Михаил Балбачан - Шахта
– Вы что? Да я его, гада, своими руками!
– Думай вперед, прежде чем нюни распускать. А то был тут до тебя один, тоже жалостливый. Усек?
– Так точно, усек, товарищ полковник!
– Ну и молодец. А с балаганами это ты хорошо придумал, одобряю, что бы там кто ни говорил. С такой текучкой, как сейчас, нам с тобой шахту вовремя не пустить. Короче, утвердил я твое рацпредложение. Послезавтра прибудет новый эшелон, а в пятницу отряд на станцию пошлю, старые вагоны разбирать. Война все спишет. Правильно?
– Да. Знаете, я тоже…
– Свободен!
Слепко вышел на улицу. Опять задуло, хорошо еще, что в спину. «Плечи, говоришь, расправить? Пар, значит. Сегодня есть, а завтра нет меня? Вот мы и посмотрим, вот и выясним наконец, что я такое. И если окажется, что… Туда мне и дорога, не жалко. Плечи расправить? Метров сто еще». Придя к себе, он принял еще с полстаканчика и лег спать.
Разбудил его Федор Максимович.
– Ты чего это, Женька, вызвал раньше времени машину, а сам разоспался, аки сурок. Вставай скорей!
Евгений Семенович вспомнил, что собирался из ложной гуманности сократить время пребывания зэков на морозе. «Нет уж, пусть мерзнут, сволочи!» Время поджимало. Он поспешно оделся, умываться не стал, только порубал скоренько каши да глотнул чаю. Нужду справил прямо у крыльца. Глянул в кузов. Ему показалось, что там сидят мертвецы и смотрят на него, хотя, конечно, никого там не было. Уселся рядом с шофером, укутался.
– Поехали!
– Чего так долго? – спросил шофер.
– Не твое собачье дело!
Через несколько минут машина въехала в ворота лагеря, распахнутые, по зимнему времени, настежь. Вышки по углам высокого забора пустовали. Он надвинул поглубже шапку, зарылся в овчину и задремал.
За всю смену Слепко ни разу не посмотрел в сторону проклятого Кузьки. Тот тоже не подавал виду. Евгений Семенович пытался, правда, угадать в его окружении Слежнева, но среди заросших грязью, замотанных в лохмотья бородачей это было безнадежное дело. После смены он все-таки не утерпел и подошел к коварному бригадиру.
– Бирюков!
– Я, гражданин начальник!
– Вот что Бирюков, ты небось надеешься, что я тебе помогать стану?
– Никак нет, и в мыслях не держал, гражданин начальник.
– Можешь идти. Нет, стой! Знаешь, за что твой Слежнев сюда попал?
– Знаю.
– И все-таки просил за него? Он же враг, таких же давить надо, как… клопов!
– Если вы моим мнением интересуетесь, то я ему не судья. Дурак он просто, пацан. Вы о жене моей ничего не знаете?
– Нет. Там немцы сейчас.
– А где теперь линия фронта, не скажете? – вдруг как-то особенно оживился Кузька.
– От Москвы их отбили, так что не рассчитывай!
– От Москвы отбили? Ну тогда конечно!
Зэки получили приказ грузиться и побригадно побежали на выход.
– Я раньше думал, что с тобой несправедливо поступили, жалел, а теперь вижу – все правильно! Тут тебе самое место!
– И вам тоже, гражданин начальник, самое тут место. Все правильно. Только учти, Слепко, я еще тебя переживу! – уже на бегу, обернувшись, выкрикнул Бирюков. Он легко вскочил на борт, угрем ввинтился в гущу черных зэковских тел и исчез, растворился в этой гуще.
Глава 20. Муха-Цокотуха
С мужем Антонина Ивановна развелась давным-давно, и жили они вдвоем с дочерью, школьницей. Девочка являлась единственным утешением в ее жизни, потому что какие еще могли быть радости, если женщине за сорок, оклад – триста восемьдесят рублей и приходилось как-то существовать на эти деньги.
От всех невзгод ее спасал чрезвычайно общительный характер, а также, врожденное чувство оптимизма. Даже в самых тяжелых жизненных обстоятельствах она умудрялась находить что-нибудь хорошее и обязательно сообщала всем и каждому о таких своих открытиях. Поговорить она действительно любила, так что если находился какой-нибудь слушатель, хоть бы и соседская кошка, цокочущая ее скороговорочка не смолкала ни на минуту. Однажды еще на прежнем месте службы кто-то привел к ней пятилетнего мальчугана. Тот слушал, слушал очень внимательно, а потом спросил, насупив лобик: «Тетя, вы – Муха-Цокотуха?» Это прозвище до того ей шло, что прилипло на всю жизнь. Многие прямо так к ней и обращались и не знали даже, как ее звали на самом деле. Она не обижалась. Она, кажется, никогда ни на кого не обижалась.
Антонина Ивановна работала в аппарате угольного треста, чем очень гордилась. Перед тем она много лет просидела в конторе одной шахты, но в один прекрасный день все тамошнее руководство было арестовано. Управляющий трестом товарищ Рубакин пожалел ее и взял к себе. Она была машинисткой очень высокой квалификации, печатала замечательно быстро и почти без ошибок. К тому же, несмотря на всю свою внешнюю бойкость, женщиной она была довольно стеснительной и, по существу, безответной. Новое начальство уговорило ее переехать из поселка, где у нее имелся небольшой собственный домик. Взамен ей пообещали предоставить хорошее жилье в городе, да как-то об этом забыли, что ли, а напомнить она не решилась. Так что пришлось им с дочкой ютиться в жуткой халупе.
Когда началась война, продукты очень подорожали, а денег Антонина Ивановна получала по-прежнему мало. Паек ей тоже назначили самый мизерный, но все равно она оставалась жизнерадостной, как птичка. Сводки с фронта становились все мрачнее. Вскоре их трест эвакуировали в Северный Казахстан, где все было чужим и неприветливым. Многие сотрудники, оставшись без кола и двора, как говорится, опустили руки. Однако Цокотуха находила что-то обнадеживающее даже и в этом несчастье, ее незатейливая болтовня немного успокаивала и согревала остальных.
К примеру, главный бухгалтер Шацкий, человек довольно высокомерный, особенно с рядовым персоналом, получил «похоронку» на сына и впал в глубокую депрессию. Незадолго перед тем он потерял жену, так что с горя почти перестал есть и зарос грязью.
– Что тут сделаешь, товарищ главный бухгалтер, – глубокомысленно рассуждала Цокотуха, – даже и не говорите, ужасное, конечно, несчастье. Будь я на вашем месте, просто не знаю, что бы над собой сделала, потому что это уму непостижимо. Но кто я такая? Прямо скажем – никто, так, букашка незаметная. А вы-то, вы – это совсем другое дело! Вы крупный ответственный работник, отец героя, это же понимать надо! Война! Ничего не скажешь, ужасно! Все очень вас уважают, я считаю, вы должны, нет, просто обязаны служить примером для нас, простых сотрудников. Вы человек необыкновенной стойкости, я всем это говорю. Что делать? К тому же, Анатолий Христофорович, вы такой видный мужчина, многие женщины на вас заглядываются. Ну вот, опять заплакали, совсем как маленький. Как вам не стыдно? Я вам прямо скажу: все мы там будем, а у вас, товарищ главный бухгалтер, еще все впереди. Все перемелется, вот увидите!
Шацкий грубо орал на неотвязную утешительницу, один раз даже запустил в нее тяжелым пресс-папье и чуть было не попал, но она не унималась. И потихонечку-полегонечку он опять втянулся в общественные дела, хотя, конечно, это был уже другой человек, не такой, как прежде.
В то новое, страшное время трест принужден был работать с небывалыми, неслыханными перегрузками. Недосыпание, постоянный подспудный страх сурового наказания за любое, даже самое незначительное упущение, создавали в коллективе нездоровую обстановку. Машинисткам приходилось хуже всех. Они печатали день и ночь, без выходных, иногда неделями напролет не покидая холодные, кое-как приспособленные под контору помещения. Ко всему прочему, Рубакин, и прежде не отличавшийся особенной мягкостью характера, сделался просто невыносимым. Постоянно нетрезвый, он без дела слонялся из комнаты в комнату и развлекался мелочными придирками к подчиненным, а стоило тем выказать хотя бы тень возмущения, начинал яростно материться, стучать кулаками и брызгать слюной. Изможденным женщинам приходилось делать вид, что ничего особенного не происходит, и проглатывать все обиды. Деваться-то им было некуда. Многие безотчетно потянулись к Антонине Ивановне, даже те, кто прежде ее недолюбливал. То одна, то другая забегала к ней и отчаянным шепотом, с оглядкой на дверь, поносила ненавистного управляющего. Сама Цокотуха, ни на минуту не прекращавшая барабанить по клавишам, придерживалась прямо противоположного мнения:
– Нет, нет и нет! – горячо возражала она. – Ну и что с того, что Федот Антипыч строг? И правильно, что строг, а иначе с нами нельзя! Ведь страшно даже подумать, что может случиться! Милая вы моя, должна же быть трудовая дисциплина, ведь правда? Он крупнейший государственный деятель, да-да, государственный, на нем лежит груз ответственности, а мы с вами – что такое? Обыкновенные самые люди. Ведь правда? Мы же сами его доводим и обижаемся потом, а у него нервы, он же на износ работает, ведь правда? А в глубине души он просто чудесный, деликатнейший человек, умница! Я-то знаю! Вы не поверите, какое это золотое сердце! Его же поддержать надо, а мы с вами только огорчаем его все время. И ничего он не пьяница! Кто из мужчин теперь немножечко не выпивает? Ведь правда? Говорят, кто не пьет, тот дурной человек, а он нет, он добрый, его просто понять надо. Я вам так скажу: много я на своем веку начальников перевидала, а наш Федот Антипыч всем им даст сто очков вперед. Ах, какой он прекрасный человек! Милая вы моя! И выдающийся руководитель! Ведь правда?
