Ян Отченашек - Хромой Орфей
- Можешь дальше не рассказывать! - остановил его Коцек и замысловато сплюнул в пыльную траву. Они шли к ангару, удаляясь от догорающих обломков самолетов, поеживаясь от декабрьской стужи, и на всем пути ни разу не поглядели друг другу в глаза.
В проломе ограды, отделявшей аэродром от заводского двора, теснились любопытные, всем хотелось потешиться видом разрушений. Веркшуцы загоняли людей обратно на заводской двор. Слышались смех и колючие шуточки; толпа замолкла лишь тогда, когда появились Каутце, а за ним мрачный Мертвяк.
«Zuruck! Zuruck! Weiter!» [60]
Налетел ветер, и под его свист Коцек пробормотал:
- Все равно совета ты от меня не получишь, - Он подбросил на ладони осколок снаряда и сердито отшвырнул его. - Кстати говоря, жизнь достаточно длинна и интересна, успеешь все забыть. У меня такой рецепт: плюнь, разреши себе немного похныкать, а потом действуй! Перемени обстановку. Это помогает лучше всего. Знаешь, надо как бы отойти от себя вчерашнего, от всех передряг, и сказать себе: ну и что? Я дышу, я здоров, будь я больной, тогда другое дело. Быть мертвым, скажем, хуже всего, а я живой, и завтра, может, мне станет хорошо. И даже классно!
Он прав, подумал Войта. Надо переменить обстановку. Это было бы здорово! Он стиснул зубы, потому что перед ним вдруг отчетливо встало лицо с язвительной усмешкой, открывавшей крепкие зубы, - лицо Алены, но совсем не той, какой она была летом. И это лицо заставило его забыть все, что он находил в нем раньше.
«Ну вот что, парень, хватит разговоров, и не страдай, пожалуйста, глядеть противно. Слышишь? Я сыта по горло, осточертело! А если уж ты пришел - тоже мне Отелло от станка, - я тебе сама все выложу! Сейчас же! Как ты представлял себе жизнь со мной? Думал, я стану наседкой в твоем гнездышке? Буду нести яички и вышивать кухонные занавесочки? Я?! О господи! Хочешь, чтоб я сдохла от собственной добродетели? У меня были лучшие намерения, но ты все испортил, у тебя же нет никакого размаха! Выслеживать - это ты еще умеешь! Думай обо мне что хочешь, мне наплевать. Я свободный человек и буду жить как мне вздумается, и не тебе меня учить, а тем более упрекать! Не таращи глаза, я тебя не боюсь. Видел бы ты себя сейчас! - Она расхохоталась вызывающе, бесстыдно, видно, ей хотелось спровоцировать его на взрыв, и она с жестокой изобретательностью подбирала самые обидные слова: - Я скажу, что тебя больше всего злит, милый! Тебя злит то, что ты ничего не умеешь! Разве что разобрать какую-нибудь там свою дурацкую машинку - на это тебя еще хватит, но чувства и женщина - это для тебя туман, это очень уж сложно. Так и ускользает из рук. Тут не помогут ни клещи, ни отвертка! Чего ты еще хочешь? Попользовался - и скажи спасибо! Ну, ударь меня, покажи свой норов, святой соплячок, на большее ты не способен слышишь? - не способен, потому что ты неотесанный, неповоротливый медведь!..»
- Ты больше не живешь с ней? - крикнул ему Коцек в ухо. Под сводами ангара ревел мотор, и воздух вокруг дрожал от его гнева.
- Почти месяц. Мать я отвез в деревню, к тетке, а из дома выписался. Ночую у одного знакомого.
- Sic et non. У меня неважная халупа, но думаю, что мы с тобой поладим. Я умею варить гуляш без мяса - такой, что пальчики оближешь. На тебя возлагаются уборка и черная работа.
В воспоминаниях Войты подробности переплетались, они наплывали друг на друга, но сейчас, размышляя обо всем, он готов был поклясться, что занавес следующего акта начал незаметно подниматься уже в тот вечер, у ее постели. Внешне еще долго ничего не менялось. На другой день Алена встала, лицо у нее было восковое, она с трудом ходила по дому и была трогательно кроткой. Через неделю она поправилась, боль совсем прошла, в гостиной снова заверещала радиола.
- Вот это поют сестры Эндрю, это играет Эмбруз, запомни, Войта. «Май блю хевн» [61]... - говорила Алена, упиваясь английскими словами. - Тайптин.
Войта слушал ее с восхищением. Он заметил, что она исподволь испытывает его.
- А это что такое? Не знаешь, медведь?
- «Пэтрол Свинг», - угадал он и удостоился похвалы.
Войта терпеливо менял иглы в адаптере, однажды разобрал и смазал моторчик радиолы, устранив досадные шорохи, и сразу стал полезным специалистом.
- А тебе не очень-то нравится эта музыка, верно? - сказала однажды Алена. - Ты охотнее ковыряешься во чреве радиолы!
Войта решительно опроверг такое мнение. Что он, какая-нибудь старая перечница, что ли? Почему ему не должна нравиться эта музыка? Она создает этакое приятное легкомысленное настроение, в ее ритме все кажется легче, проще и веселее! Она в самом деле нравится Войте, хоть он и не умеет выразить это словами, и его рассудительная натура не склонна к экзальтации. Армстронг - это сила!
Алена опять неслась по лестнице через три ступеньки, и по всему дому раздавался ее громкий смех. После мучительного интермеццо жизнь снова стала подобной пестрому мячу, которым можно беззаботно перебрасываться. Войта был захвачен стихийной жизнерадостностью Алены, не противился ей, да и зачем? Ведь он любит эту девушку. Любит как сумасшедший! И он только слегка ворчал, становясь мишенью ее шуточек. Иногда он чувствовал себя при ней в роли доброго, глуповатого сенбернара, которого всегда можно потрепать за уши. Войта ершился, но быстро отходил, услыша ее смех. Ну и что с того? Ее поддразниванию он научился противопоставлять спокойствие и силу большого зверя.
- Бревно! - возмущалась она. - Настоящее бревно! Понимаешь?
- Понимаю.
- Ничем тебя не пронять!
- Угу, не пронять! - хладнокровно откликался он. Это была неправда, но Войта уразумел, что в той нежной и вместе с тем упорной борьбе за перевес, которая завязалась между ними, ему выгодно держаться именно так. «Вздохни поглубже и успокойся, ладно?» - говаривал он невозмутимо, глядя в ее рассерженное лицо. А когда это не помогало, брал Алену сзади за локти, поднимал в воздух и, сколько бы она ни брыкалась и как ни извивалась, держал ее до тех пор, пока она не смирится.
- Эй, ты, послушай, - ворчала она, остывая. - Брось свои штучки! Они годятся для ваших заводских девчонок!
Но, видно, эти штучки чем-то нравились и ей.
Они валялись на траве под лучами августовского солнца, успокоительно постукивала мельничка. В это золотистое время Алена еще принадлежала ему. Это бывало не часто, и Войта сдерживал свою ненасытную тягу, видя усталое лицо своей любимой: она сдавалась только после долгого и чем-то унизительного для него сопротивления, уступая физической силе.
Это все больше походило на грубое насилие. Войте казалось - и в этом для него было что-то непостижимое, - что именно грубость нравится Алене, что в этом она находит особое наслаждение. Она просто требовала, чтобы он овладевал ею с грубостью самца, чтобы унижал ее. Войта страдал от смущения, что он идет на то, чего не хочет, ибо в основе его любви к Алене была нежность обыкновенная мужская нежность к любимой женщине. А нежности-то как раз в нем она терпеть не могла.
- Отстань ты с этими вечными поцелуйчиками, разве не видишь, я спать хочу. Еще влипну из-за тебя снова, говорят, что после аборта это особенно опасно. Мне сегодня не хочется. Не сердись!
Алена была фантастически изобретательна в своей милой тирании. Она убедила себя, что обязательно «модернизирует» Войту, - надо сделать его современнее, чтобы он стал хоть немного похож на тех элегантных и самоуверенных франтов, которые прежде на вечеринках заполоняли их квартиру.
- У меня самые лучшие намерения, уверяю тебя! Я не потерплю, чтобы люди подсмеивались над тобой... Не будем же мы вечно жить отшельниками. Пойми и не упрямься!
И она взялась за дело с обычным для нее упорством и необычной методичностью.
- Эту мужицкую рубашку изволь больше не носить! К черту этот кудрявый чуб - ты похож на красавчика с ярмарочных качелей. Вечно ты ходишь, выставив вперед плечи, - держись свободно!.. Знаешь что, ты будешь учить английский! Она перелистала учебник и начала с первого урока: вспомогательный глагол «ту би». - За дело! Ай эм, ю ар, хи, ши, ит из... Проще простого! Вот видишь, память у тебя отличная. И пожалуйста, брось свои словечки: так сказать, стало быть. Ты не на заводе, а для летчика это и вовсе ни к чему.
Сначала Войта не видел причин сопротивляться подобной дрессировке - ведь у Алены благие намерения, и ему не повредит, если он немного пообтешется.
- Знаешь что, - сказала она однажды со смехом. - Мы с тобой разыграем «Пигмалиона». Я буду профессор Хиггинс.
Эти иностранные имена ничего не говорили Войте; на другой день, на заводе, Павел объяснил ему, в чем дело, а Войта покраснел и закусил губы. После этого у него было бурное объяснение с Аленой, он решительно всему воспротивился, объявил, что плюет на все это и не собирается походить на тех франтов, которые здесь выставлялись. Баста!
