Зденек Плугарж - Если покинешь меня
— Я… не могу возвратиться, Гонзик. Я свою родную страну окончательно проиграл. Что тут объяснять: я дезертировал за границу в военной форме. Это государственная измена.
Капитан ерзал на стуле, словно сидел на угольях.
— Да и чего ради мне возвращаться? — В его голосе зазвучала вдруг непонятная агрессивность. — Чего мне не хватает? Я здесь устроился, и совсем недурно. Может, со временем буду даже иметь свою мастерскую. — Голос его стал громче и резче, что совсем не вязалось с содержанием его слов. Он отпил вина.
— Ты, офицер, будешь исправлять краны?
— И все же мне будет лучше, чем тысячам других в лагере! — крикнул Капитан раздраженно.
Гонзик оглянулся.
Но внезапно Капитан как-то сжался, стал меньше ростом, плечи обвисли, спина согнулась. В глубокой задумчивости он стал водить указательным пальцем по краю стакана.
— Я не причисляю себя к тем, которые околачиваются в лагере. — Капитан неопределенно взмахнул рукой. — Я не могу, понимаешь, не могу вернуться! А многие в Валке уже не хотят вернуться, тебе это ясно? — Теперь это снова был нормальный голос Капитана, несколько режущий ухо, немного пискливый для такой плечистой фигуры. — Они привыкли лодырничать, и уже никогда из них ничего путного не выйдет. Воровство и девки стали смыслом их жизни. Дома им пришлось бы работать.
Наконец Капитан поднял голову и прямо посмотрел Гонзику в глаза.
— Ступай один, Гонзик, я останусь… Где-то живет моя дочка, ей не было и четырех, когда я ушел. Каждое утро она караулила момент, когда я проснусь, перелезала из своей кроватки ко мне, гарцевала на мне верхом, как на ретивом коне, умела делать стойку, словно заправский циркач. А теперь каждое утро я просыпаюсь в одиночестве.
Капитан выпил вино до дна и тут же снова налил. На губах у него остался багровый след. В спутанных щетинистых волосах Капитана прибавилось много серебряных нитей. Он продолжал:
— Мы должны состариться, чтобы поумнеть. Только в почтенном возрасте человек избегает тех ошибок, которые свойственны молодости. Сущность жизни заключается в познании истины. Я за нее заплатил страшной ценой. Однако не так-то просто начинать жизнь сначала. Может быть, прав был Сенека, говоря, что те, которые все время начинают снова, живут плохо.
Гонзик сидел сам не свой. Он механически сыпал соль на скатерть, где пролилась капля красного вина.
— Я уже никогда не буду счастлив. Это я знаю, — продолжал Капитан. — Содеянное зло, дорогой мой Гонзик, возвращается к человеку, как пыль, брошенная против ветра. Иногда оно появляется непосредственно вслед за тем, что ты сделал, а порой возвращается к тебе сложным и долгим путем. Однако зло не является свойством, присущим мирозданию, оно существует лишь в человеческих сердцах.
Капитан провел пальцем по своему орлиному носу и переменил тему:
— Слыхал о половодье на Влтаве?
У Гонзика не было сил ответить.
— Половодье. Под мостом Ирасека плавает иголка, а возле нее — пианино, волны играют на его струнах. «Вот это музыка!» — похваляется пианино. «Как я могу ее слышать, — отвечает игла, — если у меня полно ушко воды?»
Гонзик усмехнулся. Сегодня уже во второй раз ему хотелось горько плакать.
Капитан выпрямился, сидя за столом.
— Если это рискованное дело кончится благополучно, взгляни вместо меня от Национального театра на Градчаны, затем купи булку, накроши ее и от моего имени кинь влтавским чайкам. А теперь ступай.
Капитан встал, взял Гонзика за плечи, не обращая внимания на посетителей, расцеловал в обе щеки. Потом, шумно задевая стулья, пошел обратно к своим шахматам.
Гонзик поплелся вон. В дверях он обернулся. Капитан провожал его взглядом. В его голубых глазах была бесконечная тоска. Он поднял руку — послал последнее «прощай» Гонзику, затем склонился над столом и стал расставлять фигуры на шахматной доске.
37
Ночной пассажирский поезд резко качнулся на стрелках, справа приблизился транспарант с надписью: «Швандорф». Поезд сбавил ход и затормозил. Здесь пересадка: ждать два часа. Гонзик пересчитал жалкие остатки денег, купил в буфете кусок хлеба с дешевой колбасой и снова уселся возле Катки на лавке. Молчали, было не до разговоров: нервное напряжение давило грудь, отражалось в беспокойных глазах, чувствовалось в кончиках пальцев. Еще два часа езды до Фюрта, а потом… Затхлый воздух зала ожидания, заспанные физиономии пассажиров, какой-то пьяница в углу громко храпел, положив лоб на край стола и беспомощно свесив руки до самого пола.
Гонзик с нетерпением поглядывал на часы у входа. Как бесконечно долго длится время, пока стрелка перескочит на одну минуту вперед!
Каткина голова медленно склонилась на его плечо. Гонзик тихонько прикоснулся к ней щекой. Он закрыл глаза и блаженно ощущал близость Катки. В прошлом году они вот так же сидели на берегу Пегницы. Как постарели они с тех пор! Нет, минуло, должно быть, десять лет: разве могла судьба всего лишь за один год так жестоко расправиться с горсточкой людей из комнаты номер одиннадцать? И все же он не принадлежит к потерпевшим крах. Он еще окончательно не выкарабкался, опасность до сих пор подстерегает его, однако в глубине сердца таится уверенность, которой прежде никогда не было. Половина победы за ним. Он превозмог страх перед угрозой расплаты за свою ошибку, нашел силы посмотреть в глаза собственной совести.
Знакомая форма Landespolizei появилась в дверях зала ожидания. Квадратная шапка, автомат на ремне.
Гонзик остолбенел. Полицейский посмотрел вокруг и медленным шагом стал обходить помещение. Гонзик прищурил глаза Он слышал топот тяжелых ботинок, каждый нерв в нем звенел высоким тоном, словно натянутая стальная струна. Шаги замерли посреди зала. Гонзик чувствовал, что полицейский испытующе глядит на него и на Катку. Нет, теперь нельзя даже шелохнуться! Бесконечно долго продолжалась эта пытка зловещей тишиной, и только в висках Гонзика невыносимым звоном бьют колокола тревоги; наконец послышались удаляющиеся шаги. Гонзик приподнял веки: полицейский, облокотившись на стойку, болтал с буфетчицей, а через некоторое время вышел вон.
Катка крепко спала в продолжение обхода полицейского, теперь же без видимой причины ее передернуло, как от удара электрического тока: она встрепенулась от кошмарного сна. Переменив положение, она повернулась лицом к Гонзику, улеглась поудобнее и снова уснула.
В зале опять тишина, спертый воздух, сонные пассажиры. Стрелка на часах щелкает всякий раз после долгого раздумья. Каждый такой звук приближает Гонзика к заветной цели. Пьяный пассажир теперь прислонился к спинке лавки, голова его запрокинулась назад, рот открылся, и храпел он в самых высоких мажорных и сочных тонах.
Лицо Катки похорошело и смягчилось, полумрак зала ожидания поглотил морщинки около рта.
Полицейский давно вышел, а внутреннее напряжение Гонзика не ослабевало. Год, долгий год мечтал он о подобном блаженном мгновении. Избитый, лежа на тюремных нарах или в раскаленной утробе корабля, согбенный под тяжким бременем амуниции в бесконечных учебных походах под белым солнцем Африки, — каждый день и каждую ночь он простирал руки к ее далекому лицу, ее образ помогал ему жить.
Гонзик крепче прижал Катку к своей груди. Он готов все забыть, все простить.
Нет, Катка не стала плохим человеком. Вчера она так горевала о Вацлаве. А он сам теперь уподобляется метеору, который попал в гравитационное притяжение Земли и уже мчится к ней, все более накаляясь. Ничто, никакая сила не в состоянии приостановить его стремительный полет.
Гонзик закрыл глаза и поцеловал Катку в губы.
Она проснулась и открыла глаза, но тут же веки ее снова опустились. Однако вскоре Катка подняла голову. Теперь она окончательно проснулась и серьезно, долго смотрела ему в лицо. Гонзик положил локоть на спинку вокзальной скамьи за плечами Катки, а лбом прикоснулся к ее виску. В этом жесте была полная покорность и смирение.
Она пошевелила губами и беспомощно опустила руки на колени.
— Не могу я всего этого понять, Гонзик. Я даже не знаю, сумею ли я еще… Мне кажется порой, что во мне умерли все чувства. Я словно высохла, огрубела и, как мне кажется, уже слишком долго живу на свете…
Он сидел неподвижно, закрыв глаза и прижав лоб к ее лицу.
Она прикоснулась к его руке.
— Обманулся ты во мне, да?.. И я… старше тебя…
— …А у меня веснушки на носу, и рыжие волосы, и к тому же я придурковатый, — прервал он ее.
— Не говори глупостей. И прошу тебя: не требуй от меня сейчас ничего. Я сама на себя гляжу как на чужого человека, в котором никак не разберусь. Да и неизвестно, что будет завтра, не поймают ли нас. А если нет, так кто знает, как долго я буду в тюрьме и что будет потом… Ведь мы идем в темноту, Гонзик.
