Михаил Балбачан - Шахта
Смена кончилась. Поднявшимся на-гора зэкам опять раздали баланду. Те, кому было во что, переоделись и отжимали теперь мокрую одежду, намереваясь просушить ее на морозе. Остальные сгрудились, голые, вокруг оставшихся двух печей, растопырив перед ними влажные ватники и штаны, надеясь если не высушить, то хотя бы нагреть их напоследок. Запорошенная снегом, подвалила новая смена. В клубах белого пара ввалился Федор Максимович. Евгений Семенович стянул с себя подсохший гидрокостюм и подал начальнику. Тот критически оглядел, даже понюхал его, присел на ящик и принялся, кряхтя, натягивать на толстые ватные штаны. Пьяным он на сей раз не выглядел. По ходу дела Слепко доложил обстановку. Лучицкий похвалил заместителя за производственные успехи, немного огорчился потере маркшейдера, пробормотав, что «маркшейдеров на них не напасешься». Идея соорудить балаганы в кузовах грузовиков ему понравилась.
– Соображаешь ты, Женька! Казалось бы – просто, а я вот, понимаешь, не дотумкал.
Снаружи дважды прогудело, и Слепко двинулся на выход. Там ничего не изменилось: мороз, мрак и метель простирались на тысячи километров. «А все-таки лето приблизилось на эти восемь часов, – подумал он, покойно покачиваясь в кабине, зажатый между дверцей и боком очередного вертухая. – Хорошая все-таки вещь – тулуп, великое изобретение человечества!» Шофер непрерывно кашлял и ругал кого-то, кто должен был расчистить дорогу от снега, но пренебрег этой своей обязанностью. Слепко задремал.
– Спиртику бы мне… – разбудил его шофер. Машина уже стояла. – Спиртику бы, товарищ начальник, полечиться бы.
– Хорошо, идем, только быстро.
Войдя в комнату, он достал из ящика под кроватью Лучицкого новую поллитровку, расковырял сургуч, налил полстакана. Шофер молча хлопнул. Слепко проводил его до машины и спросил:
– Ты меня завтра повезешь?
– Ну вроде.
– Тогда, это, учти, заедешь за мной еще по пути в лагерь, понял?
– Мне что? Мое дело маленькое, а только…
– Не сметь у меня пререкаться! Приказываю тебе…
– Хорош трепаться, суки! – загундосили из кузова. – Кончаемся мы тута!
– В общем, сделаешь, как я сказал, – закруглился Евгений Семенович и убежал с мороза назад в барак.
Танька поставила перед ним миску жареных макарон. Под ее безразличным взглядом он налил себе грамм пятьдесят и, не разводя, осторожно выпил.
Открылась дверь, и в облаке пара вошел Засурский, начальник строительства. Одет он был в простую шинель и форменную папаху, не полностью даже закрывавшую уши. Единственным отступлением от устава были высокие черные валенки. Слепко вскочил, давясь хлебным мякишем.
– Ты сиди, сиди. Закусывай. Нечего тут тянуться. Тем более хоть тебя в форму и обрядили, идет она тебе как… барану.
– Присоединяйтесь, товарищ полковник.
– Благодарствую, я уже поел. Да и к Танькиным разносолам привыкать не хочу, потом собственная пайка в горло не полезет.
Комичка за перегородкой удовлетворенно хрюкнула.
– А от чайку не откажусь. Танька! Тащи давай чайник.
– А?..
– Тоже, ладно. Здесь, Женька, без этого никуда. Как раз сдохнешь. Спиртец – он и греет, и кормит, и мыслям черным в башке завестись не дозволяет. Ну, краса ненаглядная, чего стоишь – улыбаешься? Садись и ты с нами! – нежно обнял он необъятный зад туземки.
– С тобой, начальник, еще лучше сдохнешь, – засмущалась та.
– Эх, завидую я вам с Федькой. Хорошая она баба. Вы у ней тут как цыплятки под крылышком. И накормит, и напоит, и обогреет. Жалеет она вас.
Слепко налил себе еще немного.
– Чего, Женька, морщишься, не прав я? Жалеешь их, а, Танька?
– Как не жалеть? Жалею, конечно. Они такие… Поглядишь – сердце болит, так болит, очень их жалею.
– Не понимает он еще, Тань. Вот Федька, он поумнее будет, он понял. А, Тань, понял Федька-то?
– Федька понял, начальник, сперва, тоже все не понимал, а теперь – понял.
– Ты вот, Слепко, думаешь: человек ты, награды у тебя, удача. Самому, вот, нахамил, и сошло, орденок даже очередной подкинули. А? Так, думаешь? И ошибаешься. Сильно ошибаешься. Это там ты был человек, а тут – нет. Тут на тыщу верст, если хочешь знать, три человека всего и есть: я, Танька да Бирюков, корешок твой. А вы все – так, пар просто. Потому и жалеет она вас: вроде сидишь ты тут, макарончики наворачиваешь, морду на сторону интеллигентно кривишь, а завтра – раз, и нету тебя, другой уже на этой самой табуретке морду кривить будет. А она, видишь, огорчается по доброте своей.
Комичка молча встала и ушла за загородку.
– Я, товарищ полковник, философию эту вашу обсуждать не намерен, а только товарищу Сталину я не хамил. Это во-первых. Там ведь как вышло…
– И слушать не хочу, чего там у тебя вышло, мне достаточно того, что в личном деле записано.
– А что там записано?
– Записано, что ты был награжден за выполнение особо важного задания и сразу, значит, сюда направлен. А – во вторых?
– Что? Ах да. Бирюков мне никакой не корешок. Просто я когда-то, десятником еще, на одной шахте с ним работал. Его посадили как раз перед тем, как меня начальником шахты назначили.
– И только?
– Ну да. Понимаете, человек он… заметный очень. И голова, опять же, варит. Я вам про него такого могу порассказать!
– К чему? Я и сам про него много чего могу порассказать.
– Может, тогда в мастера его перевести?
– Не думаю, чтобы это его обрадовало, жить-то ему все равно в лагере придется, а авторитет среди своих потеряет.
– А если его… того? Переселить? Мне кажется, преступление свое он искупил уже… У нас сегодня маркшейдер погиб, давайте маркшейдером его назначим? Кстати, он еще про одного мне сегодня рассказал, тоже с нашей шахты, стахановец, орденоносец. Слежнев Николай. Сам я его не знаю, он без меня уже…
– Ну, это ваши с Федором дела. Маркшейдером так маркшейдером. Наша с тобой сейчас главная задача, Женька, самим в канаве не очутиться. Чуешь? Ну, раз чуешь, налей еще. Полнее лей, до краев. Макарончиков. Чего не доедаешь? А я, вот, не гордый, доем. М-м. Миловать их я все равно не имею права. Только признаюсь тебе, будь моя воля, Кузьку бы живым я не выпустил. На первый взгляд, серьезного за ним нет ничего. В тридцать седьмом, похоже, действительно за чепуху его прихватили. Видишь, всё как есть тебе говорю, ничего не скрываю. И не в том, конечно, дело, что подкулачник он недобитый и языком лишнее молотит. А в том дело, что другой такой страшненькой зверушки я еще не встречал. По-настоящему, его бы в расход пустить надо, да уж больно на производстве полезен, сука. Пойдем, что ли, насчет Слежнева твоего поинтересуемся? Слышь, Женька, ты Слепко, а он Слежнев. Может, за родственничка хлопочешь?
– Холодно идти, Егор Лукич.
– А ты закутайся получше. Мой тебе совет: не бойся холода, расправь плечи, оно и полегчает. А Кузьму, что же, если в маркшейдера его хочешь, я не возражаю, только, значит… Готов?
Они вышли на мороз. Ветра уже не было. Полная луна освещала безграничную белую рябь. Дышать пришлось через шарф. Даже полковник и тот прикрыл усы рукавицей. «Говорят, летом здесь цветочки. И комары. Где они сейчас, комары эти?» В бараке управления было чисто и в меру тепло. Крашенные зеленой краской стены и пальма в кадке смотрелись уютно, как-то по-домашнему. За небольшим столиком у белой кирпичной печки спал ефрейтор, положив щеку на ушанку. Засурский точным движением валенка выбил из-под него табурет. Поднявшийся с пола «архивариус» оказался скопческого вида чухонцем.
– Дело мне подай, этого… Как его, Слепко?
– Слежнева Николая.
– Во. Слежнева Николая.
Егор Лукич сам уселся за столик, нацепил на нос круглые очки в тонкой стальной оправе.
– Поглядим.
– Так, статья… Гм. Родился, учился… Точно – орденоносец… был. Гм. О! Вот так фрукт!
Евгению Семеновичу сделалось вдруг нехорошо. Полковник сохранял дружелюбный вид, но острое чувство опасности накатило волной.
– Ясненько. Знаешь, Слепко, за кого ты меня просишь?
– Я говорил уже, товарищ полковник, что сегодня впервые услышал об этом типе.
– Ну так знай. Был твой Слежнев стахановцем, был орденоносцем. Когда немец подошел, он добровольцем на фронт записался, вместе со всей своей стахановской бригадой. В первом же бою, как фрицы на них поперли, развернул дружок твой Колька пулемет на сто восемьдесят градусов да всех своих, кто с ним в окопе был, положил. Ну и руки в гору, конечно. Наши в контратаку пошли и отбили его. Должны были тут же кончить, но решили наверх отправить, в дивизию, чтобы там следствие провели по всей форме военного времени и расстреляли образцово-показательно. А тут как раз приказ вышел всех бывших шахтеров сюда отправлять, независимо от степени вины. Такие дела. Что скажешь?
– Нельзя таких живыми оставлять.
– А он бы и не остался, кабы Бирюков его не пригрел. Родственная душа, видать. Ну чего, и этого тоже будем в маркшейдера переводить?
– Вы что? Да я его, гада, своими руками!
– Думай вперед, прежде чем нюни распускать. А то был тут до тебя один, тоже жалостливый. Усек?
