Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

На следующий день, как назло, небо нахмурилось, набежали тучи, закапало. Иван Григорьевич сердился и нервничал, как будто один и лично отвечал за погоду, но выехали они точно минута в минуту, по-военному, и вскоре увидели поселок городского типа, с двух сторон были привычные глазу шестиэтажные дома, торговый центр, кафе, ресторан, ничего интересного. Миранович ждал их дальше на обочине шоссе.

Они затормозили и вышли, разминая затекшие ноги. Навстречу им шел среднего роста апоплексический коренастый человек в сапогах и мятой кепочке, поздоровался со всеми за руку, а с Иваном Григорьевичем мимолетно обнялся. Лицо у него было сдержанное, темное, усталое, совсем не так они себе его представляли.

Оглядываясь потом на этот день, Лиза не могла уже разобрать, что именно понравилось ей больше всего, — это было прекрасно все вместе, потому что перед нею был не какой-то там заштатный совхоз, а маленький непритязательный земной рай, и рай этот был построен не для гостей и чужих похвал, а исключительно для себя, для тех людей, что жили и работали в нем. Может быть, и не было в нем ничего особенного, но здесь был хозяин, надежный человек, который нежно любил свой маленький народ и отдавал ему все, до конца, всю свою любовь и весь талант. И именно из этого возникало чудо, возникало и распространялось на все. Луга здесь были разгорожены проводками, через которые пропущен был слабенький ток, а в каждой загородке откопан был маленький прудок, а в каждый прудок запущен карп. Меланхолические коровы, лениво переступая по нежной зелени, то и дело подходили напиться и тем невольно увеличивали грядущие надои, а выщипав свеженькую травку, переходили они на соседний надел, и, чтобы выпасти огромные стада, хватало совхозу одного лихого мотоциклиста в красном шлеме, да и тот большую часть дня валялся где-нибудь с книжкой, и это нисколько не огорчало Мирановича.

— А вот тут, видите, у нас хлеб, — показывал Миранович. — Да вы не бойтесь, сорвите несколько колосков. Ну, видели вы что-нибудь подобное? И не увидите, никто его больше не сеет. Черт его знает почему. Это один наш белорусский ученый вывел, а его не признают и все, только я один и сею. А знаете, как меня это поле выручает?! Если с погодой не повезло или по другим каким причинам недород, у меня всегда есть резерв, без плана мы не бываем. Посмотрите, какой колос! А стебель? Как проволока. Конечно, и у нас есть недостатки, есть, но зато достоинства! Вы возьмите колоски, поставите у себя дома на память. Какой бы специалист ни увидел, обязательно удивится…

Они сворачивали к деревенькам, и к каждой деревеньке вела хоть узенькая, но неразбитая асфальтовая дорожка, и, петляя по этим дорогам, видели они, как кишела кругом живность — утки, гуси, индейки, поросята…

— А частные коровы у нас стоят в совхозных коровниках, хозяйка платит за прокорм пять рублей и приходит только подоить, приласкать. Скотину ведь держат одни старухи. Это их коровы. Вы понимаете, что они значат для крестьянина? Они привыкли, они их любят, а прежних сил уже нет. Если бы не это, порезали бы они всех однажды, и все. А обратно уже не вернешь. Зато старухам техники не надо, они руками свою кормилицу выдоят — и на рынок!

Поля кругом стояли чистые, без единого сорняка, они начинались у края дороги сразу, словно отрезанные ножом, и тянулись до самых дальних далей.

— Что, заметили? А это потому, что у нас травополье. Я ведь ученик Вильямса, признаю только смену культур, никакой химии я вообще не использую. Редко-редко, в особых случаях, — для подкормки, но гербицидов — никаких, боже упаси, для себя же делаем. Хлопотно, конечно, зато результаты надежные. А без хлопот ничего не бывает. Вот мы, например, овец завели, мне говорили — ничего не получится, в Белоруссии овец никогда не было, а вот же — получилось. Живут-поживают. Честно говоря, мы их ради шкур завели, женщинам дубленки нравятся. Пожалуйста. Будут дубленки. А какие у нас овчарни — загляденье, все механизировано, навоз по трубам — прямо на поля. Хотите посмотреть? Поедем, это недалеко.

И так было везде, в саду было у него все, что додумалась бы посадить хорошая хозяйка; возле облепихи была пасека, потому что мед с нее особо полезен, а заодно и специальные культуры сеяли для пчел, а заодно и прополис производили, и, конечно, облепиховое масло, а заодно и саженцами облепихи приторговывали, и на одних этих саженцах зарабатывал совхоз два миллиона рублей в год, да и то не удовлетворял весь спрос. А рядом с садом специальный был огород, где насеяна была петрушка, сельдерюшка, чеснок и всякая другая зелень.

— Не ходить же за такой ерундой в магазин, стыдно было бы, честное слово, а так для своих все есть бесплатно, а уж что остается, идет на консервный завод, он у нас маленький, все свое, сезонное, никаких проблем, обработаем урожай и закрываемся до следующего года. Очень просто. У нас и винзавод есть, делаем свое вино, яблочное игристое, не видели? «Любань» называется. Мы и пиво свое хотели завести, да вода у нас неподходящая, еще придется повозиться.

Они ездили и ходили, а день все не кончался, солнышко то пряталось в густой пелене облаков, то выглядывало снова, и тогда все вокруг вспыхивало и оживало, и снова они куда-то торопились — смотреть удивительных каких-то бычков специального откорма. Бычков в это время грузили на сдачу, они были огромные, черные, сказочно литые, их с трудом загоняли в грузовик, а они брыкались, разбивая в щепы доски помоста, и черные ошмотья грязи, вылетавшие из-под их копыт, ярко взблескивали на солнце.

Потом пили кумыс, холодный, пенящийся, чуть кисловатый и в то же время хмельной. Лиза смотрела через стакан на усталое, помятое, уже ушедшее от них лицо Мирановича и думала: «Вот человек, сам построивший свою жизнь, и не только свою — целый мир, который без него не мог бы существовать! Это, наверное, самый счастливый человек из всех, кого я встречала в жизни».

Уезжали они опять в дождь, все затянулось серой скучной пеленой, обыкновенные деревеньки тянулись с двух сторон, перелески, поля, луга. Какая-то баба в тяжелом плаще с капюшоном под дождем ловила рыбу в искусственном прудике.

Они провели в городке еще два дня и только на третий выехали наконец на озера. Все, что им показали потом, ни в какое сравнение не шло с хозяйством Мирановича, а огромный свиноводческий комплекс был просто сгустком нерешенных и нерешаемых проблем, хотя во главе его стоял тоже знающий и известный человек, хороший хозяин, и в чем тут было дело, понять было невозможно. Тут крылся какой-то секрет.

Озеро, куда они наконец-то приехали, было и правда удивительное, синее, окруженное цветущими лугами и зелеными пологими холмами, то поросшими лесом, то открытыми, травянистыми, на которых там и сям темнели купы пышных можжевельников. На низком песчаном берегу стояли несколько вагончиков, и лодки дремали, уткнувшись в заросли камыша. Целые дни проводили они на воде: плавали, плескались, объезжали на лодке берега, обследовали маленькие прелестные острова, ловили на удочки блестких полосатых окуней. Из рыбы они старательно и неумело каждый день варили уху, пока не признались друг другу, что уха невкусная и вообще все они терпеть не могут рыбный суп, и окуней стали так же старательно жарить, чтобы доказать самим себе, что они их вытащили из воды не просто так, ради спорта, а для дела. С продуктами на озере вообще-то было плоховато, за хлебом, солью, спичками и пряниками надо было ехать в ларек ближайшего пансионата, но больше там ничего не было, и даже за консервами надо было уезжать далеко по шоссе. И они ездили по очереди.

Погода стояла хорошая, солнце прорывалось почти каждый день, радостно плескалось в голубой сверкающей озерной воде, и все вокруг сверкало и сияло: белый песок, белая каемка пены на воде, дрожащие в жарком воздухе заросли камышей, розовые сосны на берегу. А когда случалось ненастье, они начинали бешено грести к берегу, не успевали и, излупленные стремительным теплым дождем, бежали к своему вагончику, валились с книжками на кровати и слушали, как ворчит на улице гроза и дождь барабанит в железную крышу, уютно струится по маленьким мутным стеклам. Зато после грозы все опять было умытое, зеленое, радостное, прибитый дождем песок холодил ноги, над озером стоял туман, и опять хотелось туда — в таинственный нежный простор, уплыть, исчезнуть, растаять…

Время летело легко и незаметно. Уже обходили они и объездили все окрестности, уже пора было подумывать и о возвращении, и мысли, городские, серьезные, домашние, уже начали время от времени посещать их, и тут с Лизой случилось странное событие, совершенно пустяковое, но почему-то перевернувшее и растревожившее ее необычайно. Она ехала одна по совершенно пустому серому шоссе, возвращаясь из очередного похода в магазин, было хмуро, начинал накрапывать дождь, лес по сторонам дороги был затихший, сплошной, мрачный, и вдруг впереди на обочине она увидела Рому. Она узнала его издали и сразу — высокого, узкоплечего, со светлыми, очень густыми волосами. Он неподвижно стоял у кромки асфальта и, подняв руку, ждал ее. Лиза помнила и знала, что она не спит и там, впереди, — не мираж, не видение, а живой, знакомый, любимый ею человек. Рома был жив. Медленно приближаясь к нему, она все в нем узнавала: фигуру, позу, лицо и этот короткий тупой нос, тяжелый подбородок, спокойный взгляд и улыбку, немного виноватую и ищущую. Она не думала, откуда он взялся здесь, как разыскал ее, она просто медленно подкатила к нему, улыбаясь сквозь счастливые слезы, и распахнула дверцу. Рома наклонился к ней… и наваждение растаяло. Это был совсем молодой парень, чуть не вдвое моложе ее, рыжий, с красными глазами, темными веснушками и мелко вьющимися волосами. И лицо у него было совершенно чужое, грубоватое, и тяжелые заскорузлые руки.