Василий Аксенов - Новый сладостный стиль
Он выглядел, как обычный советский мужик, этот «друг Боря», но что-то человеческое сквозило в очертаниях губ. И что-то супрематистское, подумал АЯ, сквозит в этих отпечатках на стене, которых никто не видит.
«Ты в теннис играешь? – спросил Ельцин и подмигнул с некоторой шаловливостью. – Ну, в общем, давай общаться, Саша, если не возражаешь!»
Вокруг не менее полудюжины видеокамер запечатлевали и этот момент общего телеисторического разворота. Ельцин с понтом, по-сибирски поднял пятерню, но снизил ее для вполне цивилизованного рукопожатия.
Не знаю, видит ли сейчас наш читатель целиком весь этот политический театр, может ли он вместе с нашим Александром Яковлевичем на секунду затормозить перед некоторыми удивительностями и заметить, скажем, как в стене на мгновение открывается пронзительный коридор, в непостижимой глубине которого отпечатываются образы льва и лани, орла и какаду, розы и агавы и, наконец, единый, то есть еще не разделенный сексом, Адам, горящий вечным огнем.
Действие драмы, впрочем, не замирает даже на эту секунду. Ельцин в спортивном стиле пятидесятых годов – «А ну-ка, мальчики, ощетинимся!» – продолжает по телефону атаковывать колеблющихся генералов. В другом углу басовитым соловьем разливается виолончель Ростроповича. Увидев товарища по изгнанию, Слава, как был в каске и бронежилете, бросается с поцелуями: «Сашка, ты тоже здесь! Вот здорово! Люблю твой талант, Сашка, ети его суть! Фильм твой смотрел про Данте, обревелся!»
Саша мягко поправляет всемирного любимца. Фильм-то, Славочка, еще не начал сниматься. Очень мило обмишулившись, Слава продолжает дружеский напор. Песню твою люблю! Музыку обожаю! Ты первоклассный мелодист, Сашка! Ну-ка, давай, подыграй мне на флейте! Ребята-демократы, у кого тут найдется флейта? Коржаков уже поспешает с флейтою на подносе. А мне вот Филатов «челло» привез из Дома пионеров! Поет, как Страдивари, сучья дочь!
Корбах для смеха дунул в дудку и вдруг засвистел, как Жан-Пьер Рампаль. Ну и ну, вот так получился дуэт в осажденном павильоне! Многие растроганные повстанцы приостановились, и на стене вдруг отпечаталась общая композиция осажденных, но дерзких душ. Видишь, шепнул Слава Саше.
Завершить концерт, как хотелось, на плавном взлете, однако, не удалось. В городе возник и стал нарастать какофонический грохот. Началось хаотическое движение непокрытых голов и стальных касок. Освещение было притушено до минимума. Шире открылись окна. Возле них присели фигуры с гранатометами. Корбах уловил за полу быстро проходящего офицера. Что происходит, майор? Тот улыбнулся. То, чего ждали, товарищи музыканты. Лучше бы вам спуститься в подвал.
Вот выдающееся зрелище: маэстро Ростропович меняет виолончель на «калашникова»! Корбах обнял старого друга за плечи: Славочка, я должен идти в свою сотню. Доиграем завтра.
Выставленный подбородок музыканта подрагивал от решимости. Обязательно доиграем, Сашка!
Эпицентр этого танкового грохота пришелся на Садовое кольцо в районе от площади Восстания до Арбатских ворот. Он забивал все звуки и тем не менее не мог заглушить скандирования: «Рос-си-яне! Рос-си-яне!» Над тоннелем, в который один за другим уходили танки и бэтээры, плечом к плечу стояла молодежь. Мальчишки размахивали трехцветными флагами с фонарных столбов. Вдогонку адским слонищам летели бутылки, не всегда пустые, если судить по огненным змейкам, растекающимся на броне. Никто не собирался драпать. Несколько раз толпа, качнувшись, устремлялась куда-то. Казалось, вот, началась паника – ан нет, оказывается, бросались к очередному троллейбусу, высаживали пассажиров, заворачивали городской транспорт к баррикадам, чтобы укрепить заслон. Не обошлось, конечно, и без шутников в таком массовом действе: кто-то голосил окуджавское «Последний троллейбус по улицам мчит».
Вдруг несколько танков вместо того, чтобы идти вслед за всеми в тоннель, двинулись поверху, в боковой проезд, иными словами – на людей. Резкий голос прорезался сквозь вой турбин: «Россияне, неужели мы их и сейчас испугаемся?!» И будто хор в античной трагедии толпа ответствовала мощным повтором трех слогов: «Ни-ког-да! Ни-ког-да!» На одну из машин вскочил парень с полностью забинтованной башкой. Торчали только глазные дырки да маленькие отверстия носа и рта. Он с такой силой потащил высунувшегося из люка танкиста, что тот только махал руками, пока не был полностью извлечен из своей броневой скорлупы. Толпа стояла прямо перед танками, как бы вообще не собираясь отступать, а некоторые парни ложились на асфальт. Ну, будете своих давить, гады?
Танкисты тормозили, машины еле ползли, что давало смельчакам возможность в последний момент выкатиться из-под гусениц. Многие вспрыгивали или вскарабкивались на броню и, стоя там, на вражеских спинах, продолжали кричать: «Россияне! Россияне!»
Между тем на скате в тоннель произошла трагедия. Один из броневиков вывалился из общего строя, забуксовал, ударился в бетонную стенку и в результате раздавил трех наиболее активных протестантов, трех юношей в московской джинсовой униформе и белых кроссовках. «Убили! Убийцы!» – прогремела Москва под землей и над землей, с тротуаров и с балконов. Обезумевший лейтенантик из броневика открыл пистолетную пальбу. Солдатики вываливались из кормового люка и нелепыми скачками скрывались в ревущей ночи, той самой ночи с 20 на 21 августа, во время которой двадцать три года назад их отцы въехали и утвердились стальными тушами в потрясенной и униженной Праге.
Всю ночь под непрерывным дождем колоссальное становище на берегу Москвы-реки ждало атаки, но атака так и не состоялась. Танковый рев поднимался и затихал то в одном, то в другом конце Москвы, создавая впечатление странной морской бури, как будто Нептун то размешивал волны своим трезубцем, то заливал их оливковым маслом. Между тем по периферии площади, на перекрестках и в переулках накапливалось все больше каких-то неопределенных, то ли «наших», то ли «язовских» танков. Они глушили моторы, и экипажи вылезали на броню. Нередко рядом с этими, как бы «замирившимися» танкистами на броне рассаживались московские девчонки. Компании покуривали, напевали популярную в том сезоне песенку женской рок-группы «Комбинация»: «Два кусочика колбаски предо мной лежали на столе. Ты рассказывал мне сказки, только я не верила тебе». Солдаты заботливо прикрывали девчат своими шинелями. Население, верное стародавней российской традиции жалости к «служивым», протягивало на танки булки, кефир, палки сравнительно съедобной колбасы. Получалось не так уж хуево, ребятня. Ехали куда-то в жопу, без всякого желания, а попали в неплохое место: и с кадрами красивыми познакомились, и неказарменной жратвой развлеклись.
– Вы, ребята, на своих пушки-то не имеете права направлять! – говорили им два ветерана с набором медалей на пиджаках.
– А мы и не собираемся, – отвечали танкисты.
– Да как вы смеете военнослужащих агитировать?! – визгливо разрушала диалог какая-нибудь бабка, тоже с медалями. – Они присягу давали защищать нашу советскую родину!
– Отойди, Шура, стукачка ебаная, а то по харе получишь, – увещевали ветераны и бабу эту визгливую.
– Руслан! Русланчик мой любимый! – вдруг послышался нежный женский крик. Обращен он был не к общеизвестному спикеру Руслану Хасбулатову, а к тощему солдатику в танковом шлеме, сидевшему на стволе орудия. Подбегала превосходная женщина с ярко накрашенными губами. – Неужто это ты, Руслашка мой?!
– Ну, мама, мама, ну, что ты так, ну, не кричи так громко, мама! – засмущался танкист.
– А у меня тут конфет кулек! Я как знала, конфет взяла! Возьми, Руслан! – кричала женщина, и все вокруг умиленно улыбались.
Едва рассвело, со стороны Кутузовского проспекта на мост стала выезжать танковая колонна. Она шла прямо на баррикады. Но что это? Сквозь холодный туман карательные чудовища проявлялись одно за другим будто движущиеся цветочные клумбы – все обсажены размахивающей трехцветными флагами молодежью. И с неистовой энергией массы ночной человеческой стражи бросились разбирать баррикады. Победа!
Александр Яковлевич Корбах проливался слезами. Тело порой сотрясалось, словно в религиозном экстазе. Скорее всего, это и был религиозный экстаз, ибо никогда в жизни он не мечтал стать свидетелем чуда настоящей «духовной революции». Неподчинение тиранам в конце концов возгорится, как сухая трава, так представлял себе эти дни Лев Толстой. И вот трава возгорелась, и в этом огне испарились, пусть хоть на миг, все наши отчаяния, бессилия и унижения. Пусть это все по прошествии времени утвердится в истории лишь как дата неудавшегося переворота, пусть все пойдет не так, как мечтают в этот момент эти сотни тысяч, все равно три дня в августе девяносто первого останутся самыми славными днями в российском тысячелетии, как чудо сродни Явлению Богородицы. А может, это и было Ее Явление?
