Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Юлия Сергеевна продолжала прихварывать, она стала еще более раздражительная, нервная, и старенький, растерявшийся Сергей Степанович уже не справлялся с ней. Лиза ездила к маме часто, почти каждую неделю, но проку никакого от этого не было. Юлия Сергеевна сердилась еще пуще, у нее появилась страсть вспоминать и перебирать старые обиды, и иногда, войдя к ней, Лиза видела, что мама отворачивается, не желая с ней говорить, а это значило, что опять откопала она в своей памяти какую-то ужасную Лизину вину перед ней; это было нелепо, но совершенно непоправимо. Лиза была виновата перед мамой навсегда, это зафиксировалось в мамином стареющем мозгу и разрушало всякие попытки к нормальному общению и примирению. И помочь ничем она не могла. Юлия Сергеевна не принимала помощи, приготовленный Лизой обед она считала испорченным и жалела пропавшие продукты. Лизины попытки постирать вызывали целую бурю обид и упреков.

— Раньше надо было заботиться о матери, — кричала Юлия Сергеевна, — а теперь, когда загнали меня вконец, вспомнили?! Не нужно мне от вас ничего! Никогда не было нужно, а сейчас и подавно, дайте мне спокойно умереть…

— Ты не хочешь, чтобы я приходила, мама?

— А что толку, что ты приходишь на пять минут? Слава богу, я не нуждаюсь в помощи.

Продолжать эти разговоры было бессмысленно, и ездить к маме было глупо, и не ездить — невозможно.

Иногда, приехав к ней, Лиза заставала Юлию Сергеевну в постели, усталую, равнодушную ко всему, и тогда ей удавалось что-нибудь наскоро сделать в запущенной, обветшавшей квартире. Она советовалась с Сергеем Степановичем: может быть, маме лечь в больницу на обследование? Но он качал головой:

— Не знаю… Боюсь, не поедет она… Я спрошу.

А в мае они неожиданно собрались и уехали на дачу, едва сообщив Лизе об этом в последнюю минуту. Лиза писала о своих тревогах Ирине, но та отвечала рассеянно и неясно.

«Дорогая сестренка, — с удивлением прочитала Лиза, — не мешай ей жить так, как ей нравится. Старики упрямы, нельзя, пользуясь их слабостью, навязывать им свою волю, пусть даже она диктуется самыми добрыми чувствами с нашей стороны. Я давно это поняла. Пусть поступает по-своему, не беда. Главное — душевный покой. Что поделаешь, мы давно ей не нужны. Слава богу, она не одна, о ней есть кому позаботиться…»

Ира писала так, как будто мама была здорова, а Сергей Степанович по-прежнему молод. Да что же это она, забыла там, в своем солнечном раю, что время летит на всех парах?

И вот теперь они тоже уезжали, на машине, в Белоруссию, в гости к новому своему приятелю майору Чеснокову.

Ранним воскресным утром Минское шоссе было солнечно, просторно и пустынно, они легко летели вперед на красной блестящей машине, неся перед собой короткую тупую лиловую тень. К маленькому городку, где назначена у них была встреча с Чесноковым, добрались они на третий день. Иван Григорьевич уже ждал их в новеньком газике на дороге у въезда в город.

— Ну, вот и хорошо, а я уж боялся, что вас пропустил, — весело сказал он, — стою здесь на всякий случай с восьми ноль-ноль. Как добрались? Все в порядке? Значит, программа у нас такая. Сейчас везу вас в гостиницу, двадцать минут на все, там же завтракаем, потом — прогулка на машине по городу с осмотром всех достопримечательностей, потом обедаем на свежем воздухе. За обедом познакомлю вас со своими друзьями, в непринужденной обстановке, а вечером — ко мне, это уже будет официальный прием. Ну как, устраивает программа?

— А когда же на озеро? — разочарованно спросила Оля.

Городок оказался маленький, уютный, весь тонущий в зелени, были здесь и старинные дома, и огромные запущенные церкви, и парк в центре. А накатавшись по городу, снова выехали они на шоссе и помчались на запад, вверх-вниз, вверх-вниз по прекрасным зеленым холмам, потом свернули куда-то, по кочкам, по сосновому лесу выехали на опушку, еще метров сто проехали по ухабистой песчаной дороге и остановились под огромным дубом на берегу крошечной веселой речушки. Здесь уже стояли две запыленные «Волги», на камушках жарились шашлыки, двое мужчин суетились вокруг расстеленного одеяла, а какой-то молодой человек в закатанных до колена брюках с мелководья закидывал удочку, стараясь попасть на чистую воду, чтобы не запутаться в осоке и камышах. Они стали знакомиться. Здесь были главврач районной больницы, военком, а молодой человек в закатанных штанах оказался секретарем райкома. Все были веселые, раскованные, держались приветливо, и очень скоро Елисеевы почувствовали себя с ними как дома. За обедом начали они обсуждать, как лучше организовать отдых, что надо обязательно посмотреть, куда съездить и с кем познакомиться; хозяева спорили и даже сердились друг на друга, а Лиза, слушая их, начинала понимать, что озера отодвигаются все дальше и дальше, а культурная программа все расширяется: их собирались везти в Хатынь, потом — на новый свиноводческий комплекс, потом — в показательный совхоз и, конечно, — в часть к Ивану Григорьевичу. Да вдобавок еще каждый приглашал их домой.

— А нельзя ли это как-нибудь сократить? — робко сказала Лиза.

— Нет, нельзя, — сердито ответил Иван Григорьевич и вдруг обиделся. — Тогда и вообще не стоило приезжать. Подумаешь, озера! Озера везде есть, побольше и поменьше, а вот совхоз, например, такой на весь мир один. Вы просто не знаете, потому и говорите…

И уже на обратной дороге, в машине, стал Иван Григорьевич рассказывать о своем необыкновенном друге, директоре совхоза Мирановиче.

— Вы знаете, — волнуясь, говорил он, — есть такие люди, в которых все — легенда, и так получается, что время проходит и уже невозможно разобрать, что правда, а что придумано молвой. Так вот Миранович — из таких. Миранович — это ведь и не его фамилия, а какая была у него, никто не помнит. Но вот день его рождения — это уж точно — двадцать пятое октября по старому стилю, а по новому, значит, седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года. Нет, конечно, ровесников революции много, но чтобы вот так угодить, день в день, — это, согласитесь, редкость. Воевал он, конечно, с первого дня, это у нас в Белоруссии само собой понятно, у нас времени на раздумья не было, и что в тылу у немцев оказался — это тоже ясно, конечно, в партизанском отряде. А командиром отряда был Миранович, только не этот, не мой друг, а настоящий Миранович. И вот в одном бою был этот командир смертельно ранен и перед смертью позвал к себе моего друга и не кому-нибудь, а именно вот ему завещал все, что у него было самого дорогого, — партизанский отряд, судьбу всех своих товарищей, а еще жену свою и ребенка и просил заботиться о них и никогда не бросать. Вот тогда и стал мой друг Мирановичем, командиром партизанского отряда, не захотелось ему ничего менять в боевой их славе и боевом пути. И отряд их оказался одним из очень немногих, которым удалось пробиться к своим. После войны вернулся к нам сюда, в свою деревню. Как называется — тоже не знаю, потому что теперь она — Любань, и совхоз — тоже «Любань». По имени жены Мирановича Любы. Приехал он после войны к этой женщине, и полюбили они друг друга, и поженились, и ребенка ее он усыновил, и еще целую кучу нарожали, пятерых, что ли. Со временем стал директором маленького, по здешним местам, захудалого совхоза. По всей-то Белоруссии земли небогатые, но беднее и тяжелее нашего района вряд ли сыщется, у нас все болота, торфяники. Другие крестьяне зимой на печке сидят, а наши — канавы роют, отводят воду да торф возят на поля, всю зиму в трудах. Да что говорить, завтра сами все увидите…

На следующий день, как назло, небо нахмурилось, набежали тучи, закапало. Иван Григорьевич сердился и нервничал, как будто один и лично отвечал за погоду, но выехали они точно минута в минуту, по-военному, и вскоре увидели поселок городского типа, с двух сторон были привычные глазу шестиэтажные дома, торговый центр, кафе, ресторан, ничего интересного. Миранович ждал их дальше на обочине шоссе.

Они затормозили и вышли, разминая затекшие ноги. Навстречу им шел среднего роста апоплексический коренастый человек в сапогах и мятой кепочке, поздоровался со всеми за руку, а с Иваном Григорьевичем мимолетно обнялся. Лицо у него было сдержанное, темное, усталое, совсем не так они себе его представляли.

Оглядываясь потом на этот день, Лиза не могла уже разобрать, что именно понравилось ей больше всего, — это было прекрасно все вместе, потому что перед нею был не какой-то там заштатный совхоз, а маленький непритязательный земной рай, и рай этот был построен не для гостей и чужих похвал, а исключительно для себя, для тех людей, что жили и работали в нем. Может быть, и не было в нем ничего особенного, но здесь был хозяин, надежный человек, который нежно любил свой маленький народ и отдавал ему все, до конца, всю свою любовь и весь талант. И именно из этого возникало чудо, возникало и распространялось на все. Луга здесь были разгорожены проводками, через которые пропущен был слабенький ток, а в каждой загородке откопан был маленький прудок, а в каждый прудок запущен карп. Меланхолические коровы, лениво переступая по нежной зелени, то и дело подходили напиться и тем невольно увеличивали грядущие надои, а выщипав свеженькую травку, переходили они на соседний надел, и, чтобы выпасти огромные стада, хватало совхозу одного лихого мотоциклиста в красном шлеме, да и тот большую часть дня валялся где-нибудь с книжкой, и это нисколько не огорчало Мирановича.