Иван Шевцов - Любовь и ненависть
Полковник нажал кнопку звонка, вошла секретарша.
— Врач здесь? — Секретарша кивнула. — Пусть войдет.
"Врач? Это зачем еще?" — тревожно подумал Гольцер, глядя с беспокойным любопытством на высокого человека в белом халате с чемоданчиком в руке. Врач не спеша раскрыл свой чемоданчик, лязгнул инструментами, подошел к Гольцеру и смоченной в спирту ваткой вытер его палец. Безымянный. Обычная процедура, когда берут кровь на анализ. Но почему так побледнел Наум Гольцер? Почему закружилась голова и вдруг ощутилась слабость во всем теле и в пальцах появилась нервная дрожь?
— У вашей матери какая была кровь?
Это спрашивает полковник. Слова его, как тяжелые камни, застревают в мозгу и давят: "кровь матери".
— Вспомните, — говорит полковник и смотрит в лицо Науму всевидящими глазами.
— Вспомните, — повторяет врач и берет палец Наума, чтобы взять кровь.
Гольцер вздрагивает еще до того, как игла касается его пальца, и с силой выдергивает свою руку.
— Что с вами? Вы боитесь крови? — спокойно спрашивает врач, и Науму слышится злая издевка в его словах.
— Не надо… — через силу, с дрожью в голосе говорит Наум и затем упавшим до шепота голосом повторяет: — Не надо… Я все расскажу… Я убил мать… Мою мать…
Это признание было неожиданным не только для сотрудников уголовного розыска, но и для самого Гольцера. Но никто из присутствующих в кабинете не выразил своего изумления. Все сделали вид, что Гольцер сообщил уже хорошо им известное.
— Шилом в сердце? — полковник нацелился в Гольцера прищуренным глазом.
— Да, — выдавил Наум.
— И Соню Суровцеву тоже шилом в сердце? — с нарастающим напором спросил Струнов.
— Да, — мотнул отяжелевшей головой Наум.
— Рассказывайте все по порядку, — прозвучал строгий, начальнический голос полковника.
— О матери? — Гольцер поднял на полковника холодный отсутствующий взгляд.
— Сначала о Суровцевой. Потом о матери, — сказал полковник,
— Но ведь мать раньше. Я хочу по порядку, — со странным упорством предложил Гольцер.
— Ничего, начнем в обратном порядке. Начнем с конца, — с твердой настойчивостью приказал полковник.
— Да, это конец, — беззвучно прошептал Гольцер и, как усталая, истощенная кляча, уронил бессильно голову. В его мозгу отдалось, как эхо: конец, конец, конец… И тогда, должно быть осознав подлинный смысл этого слова, он звонко вскричал: — Нет! Нет-нет! Я не убивал, никого не убивал — ни матери, ни отца! Это неправда!
И, закрыв лицо ладонями, заплакал…
Через два дня полковник доложил комиссару Тихонову окончательные итоги расследования дела Наума Гольцера, которому предъявлено обвинение в преднамеренном убийстве двух человек, в чем сам убийца сознался и что подтверждено неопровержимыми материалами. Комиссар высказал свое удовлетворение работой Струнова и Ясенева.
— Молодцы ваши морячки, — сказал он с довольной улыбкой. — Не роняют чести Военно-Морского Флота.
— Я считаю, Владимир Сергеевич, Ясенев заслуживает досрочного присвоения очередного звания — майора милиции, — предложил полковник. — Умный, деловой офицер. На него можно положиться.
— Готовь представление, — благословил комиссар и не то с грустью, не то отвечая каким-то своим давнишним мыслям добавил: — Умных, толковых работников надо ценить, на них надо опираться.
Затем комиссар поднялся из-за стола, открыл несгораемый шкаф и достал оттуда пачку иностранных газет с переводами некоторых статей. Положил газеты на большой стол, приставленный к письменному, развернул пухлые страницы, указал на обведенные красным карандашом статьи и сообщения и подмигнул усталыми хитроватыми глазами:
— Западная печать — о Науме Гольцере. Целый тарарам подняли. Вот, смотри, заголовок: "Репрессии против инакомыслящей интеллигенции". Сообщается об аресте по политическим мотивам писателя Гольцера.
— А он разве писатель? — сорвалось у полковника.
— Они могут назвать его кем угодно: писателем, гением, академиком. Слушай, как начинается первая строка: "В СССР арестован известный писатель-прогрессивист Наум Гольцер… Передовая советская общественность обеспокоена… Творческая интеллигенция протестует". Видал, какие формулировочки! Врут и не краснеют. И вот другая газета: "Возврат к сталинским временам". Тоже в связи с арестом Гольцера. Или еще заголовочек: «Похолодание». О нем, о Гольцере. Но самое сногсшибательное — статья Дэйви. Озаглавлена одним словом: "Протестую!" Послушай, что пишет этот аферист. Садиста-людоеда выдает за ангела, за великомученика. Черт знает какой цинизм! "Я перевел на английский его талантливую пьесу "Хочу быть порядочным". Наум должен был приехать в нашу страну, чтобы встретиться здесь с известным режиссером Ляндресом. Советские власти ему отказали в визе. И после этого в Москве смеют говорить о свободе, о развитии культурных связей… Наума Гольцера упрятали за решетку, этого скромного, обаятельного человека, типичного представителя новой советской интеллигенции…" Ты обрати внимание: ни одним словом не обмолвился, за какие все-таки грехи посадили Гольцера. Зато, по их мнению, он — "типичный представитель".
— Владимир Сергеевич, — заговорил полковник, после того как Тихонов убрал газеты в шкаф. — Это же неслыханный бандитизм, цинизм, ложь. Надо протестовать.
— Протестовать? Против чего? Где вы видели буржуазную прессу без лжи? Такой не бывает в природе.
— А что, если собрать пресс-конференцию иностранных и советских журналистов у нас в управлении? Рассказать правду, — предложил полковник, возмущенный и потрясенный тем, что показал ему комиссар.
— Все равно эту правду не узнает западный читатель, — охладил его пыл комиссар. — Печать-то там в руках того же Дэйви и его хозяев. Нет, дорогой, все это не так просто. Насчет пресс-конференции надо подумать, но я не очень верю в ее коэффициент полезного действия. Между прочим, ты слышал новость? Фенина ушли на пенсию.
— Наконец-то! — обрадованно воскликнул полковник. До самого Никифора Митрофановича начальнику МУРа не было дела, а вот зять с его постыдной развязностью и авантюризмом доставлял немало хлопот. Потому он и спросил, не скрывая своего восторга: — А зять?.. Зять тоже уйдет из "Новостей"?
Комиссар почесал затылок и ничего не ответил…
Алексей Макарыч Шустов вышел из редакции журнала «Новости» с облегчением в душе: разговор с новым редактором, недавно сменившим Марата Инофатьева, успокоил его. Новый редактор показался Алексею Макарычу человеком деловым, порядочным и по-настоящему партийным. Это радовало. Шел он в редакцию с яростным негодованием, обрушил на редактора водопад гнева и возмущения. Тот терпеливо и с выражением полного понимания на усталом лице выслушал его, а когда Алексей Макарыч кончил говорить и энергичным жестом положил на стол письмо в редакцию, подписанное сорока шестью пенсионерами, сказал мягко, с вежливым сочувствием:
— Все правильно, Алексей Макарыч, возмущение ваше справедливо. Стихи Борисовского не следовало печатать. Плохие стихи.
— Вредные, клеветнические, — резко вставил Шустов.
— Да, в них есть дурной запах, — закивал головой в знак согласия редактор.
Речь шла о стихотворении некоего Борисовского. В развязном тоне он издевался над пенсионерами, которые вместо того чтобы поспешить на тот свет, лезут в общественные дела, пытаются учить молодежь "каким-то традициям". Стихотворение это вызвало поток писем возмущенных читателей, главным образом пенсионеров, которые все силы свои отдали честному, добросовестному служению Отечеству.
— Так зачем же вы печатали, коль сами соглашаетесь, что это не поэзия, а мерзость? — спросил Шустов.
Редактор горестно улыбнулся:
— Я в это время находился в заграничной командировке, а мой заместитель товарищ Кашеваров не разобрался в нехорошем подтексте стихотворения, польстился на несколько необычную, новаторскую форму и дал выход в свет.
— М-да, форма прельстила. А в содержание не вникал, — с иронией произнес Шустов и заключил неожиданно: — Выходит, формалист ваш заместитель?
Редактор развел руками и добродушно заулыбался. Впрочем, тотчас же сделав серьезное лицо, сообщил, что редколлегия приняла решение в очередном номере напечатать извинение перед читателями…
Алексей Макарыч шел по знакомому бульвару домой. Он любил этот по-домашнему уютный уголок с его зеленым туннелем над головой из сцепившихся крон уже немолодых деревьев, с терпким запахом цветов, с двумя рядами скамеек, на которых покойно коротала остаток лет своих задумчиво-тихая, иногда справедливо ворчливая седовласая старость. Кончилось бурное, хлопотное и не очень приятное для Алексея Макарыча и его сына лето, на аллеи бульвара сентябрь бросил первый лист. Начало осени принесло Алексею Макарычу душевный покой и добрую надежду: позавчера Василия Алексеевича пригласили работать в военный госпиталь, и он, к большой радости отца, согласился. Генерал считал, что с переходом в военный госпиталь Василий снова сможет заняться экспериментами, которые сулят людям великие блага.
