Ёсио Марумото - Свободен как птица
Прошло уже более получаса, и меня начала обволакивать дремота, когда Ёсиэ вдруг произнесла:
– И все же я расстанусь с тобой.
Я на мгновение лишился дара речи. Не в силах более сдерживать раздражение, но все же спокойным голосом спросил:
– Что ты сказала?
Ёсиэ не отвечала.
– Почему ты это сказала? Что-нибудь случилось?
– Ничего.
– Тогда почему так?…
– Я уже ни на что не гожусь… Ведь правда? Потому-то… – Голос Ёсиэ звучал со все большим надрывом.
– Да что ты мелешь! – Разозлившись, я вскочил с постели. На сегодня мне было достаточно и заявления о разводе. Разве оно не вызвано тем, что Ёсиэ сама связала меня по рукам и ногам? Если бы она позволяла мне свободно навещать своих, ничего бы не случилось. На память пришли те дни, когда я не мог ни навестить Акико, ни связаться с ней. А ведь Акико на протяжении нескольких месяцев жила, не имея никакого дохода, страдала, волновалась. «Да разве я недостаточно для тебя сделал? Разве не все, что мог? А ты еще смеешь так заявлять!» – с такими мыслями я с ненавистью смотрел на Ёсиэ. Она сидела на постели, вся дрожа. Губы ее стали синими, как лепестки горечавки, плечи сотрясала мелкая дрожь, напоминавшая движение ряби на глади озера под порывами ветра.
При взгляде на нее меня охватило чувство жалости, и я, чтобы успокоиться, вынул из холодильника бутылку пива.
– Выпьешь?
– Спасибо. Пожалуй, выпью. – Она встала. Осушив стакан пива, Ёсиэ глубоко вздохнула.
– И все же давай так и сделаем.
– Этим не шутят. – Я представил, как выглядел сегодня, когда вернулся. Наверное, был очень бледен и излишне молчалив. Но главная причина все-таки в том, что я боялся взглянуть в глаза Ёсиэ.
– Я больше не могу жить с тобой. Ты слишком многое скрываешь от меня. Я понимаю, что ты взвалил на себя непосильную ношу. Поэтому можешь возвращаться к своей жене.
– Но почему именно сегодня ты это говоришь? Не слишком ли ты жестока, Ёсиэ? До сих пор я работал изо всех сил, и что толку? Если я сейчас и вернусь домой, вряд ли Акико обрадуется. К тому же что будет с Миэко? Ёсиэ опять начала бить дрожь.
– Хотя я и не хотела говорить, но, полагаю, если бы тебя действительно волновал вопрос отцовства, ты мог давно это оформить, признать дочь.
Подавив новый приступ гнева, я ответил:
– Дело не в формальностях. Самое важное сейчас… Бывают ситуации, когда ничего нельзя сделать, не так ли? Для Миэко важнее то, что я тут, с ней рядом. Другое дело, если бы меня не было или я куда-нибудь уехал. Вот тогда было бы необходимо оформить удочерение. Но ведь я здесь, не так ли?
– Здесь-то ты здесь, но… – Ёсиэ устремила на меня тусклый взгляд. – Ты всегда так. Присутствуешь, и в то же время тебя здесь нет. Сам ты здесь, но сердце твое совсем в другом месте.
Вместо ответа я встал и пошел за новой бутылкой. Открыл холодильник, но пива больше не было.
– Мы пережили адские времена, верно? – немного успокоившись, заговорил я. – Ты ведь знаешь, навалилось забот с гору, ни днем ни ночью передохнуть не удавалось. Разве не так? И конечно, сердце все время было в плену этих забот, здесь уж ничего не поделаешь. Но говорить, что меня здесь не было, слишком жестоко.
– Я говорю о любви. Только о ней. Впрочем, теперь уже все кончено. – Она сказала это так, словно перед самым носом у меня захлопнула дверь.
– Ну хотя бы сегодня не говори ни о чем! Только сегодня! – закричал я и тут же почувствовал, будто в черепной коробке разом раскрылись тысячи ран. Я начал изо всех сил трясти головой – признак невроза, появившегося вскоре после банкротства. Ёсиэ знала о нем. Она также знала, что это предвещало бурю, но уже не могла сдерживаться.
– Я потерпела крах. Но думаю все же, что и сейчас еще не поздно… Начать жизнь сначала.
– Что ты говоришь! А что станет с Миэко? Ребенку нужен отец. Стоило ли мне надрываться до сих пор? Зачем? Непонятно. Мало ли какие вздорные мысли придут тебе в голову. Ребенку нужна семья, и ее нельзя рушить под влиянием минутного настроения.
– Да, но делал ли ты что-либо как отец для этого ребенка? Твоя любовь к Миэко была какой-то ущербной. Девочка постоянно жаждала настоящей отцовской любви.
Мне это совершенно ясно. Даже когда мы приезжали в родительский дом, она лезла обниматься не к бабушке, а к деду. Ты вот здесь твердишь: семья, семья… Возможно, у нас и была семья, но этим ты только опутывал меня.
От гнева у меня на мгновение отнялся язык.
– Ты эти шутки брось! Не я, а ты меня связала по рукам и ногам. Разве не ты разрушила мою семью? – заорал я. Фраза «моя семья» вылетела как-то невольно, и я сразу же пожалел о своем промахе. К счастью, Ёсиэ была слишком взвинчена и не сообразила, что я имел в виду.
– Я?! Так, значит, я разрушила? – Большие круглые глаза Ёсиэ сузились и превратились в натянутую нитку. – Ненавижу! Смертельно ненавижу тебя!
– Что-о? – заорал я и, отшвырнув стол со стульями, схватил Ёсиэ за плечи обеими руками. Ваза, стаканы лавиной рухнули со стола. Проснулась напуганная шумом Миэко.
– Не доводи меня! – Страшно разъяренный, я вцепился в Ёсиэ и стал давить ей на плечи, точно желая втиснуть ее в стул. Ёсиэ вырвалась и хотела бежать.
– Скотина!
Но мне вновь удалось схватить ее за плечи. Ощутив под руками их беззащитную хрупкость, я все же с силой бросил Ёсиэ на постель. Она упала ничком и громко зарыдала. А я сильно, словно регбист по мячу, ударил ее по ягодицам. Раз. Еще раз и еще. Изо всех сил. Ёсиэ затихла и начала всхлипывать.
– Папа! Мне страшно! – Миэко, наблюдавшая всю эту сцену, испуганно просеменила к матери.
* * *На третий день Ёсиэ начала жаловаться на острую боль в области копчика. Оказалось, там сильная опухоль. Вздутие было какой-то странной, неправильной формы, как будто под кожу залезла лягушка, и мне не удавалось как следует его прощупать – даже при легком прикосновении Ёсиэ чуть не подпрыгивала от боли. Прикладывая пластырь с мазью, я не мог оторвать глаз от ее чуть порозовевшей кожи. Тело у нее было молодое, упругое, совсем как у юной девушки. Я подумал, что Ёсиэ с ее по-детски доверчивой душой всего только на восемь лет старше моего сына Хадзимэ, и меня захлестнула будто прорвавшая запруду волна сострадания и нежности.
– Послушай, – обратился я к ней. Она сидела с таким умиротворенным видом, словно начисто забыла о событиях трехдневной давности. – Как ты считаешь, что самое печальное в этом мире?
Ёсиэ подняла голову и повернулась ко мне. Ее лицо с ввалившимися щеками казалось еще более осунувшимся.
– Ну скажи, что.
– А как ты думаешь?
– Кто знает… – Она отвернулась. – Но что же все-таки?
– Самое печальное, когда любящий человек теряет рассудок. – В ответ на мои слова Ёсиэ сильно, всем телом вздрогнула.
– Да. Это действительно печально, – проговорила она, легла на бок и протянула ко мне руки. Я взял ее ладони в свои и пристально смотрел на нее. Гладил ее маленькое, умещавшееся в моей ладони личико. Глаза Ёсиэ, отвечавшие мне улыбкой, стали светло-карими, из них струилось тепло, и они походили на прозрачные хрустальные шарики, пронизанные солнечными лучами. Я крепко прижал ее к своей груди.
– Ёсиэ, а ты знаешь, что на свете самое страшное?
– Смерть?
– Нет! Мое безумие…
Спустя несколько дней я вышел из дома по делам. Денег у меня не было даже на метро, не говоря уже о том, чтобы зайти в кафе и подождать, не заглянет ли туда кто-нибудь из друзей. Однако немного денег я все же у приятеля перехватил. Когда я вернулся в дом Ёсиэ, комнаты выглядели непривычно. На чисто прибранном столе лежало письмо. На листке, вырванном из блокнота, было написано: «Я не испытываю к тебе ненависти. Я люблю тебя. Все, что я постигла благодаря тебе, я передам Миэко. Пожалуйста, не презирай меня за слабость. Люблю. Прости. Слышишь? Прости. Я уже не в силах идти дальше. Ни одного шага. Прости, что не смогла залечить твои раны. У меня всегда было желание хоть немного облегчить твои страдания, но я сама устала… Нашему родному папе, которого я очень любила, с любовью от Ёсиэ. 16 февраля, 6 часов вечера». Вдоль края листка неумелым почерком Миэко была сделана приписка: «Папа! Береги свое здоровье. Я люблю папу. Папе от Миэко».
В этой квартире я прожил три дня. Звонил к родителям Ёсиэ, но там бросали трубку, не разговаривая. А затем и трубку перестали снимать. Я только лежал в закупоренной комнате, ничего не делая. Есть не мог – не было аппетита. Ёсиэ уходила из дома не впервые, это случалось не раз и прежде. Но обычно она сама в конце концов звонила и возвращалась домой. Однако на этот раз она не позвонила и, видимо, как и писала в письме, была «не в силах идти дальше. Ни одного шага». Вообще я считаю: смысл жизни состоит в том, чтобы любить друг друга, несмотря на любые трудности. Я напрасно заставлял ее «шагать». Как выяснилось, это для нее непосильно. Конечно, я всегда желал ей счастья. И все же дни и месяцы, прожитые нами, были слишком мучительными и далекими от счастья. Со стороны могло бы показаться, что необходимость нашего разрыва вполне оправданна. Но я думал иначе. Не будь Миэко, расстаться бы можно было. Пусть мучительно, но рана со временем зажила бы. Но существовала Миэко, и рана не могла зарубцеваться. Сейчас это можно как-то пережить. Но пройдет несколько лет, душа будет терзаться сомнениями и раскаянием – как мы могли расстаться? И вот тогда муки будут нестерпимы.
