Алексей Зверев - Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник.
Скажете, много захотел? А почему бы и нет? Сложные задачи в нашей жизни можно по-настоящему решить только двумя способами: либо исчезновением, либо раздвоением. В прежние времена был только первый выход. Но почему бы не воспользоваться чудесами новейшей технологии ради личной независимости? У меня есть выбор. Я не из породы самоубийц, а потому решил раздвоиться.
В одно прекрасное утро, в понедельник, я завел манекен и, удостоверясь, что он знает, как поступать (иными словами, поведет себя так, как вел бы себя при любых знакомых обстоятельствах я), предоставил ему действовать. Звонит будильник. Он поворачивается на бок, толкает мою жену, она устало встает с нашей двуспальной кровати и выключает звон. Влезает в тапки, набрасывает на себя халат и, неловко переступая онемевшими со сна ногами, шлепает в ванную. Когда она переходит оттуда в кухню, он встает и в свою очередь идет в ванную. Мочится, полощет горло, бреется, возвращается в спальню, достает из комода и из стенного шкафа все, что нужно для одеванья, опять идет в ванную, одевается, потом идет к жене на кухню. Мои дети уже сидят за столом. Младшая дочь вчера вечером не доделала уроки, и жена пишет учительнице оправдательную записку. Старшая дочь с надменным видом жует холодный ломтик поджаренного хлеба.
— Доброе утро, папа, — говорят они манекену.
Манекен чмокает в щечку одну, потом другую. С облегчением вижу, что завтрак проходит гладко. Дети отправляются в школу. Они ничего не заметили. Да, замысел мой и вправду удается, я возликовал — и тут только осознаю, до чего боялся неудачи: вдруг механизм подведет, вдруг манекен что-нибудь напутает. Но нет, все идет как по нотам, даже «Нью-Йорк таймс» он перелистывает правильно: в точности столько же времени, как я, тратит на сообщения из-за рубежа, ровно столько же времени, как я, читает спортивные новости.
Манекен целует мою жену, выходит за дверь, входит в лифт. (Любопытно, узнают ли друг друга машины.) Он выходит в вестибюль, потом на улицу, шагает размеренно — из дому он вышел вовремя, торопиться незачем, — спускается в метро. Степенный, уравновешенный, чистый (в воскресенье вечером я сам его вычистил), он невозмутимо исполняет все, что ему поручено. Покуда я им доволен, он будет вполне счастлив. А я буду им доволен, что бы он ни делал, пока им будут довольны все остальные.
В конторе тоже никто не замечает разницы. Секретарша с ним здоровается, он улыбается ей в ответ, как всегда улыбаюсь я, проходит в мой закуток, вешает пальто и садится за мой письменный стол. Секретарша приносит ему адресованную мне почту. Он читает письма, затем диктует несколько ответов. Далее, с пятницы ждет куча не законченных мною дел. Он звонит по телефону, уславливается о встрече за завтраком с одним клиентом из провинции. Я замечаю лишь одну неточность: за утро манекен выкурил семь сигарет; я обычно выкуриваю десять, а то и пятнадцать. Объясняю себе это тем, что он только еще приступил к работе и не успел издергаться, как издергался я, отбарабанив в этой конторе шесть лет. Пожалуй, в обеденный перерыв он выпьет не два мартини, по моему обыкновению, а ограничится одним, прикидываю я — и не ошибаюсь. Но все это пустяки, и, если их кто-нибудь заметит, в чем я сильно сомневаюсь, они только сделают ему честь. С клиентом из провинции он держится безукоризненно, разве что чуточку слишком почтительно, но это я тоже приписываю неопытности. Слава богу, ни на каких житейских мелочах он не спотыкается. За столом ведет себя вполне прилично. Не ковыряется в тарелке, ест с аппетитом. И помнит, что надо подписать счет, а не платить наличными: у нашей фирмы в этом ресторане кредит.
После обеда собирается совещание по вопросам сбыта. Вице-президент разъясняет программу расширения торговой сети на Среднем Западе. Манекен высказывает дельные соображения. Начальник кивает. Манекен постукивает карандашом по длинному столу красного дерева, лицо у него задумчивое. Замечаю, что он курит подряд сигарету за сигаретой. Неужели так быстро ощутил нервное напряжение? До чего же трудная была у меня жизнь! Дня не прошло, а манекен — и тот, похоже, малость устал и выдохся. Дальше до вечера все сходит гладко. Манекен возвращается домой к моей жене и детям, с аппетитом ужинает, час проводит с детьми за игрой в «монопольку», смотрит с женой по телевизору ковбойский фильм, принимает ванну, съедает кусок хлеба с ветчиной и отправляется спать. Не знаю, какие ему снятся сны, надеюсь — мирные и приятные. Если сон его зависит от моего одобрения, то он наверняка спит спокойно. Я вполне доволен моим детищем.
Манекен проработал уже несколько месяцев. Что можно отметить? Набрался он опыта? Опытней некуда — впрочем, он с первого дня был безупречен. Невозможно достичь большего сходства со мной, чем было с самого начала. Ему незачем продвигаться по службе, надо только делать свое дело охотно, послушно и безошибочно. Жена моя с ним счастлива — во всяком случае, не более несчастна, чем была со мной. Мои дети называют его папочкой и просят карманных денег. Мои сотрудники и начальник по-прежнему доверяют ему мою работу.
Однако в последнее время — точнее, последнюю неделю — меня кое-что беспокоит. Замечаю, что он стал слишком внимателен к нашей новой секретарше, мисс Люби. (Надеюсь, не сама эта фамилия действует на какие-то пружины в недрах сложного механизма; быть может, машины мыслят слишком буквально.) Приходя по утрам, он чуть медлит у ее стола, когда она с ним здоровается, — секунду, не больше, но я-то — и он тоже до последних дней — всегда проходил мимо, не замедляя шаг. И, похоже, он стал диктовать больше писем. Только ли оттого, что с возросшим пылом трудится в интересах фирмы? Вспоминаю, как в первый же день он выступил на совещании по сбыту. А может быть, ему хочется подольше удержать возле себя мисс Люби? Так ли необходимы эти письма? Я готов поклясться, что сам он так и думает. Но почем знать, что кроется за невозмутимой физиономией манекена. Спросить его боюсь. Может быть, не хочу узнать худшее? Или боюсь рассердить его вмешательством в его личные дела? Так или иначе, решаю подождать, пока он сам мне скажет.
И вот однажды она выходит наружу — новость, которой я страшился. В восемь утра манекен застиг меня в ванной — я подглядывал за ним, когда он брился, и восхищался: подумать только, он не забывает изредка порезаться, как случалось порезаться мне. И он изливает мне душу. Я поражен, никак не ждал от него такого волнения — изумлен и немного завидую. Мне и во сне не снилось, что манекен способен так сильно чувствовать, что я увижу манекен плачущим. Пытаюсь его успокоить. Сперва уговариваю, потом отчитываю. Все напрасно. Он уже не просто проливает слезы, он плачет навзрыд. Во мне поднимается отвращение к нему, вернее, к его страсти, механизм которой для меня непостижим. Притом я в ужасе — вдруг моя жена и дети услышат рыдания, ворвутся в ванную и обнаружат эту свихнувшуюся тварь, которая уже неспособна вести себя по-людски. (А вдруг они застанут в ванной нас обоих? Такое тоже может случиться.) Я открываю душ, поворачиваю оба крана умывальника, спускаю воду в унитазе, надо как-то заглушить горькие рыдания манекена. Столько шуму из-за любви! Из-за любви к мисс Люби! Он с ней почти и не разговаривал, кроме как по делу. И, уж конечно, не спал с ней, в этом-то я уверен. А между тем он безумно, отчаянно влюблен. Он желает расстаться с моей женой. Объясняю ему, что это невозможно. Во-первых, на него возложены долг и ответственность. Для моей жены и детей он муж и отец. Он им опора, своим себялюбием он погубит их жизнь. А во-вторых, что, собственно, он знает о мисс Люби? Она по крайней мере десятью годами моложе его, вовсе не давала повода думать, будто обращает на него внимание, и, скорее всего, уже обзавелась вполне симпатичным и подходящим по возрасту поклонником, за которого и собирается замуж.
Манекен ничего не желает слушать. Он безутешен. Он получит мисс Люби или — угрожающий взмах руки — или покончит с собой. Размозжит себе голову о стену либо выбросится из окна, и его тонко сработанный механизм разобьется вдребезги. Я по-настоящему пугаюсь. Уже вижу, как рушится моя гениальная выдумка, что подарила мне в последние месяцы столько досуга и покоя. Уже представляю себя снова на службе и в постели с женой, и задыхаюсь, стиснутый со всех сторон в метро в час пик, и торчу у телевизора, и раздаю шлепки дочерям. Если и прежде такая жизнь была мне невыносима, теперь, сами понимаете, она немыслима. Шутка ли, знали бы вы, как я провел эти последние месяцы, покуда манекен управлялся с моей жизнью. Я не ведал никаких забот, разве что изредка полюбопытствую, как там мой манекен. Я опустился на самое дно. Сплю где попало — в ночлежках, в метро (туда я забираюсь только совсем на ночь глядя), в темных закоулках, в подъездах. Я уже не даю себе труда брать у манекена свое жалованье — потерял охоту что-либо покупать. Почти перестал бриться. Одежда на мне рваная и грязная.
