Ян Отченашек - Хромой Орфей
Алена представила себе, как она катит по улице колясочку, где в мокрых пеленках верещит какая-то мразь. Ну, пеленки, конечно, будет стирать Фанинка, но все равно новорожденный младенец - это жалкое и смешное зрелище. Может, у него будет отцовский подбородок и насмешливые глаза. Алена разжигала в себе ненависть к этой самоуверенной физиономии. Стоило только вспомнить, что он сказал, когда она сообщила ему свою заветную тайну. «Слушай-ка, девочка, а это в самом деле от меня? Что-то я не припомню, чтобы был неосторожен». Негодяй, смазливый подлец! Надо было выцарапать ему глаза!.. Но что там ни говори, а беременность есть беременность, сама по себе она не пройдет. И зачем только я родилась женщиной, на кой черт мне это? Может, сходить туда, где у мамы налажены отношения? Дать выпотрошить себя, как курицу, орать от боли и ни за что ни про что... Нет, никогда! Хватит об этом! Да и ни к чему, ведь есть же Войта.
Алене страшно захотелось, чтобы он поскорее вернулся с завода и был с ней. Она его любит, любит, любит!
Обо всех этих ее раздумьях Войта, разумеется, и представления не имел, и, когда Алена подробно, но без особого воодушевления передала ему разговор с матерью, он облегченно вздохнул. Понимание, проявленное ангелом с верхнего этажа, показалось Войте после недолгих раздумий даже естественным. Тучи рассеиваются - Алена в его объятиях, все кругом прекрасно, и это все явь, а не сон! Ему даже стало нравиться жить на свете.
Лето неистовствовало. Войта бродил в его огнях блаженно ошалелый. Дни были чем-то похожи на облака. Завод, сходки «Орфея» - он не пропускал ничего, но берег каждую свободную минутку, чтобы провести ее с Аленой. Снова повторилось время, которое некогда закончилось фарсом бракосочетания, и снова Войту, как и тогда, не тревожили заботы, не обескураживали опасения. Все было по-иному: ведь Алена готовится стать матерью. Войта, правда, не жаждал ребенка, но смутно сознавал, что именно материнство может переродить Алену, и потому верил, что на этот раз их новые отношения не потерпят краха.
Они ходили в кино. Войта покупал ей эскимо, а когда у него выдавалось свободное утро, они вместе загорали на траве в саду. У ограды постукивала починенная мельничка, сад прятал свою запущенность под летним нарядом, бесстрастная наяда грела под ярким солнышком свои оббитые конечности. «Дети, ужинать!» - слышался голос Войтиной матери. Она тоже заметно ожила, иной раз растроганный Войта слышал, как она тихонько напевает, убирая в доме. Наверно, и с ней дело не так уж плохо. Войта по-прежнему спал в полуподвале на своем диванчике - комнатка Алены была мала для двух кроватей, поэтому сообща с милостивой пани было решено, что он подождет с переездом до окончания войны. Ведь из полуподвала на второй этаж путь недалек!
Войта согласился. Его скорее беспокоило иное, менее конкретное. В сердце подчас проникал знакомый холодок, ненадолго, правда, но нечто стало удивительным образом повторяться, и это нечто было в самой Алене. Иногда он заставал ее в грустном раздумье. Оно ей шло, но Войта пытался рассеять его. «Да ничего, правда, ничего, Войтина, - говорила она. - Не сердись! Ты же понимаешь, что у меня есть причины беспокоиться. Кто знает, когда кончится война. Что, если фронт докатится сюда и нам придется уходить? С ребенком-то на руках! А если здесь будут бои? Или воздушные налеты?»
Войта довольно неубедительно утешал ее, потому что такие опасения в самом деле были небезосновательными. Алена ходила рассеянная, он уже знал это ее состояние тревожного нетерпения, но было в ней и что-то несвойственное прежней Алене - апатия и постоянная усталость. Ее часто тошнило, и тогда она прямо-таки страдала от его присутствия. «Я противная, не смотри на меня! Даже запах мыла меня раздражает». С той памятной ночи между ними не было физической близости. Войта деликатно не настаивал - ведь у нее сейчас такое самочувствие! Он замечал, что большую часть временя она проводила с милостивой пани - в конце концов это естественно, мать все-таки. Но ему не нравилось, что они странным образом замолкали, едва он появлялся на пороге.
- Знаешь что, - сказала однажды Алена, когда они лежали рядом на траве. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы я тогда поехала в рейх, как все девчонки из нашего класса. Все было бы яснее....
Удивленный, Войта приподнялся на локтях. Куда она метит?
- Смотри не обгори, прикройся-ка. Почему было бы лучше?
- По крайней мере мне не портило бы настроение все то наносное, что сейчас влияет на наши отношения. Например, твоя жалость или моя благодарность. Мы были бы тогда в равном положении.
- Тебе не за что меня благодарить. Я люблю тебя.
- Знаю! - прервала она его раздраженно. - Вечно я это от тебя слышу! Сказал бы что-нибудь другое. Например: я тебя ненавижу, ты испорченная буржуйская девчонка - то ты нос от меня воротила, а то пришла на поклон и бог весть чего еще можно от тебя ожидать... Не мешай, дай мне сказать, не лезь со своими утешениями! Ты такой добряк, что я кажусь себе Магдалиной у ног Христа, а мне хочется ругаться самыми последними словами. Иногда я даже хочу, чтобы ты был хоть немножко негодяем, уверяю тебя! Поищи в себе какую-нибудь подлятинку, может, станешь мне ближе! - Глянув ему в лицо, она съежилась, прижалась горячим лбом к его плечу. - Войтина, жизнь ужасна, я просто не знаю, что делать! А женщина... и не пытайся понять, медвежонок! Иди домой, не сердись, у меня безумно трещит башка.
Она запретила провожать ее и потащилась в дом тяжелой, неверной походкой, понурая, как бы погруженная в себя.
Только на другой день, когда Войта вернулся со сходки «Орфея», - ему так не сиделось там! - он понял весь смысл вчерашней вспышки. Уже на пороге белой комнатки он замер в испуге: в ней было тихо, спущенные занавески бесшумно трепетали, обычный аромат смешивался с запахом карболки, напомнившим о физической боли. Ничто не изменилось здесь, кроме самой Алены. Она была неузнаваема. Измученное лицо ее казалось белее подушки, с которой оно глядело на Войту с отчужденной и какой-то отрешенной полуулыбкой.
Войта в ужасе кинулся к ней, он все понял.
- Зачем ты это сделала, Алена?
Она привлекла его к себе на постель и влажными пальцами коснулась его лба.
- Все кончено, Войтина, - ее голос звучал словно издалека. - Я уже пустая, как прежде... Все обошлось благополучно, не бойся. Так лучше для всех, верно?
В растерянности он не знал, что сказать.
- Тебе было... больно?
- Очень, Войтина, больней, чем я думала. Лучше и не вспоминать. Мне все еще кажется, что это не я, а кто-то другой. Но я сделала это и ради тебя. Ведь ты хочешь учиться, стать знаменитым летчиком, верно? А жена с ребенком - это так подрезает крылья... Ну что, капитан, глядишь, как мокрая курица... Ты не рад?
- Нет! - воскликнул он слишком громко и, подавленный, опустил голову. Ради меня не нужно было! И вообще... плевать мне на авиацию, плевать на все, что мешает тебе. Зачем ты это сделала... зачем?
- Ну что вы, Войтишек, - ласково сказал в дверях мягкий голос. В комнату, шелестя халатом, вошла милостивая пани. - Будьте же благоразумны, мальчик! Не можете же вы в самом деле хотеть этого. Ведь это было бы ненормально и со временем угнетало бы и вас самого, верьте моему опыту! Слава богу, все позади, а после войны, если захотите, можете завести хоть дюжину собственных детей. Верно? - Тут голос ее стал необычно строгим, и она сказала с упреком, хоть и не слишком резко: - Но я прошу вас быть более внимательным, Алене сейчас нужен абсолютный покой, и скажу вам откровенно, мне не нравится, что вы в рабочем костюме сели к ней на постель. Согласитесь, это негигиенично...
Войта согласился: да, конечно, негигиенично. Пристыженный, он понуро встал, закусив губы, и, когда взглянул в приветливое лицо милостивой пани, готов был поклясться, что на нем где-то под умело скрытыми морщинками мелькнула торжествующая улыбка. Войта вздрогнул от безотчетного, еще не изведанного гнева. Попятившись, он молча вышел из комнатки, отчетливо понимая, что проиграл битву, даже не вступив в нее, что потерпел поражение в первом же раунде незримой борьбы, в которой, вообще говоря, и не мог рассчитывать на победу.
- Можешь дальше не рассказывать! - остановил его Коцек и замысловато сплюнул в пыльную траву. Они шли к ангару, удаляясь от догорающих обломков самолетов, поеживаясь от декабрьской стужи, и на всем пути ни разу не поглядели друг другу в глаза.
В проломе ограды, отделявшей аэродром от заводского двора, теснились любопытные, всем хотелось потешиться видом разрушений. Веркшуцы загоняли людей обратно на заводской двор. Слышались смех и колючие шуточки; толпа замолкла лишь тогда, когда появились Каутце, а за ним мрачный Мертвяк.
«Zuruck! Zuruck! Weiter!» [60]
Налетел ветер, и под его свист Коцек пробормотал:
- Все равно совета ты от меня не получишь, - Он подбросил на ладони осколок снаряда и сердито отшвырнул его. - Кстати говоря, жизнь достаточно длинна и интересна, успеешь все забыть. У меня такой рецепт: плюнь, разреши себе немного похныкать, а потом действуй! Перемени обстановку. Это помогает лучше всего. Знаешь, надо как бы отойти от себя вчерашнего, от всех передряг, и сказать себе: ну и что? Я дышу, я здоров, будь я больной, тогда другое дело. Быть мертвым, скажем, хуже всего, а я живой, и завтра, может, мне станет хорошо. И даже классно!
