Давид Гроссман - См. статью «Любовь»
Найгель покашливает и обращает внимание Вассермана на некоторую неточность. Несообразность. Рановато еще новорожденному младенцу смеяться. Вассерман охотно соглашается с ним:
— Именно так. И Фрид тоже был удивлен, поскольку помнил со студенческой скамьи, что осознанно дети начинают улыбаться в возрасте, хм… Запамятовал. А неосознанно…
— Осознанно в два или три месяца, — подсказывает Найгель. — У Карла, правда, все это происходило с запозданием. Он и теперь весьма серьезный парень. Но у Лизхен мы впервые заметили улыбку уже в два месяца. Она всегда во всем опережала своих сверстников. Кристина говорит, что в этом смысле дочка пошла в нее — она сама была таким чрезвычайно развитым младенцем.
Вассерман:
— Воистину потрясает меня сила вашей памяти, герр Найгель! Может быть, вы записывали в блокнот? Вели дневник?
— Что? Да. То есть Кристина записывала в специальную тетрадку. Ах, ты должен был бы видеть, как замечательно это у нее получается! Какой слог, какая деликатная ирония! Прямо как настоящая книжка для детей. Нет, я таких вещей писать не умею. То есть — если когда-нибудь у нас будет еще ребенок, может быть, и я решусь попробовать. В конце концов, ради твоей повести я проделал некоторые более сложные и опасные вещи, не так ли, Вассерман?
— Разумеется, так, кто бы стал спорить… — бурчит Вассерман себе под нос и продолжает «чтение».
Доктор решил исследовать феномен странных улыбок и смеха младенца. Он проделал небольшой научный опыт: опустился перед ним на корточки и хмыкнул низким ненатуральным голосом, надеясь таким образом рассмешить малыша, но тот немедленно почувствовал нарочитость и неестественность его поведения и презабавно сморщил свое крохотное личико в презрительной гримаске. Фрид невольно расплылся в самой настоящей улыбке. И тогда засветился огонек и в умненьких глазках ребенка. Это уже и впрямь было так смешно, что Фрид совершенно забыл о необходимости бесстрастного научного подхода и расхохотался во все горло. Младенец ответил ему почти таким же заливистым смехом.
Господин Маркус:
— Подлинный, искренний, из глубины души идущий смех искал достойного и приятного выхода из этого малюсенького, почти невесомого тельца. Коленка пыталась улыбнуться, и локоток старался помочь ей в этом, открывая на себе прелестную ямочку.
Найгель:
— Э-э… именно локоток?
Вассерман, незамедлительно:
— Вы предпочли бы какое-то другое место, герр Найгель?
Найгель:
— В сущности, да. Почему бы и нет?.. По-моему, это достаточно странно — локоток. В самом деле, Вассерман!.. Может быть, это глупо с моей стороны, но понимаешь, у нашей Лизелотты действительно имеется прелестная ямочка на правой коленке. Вернее, над правой коленкой. И я подумал…
— Ну, разумеется, герр Найгель, — вы совершенно правы: улыбалась правая коленка. Смотрите: это уже там!
— Спасибо, герр Вассерман.
Глаза Вассермана скрываются под усталыми веками, трепещущими от постоянной неизбывной боли и страдания, но и от внезапного удовольствия. Впервые за последние годы по крайнем мере один немец назвал его «герр».
Все тело младенца дрожит теперь от усилия отыскать подходящее место, в которое следует направить лукавую смешинку. Личико его сморщилось и покраснело, светлые волосики прилипли ко лбу.
Фрид: Я вообразил, что он просто хочет отрыгнуть, поднял его и легонько похлопал по спинке.
Господин Маркус: И смешинка сразу скользнула на предназначенное ей место. Ротик крошки радостно распахнулся, и пока он с наслаждением хохотал и квохтал, Фрид успел насчитать шесть белоснежных зубиков, торчащих из розовых десен.
Найгель:
— Шесть? Шесть зубиков? Ты только что сказал: четыре…
Смерть этому младенцу! Смерть всему. Все силы окончательно иссякли. Осталось лишь одно последнее судорожное желание: каким-то образом воспротивиться Вассерману. Только когда совершается процесс «писания», еще наличествует некоторое ничтожное количество «жизненности». Да и то где-то там, в самых кончиках пальцев. Все остальное потеряло способность чувствовать и реагировать. Исписанные страницы, зажатые в руке, похожи на свежий побег, распустившийся на кончике обрубленной и засохшей ветви. Но хотя бы это: тайная вероломная цель Вассермана раскрыта и уже сделаны все оперативные приготовления, необходимые для того, чтобы предупредить его выпад. Ситуация еще не полностью вышла из-под контроля пишущего. Можно определить ее так: Вассерман направляет все свои усилия на победу над господином N: он пытается спровоцировать его — удивительно дешевыми приемами — снова вернуться к «жизни». Но Вассерман получит по заслугам. Вассерману будет дан бой!
В ту ночь на узкой койке в съемной комнатушке чужого города господину N приснился сон. Ему приснился Найгель, который был господином N. Двое детей Найгеля тоже присутствовали во сне, и оказалось, что они не вызывают никаких неприятных эмоций — ни раздражения, ни злобы, ни тем более ненависти. Они были симпатичные дети. Найгель (в образе господина N) нежно и трогательно заботился о них. В результате сновидец проснулся со следующим соображением в своей раскалывающейся от боли голове: вот приснился некий нацист — и ничего ужасного не случилось. На несколько минут нашим героем овладела легкая печаль, а может, тоска, но вскоре и она развеялась, как будто у него не осталось и этой возможности — зацепиться хотя бы за такое незначительное переживание. Не осталось совсем ничего, что позволило бы впечатать хоть какое-то свое впечатление или рассуждение в плоскость действительности. Странно, ведь речь, в конце концов, идет о «маленьком нацисте внутри тебя» (в дальнейшем: МНВТ), всего лишь о МНВТ, а подразумевают под этим чудовищные и абсолютно неверные вещи — только из-за того, что они первыми приходят на ум, не требуя никаких усилий для своего обнаружения и определения. Звериную жестокость, например. Или расизм во всех его проявлениях. Ненависть к чужаку, к непохожему, к другому. Готовность убивать. А ведь это лишь внешние симптомы заболевания.
Стул перед письменным столом в съемной комнатушке крякнул и едва не развалился от тяжести, когда на него поспешно возложили известную часть тела. Стул тоже был удручен. Ручка была поднесена ко рту и слегка погрызена зубами. Съемная комнатушка, отмечавшая про себя эти нехитрые действия, находилась, как уже было упомянуто, на крыше, и через имевшееся в стене окошко можно было увидеть клочок моря. О, море!.. Да, постоянно говорят МНВТ и весьма ошибаются. Просто усыпляют бдительность. Подготавливают почву для следующего несчастья.
Вот такие прозрения с неожиданной ясностью снизошли на сидевшего перед письменным столом. И тут же пришло отчетливое понимание своего положения, но вместе с тем и сознания невозможности что-либо изменить — все предначертано и определено, приговор вынесен и не подлежит обжалованью. В неплотно прикрытой дверце шкафа поблескивало зеркало, перечеркнутое во всю длину глубокой извилистой трещиной. Отражение сидевшего перед письменным столом колебалось, двоилось и удручало своей неприглядностью. Лицо изможденной напуганной птицы. Покрасневшие, лихорадочно блестящие глаза. Уродливая незаживающая рана от бритвенного пореза в обрамлении короткой жесткой щетины. А ведь истинная проблема, сама болезнь, гораздо глубже и страшнее. Вполне возможно, вообще неизлечима. Мы сами и есть те микробы-возбудители, не поддающиеся воздействию никаких лекарств. Да, не более чем зловредные микробы. И когда тут и там привычно, мимоходом упоминается МНВТ и умные ответственные люди принимаются настойчиво предостерегать именно от его незаметного, неощутимого, но безостановочного разрушительного действия, возможно, это не что иное, как ловкий маневр, хитрая взятка, боязливая попытка откупиться, и цель этих неусыпных предупреждений — достигнуть дешевого консенсуса, общего согласия по поводу того, о чем легче и проще всего договориться, то есть бороться с тем, с чем в принципе возможно и доступно бороться. Но существует ли иной, более надежный способ? Вырвать, удалить подлинный корень зла и начать все сначала? Есть ли у нас силы для этого?
В ту ночь были заново подняты и переосмыслены многие вопросы: например, могли некий мальчик (в дальнейшем «противник», «соперник») при известных условиях быть уничтоженным нашим гипотетическим Некто, по совместительству являющимся его отцом? И что с законной супругой господина N и его матерью?
В четыре сорок пять утра были натянуты брюки и серый свитер, распахнута дверь, ведущая на крышу, и предпринято лихорадочное метание по этому ограниченному пространству — пересеченной местности, забитой всяческими порождениями технического прогресса. Постепенно наметилось некое прозрение и внутреннее успокоение. Продолжая курсировать между телевизионными антеннами, солнечными коллекторами и водяными баками, господин N потихоньку приходил в себя и обретал способность рассуждать более здраво. Мимоходом взгляд его отметил голубую поверхность большого водного резервуара. В четыре сорок девять (04:49) стало очевидным, что вопросы были поставлены неверно. Господин N даже осмелился провозгласить, что это чрезвычайно распространенная, можно сказать, роковая, непреодолимая ошибка — все вопросы всегда, изначально оказываются в корне неверными. В какой-то точке пыльной замусоренной крыши в памяти всплыли вопросы, мучившие другого писателя, Бруно Шульца, и с горечью было признано, что, по сути дела, они так и остались не заданными — попросту повисли в воздухе. Все время стыдливо прятались и остерегались огласки. Снова вспомнилось мудрое изречение, утверждающее, что спрашивать надо иначе: не «уничтожил бы Имярек своего противника (противников) X, У или Z?», а «пожелал ли бы он воскресить их? Вернуть к жизни, позволить продолжать существование? Готов ли он действительно, без колебаний и хитроумных уверток, в любую минуту оживить их?». Ведь за этим, по-видимому, и скрывается самый важный вопрос: удостоился бы он сам, наш Имярек, наш дорогой господин N, воскрешения — со всей искренностью, с горячим рвением и любовью — из рук самого себя, того же Имярека, в любую из минут?
