждущие скорейшего наступления жизни вне школьной формы, но ее же и опасающиеся, как все девушки в их возрасте. Разбуди ночью любого из перечисленных — и он пропоет тебе этот гимн от первой до последней ноты! Девочки пели его каждую неделю по разу, а то и по два, ведь время в школе Св. Хильды тянется так медленно.
Звуки "Иерусалима", гимна номер 157 по официальной книге гимнов школы, гудели трубным гласом в сердце каждой Старинной Подруги. Хьюберт Парри положил на музыку слова Уильяма Блейка, согласно которым Иисус явился в Англии, которую поэт полагал духовным Израилем.
— На этот горный склон крутой / Ступала ль ангела нога, / И знал ли агнец наш святой / Зеленой Англии луга?[21] — запели собравшиеся.
Джек спустился с алтарных ступеней, где его на миг атаковала Колясочница Джейн — как вестник смерти, она преградила ему путь в центральный проход. Но мистер Малькольм всегда был начеку: он вскочил со скамьи, развернул жену на сто восемьдесят градусов и покатил ее кресло прочь. Джек последовал за семейством Малькольмов по проходу, лишь на секунду остановившись, чтобы взять под руку мать покойной, миссис Оустлер, и вывести ее из часовни. Ченко, единственный, кто не запел в часовне (украинские борцы не слишком хорошо знают творчество Уильяма Блейка), все рыдал, Алисе пришлось толкнуть его в бок — мол, пора; тот встал и заковылял к выходу, опираясь на палочку. Скамья за скамьей, от первой до последней, шли за ними вслед.
— Где верный меч, копье и щит, / Где стрелы молний для меня? / Пусть туча грозная примчит / Мне колесницу из огня! — пели уходящие.
Пели даже крошечные дочки Пенни Гамильтон. Еще бы, они ведь, наверное, уже ходят в школу Св. Хильды.
Приблизившись к выходу, Джек увидел, как одна из семнадцатилетних обитательниц общежития — бледнокожая голубоглазая блондинка, тощая, как фотомодель, — упала в обморок на руки подруге. Судя по ее виду, причиной скорее надо было полагать строгую диету (фактически голодание), чем реакцию на появление на расстоянии вытянутой руки Джека Бернса, знаменитой кинозвезды, — хотя Джеку приходилось уже видать, как девушки ее возраста падали в обморок и спотыкались в его присутствии. Наверное, она расчувствовалась из-за гимна.
Эта девушка отвлекла Джека от более непосредственного объекта его желания. Бонни Гамильтон не только сумела сесть на заднюю скамью незаметно для Джека — она так же незаметно сумела и ускользнуть еще до того, как к выходу подкатилась Джейн Малькольм на своем вечном кресле. Как же Бонни удалось исчезнуть, а Джек ничего и не видел? Наверное, с ее-то хромотой, она неплохо научилась подгадывать момент, когда ей пора.
Голоса юных девушек и женщин звучали уже в коридоре, а затем в Большом зале; звуки органа стали менее гулкими, но последний куплет гимна процессия пропела громко и на подъеме:
— Мы возведем Ерусалим / В зеленой Англии родной!
— Джек, надо отдать тебе должное, — шепнула ему на ухо Лесли Оустлер, тоном точь-в-точь как у покойной дочери. — Во всей часовне не нашлось ни глаз, что не проронили бы сегодня слезу, ни трусиков, что остались сухими.
Спроси Джека, а правильно ли устраивать после службы "бдение", он не нашелся бы что ответить. Что-то тут не так, сказал бы Джек, наверно, проблема в том, что скорбь плохо сочетается с вином и сыром. Или же дело в женщинах — это они плохо сочетаются с означенными продуктами, а скорбь тут вовсе ни при чем.
