Нина Воронель - Абортная палата
Лифт, по счастью, работал, не пришлось карабкаться на шестой этаж. Лида постаралась открыть дверь квартиры как можно тише в надежде избежать на сегодня допроса соседки, каждый день требующей подробного отчета.
И опять повезло — соседка не подстерегала на кухне, как того опасалась Лида, у нее были гости: из-за двери доносилось высокое захлебывающееся бормотание, словно кто-то пытался взобраться на небо по канатам собственных голосовых связок. Тихо-тихо, не скрипнув, отворила Лида свою дверь на полширины, быстро прошмыгнула в комнату, повернула ключ изнутри, — на всякий случай, вдруг соседка сунется за новостями, несмотря на гостей, — и обернулась посмотреть, что в комнате. В кроватке, разметавшись, сладко посапывал Дениска, из-под шерстяного одеяла торчала розовая пятка и по диагонали — розовое ухо, а за столом в пальто и шапке спиной к двери сидел Федор.
От сердца сразу отлегло: слава Богу, дома! Федор сидел, опустив голову в шапке на руки, и, похоже, не слышал, как она вошла. Она на цыпочках обошла стол и посмотрела, что там. На столе перед Федором была приготовлена выпивка на двоих: непочатая бутылка водки, две вилки, два граненных стакана, в селедочнице селедка с луком, рядом капуста в глубокой тарелке, хлеб в плетеной хлебнице нарезан крупными ломтями. Федор поднял голову, тяжелым сонным взглядом посмотрел на нее и ничего не сказал. Она, тоже не сказав ни слова, сбросила пальто на диван и молча пошла к кровати — стелить. Они не разговаривали с того дня, как Лида узнала про Аньку.
Она сдернула с кровати покрывало, складывать не стала, а, небрежно скомкав, швырнула на стул и начала взбивать подушки, — взбивать их, собственно было незачем, но она вымещала на них всю горечь и обиду этих дней. Федор заерзал на стуле; не оборачиваясь, она прислушалась: скрипнул стул, звякнуло стекло о стекло, забулькала в стакан жидкость. Потом он встал, отодвинув стул, затоптался у стола, стул с грохотом упал. Она глянула краем глаза и тут же быстро отвернулась: он шел прямо к ней. На полпути остановился, зашелестел, зашуршал, уронил что-то мягко, — шлеп! шлеп! — сбросил на пол пальто и шапку, догадалась она, и опять зашаркал к ней. Она вся сжалась, готовая завизжать, прыгнуть кошкой, когтями вцепиться в лицо. Он остановился в полшаге, не решаясь подойти ближе, вздохнул, протянул руку, но не коснулся — потряс пальцами в воздухе над ее плечом и сказал просительно:
— Лид, а Лид, пойдем выпьем по сто грамм...
Она стиснула зубы, чувствуя, как по щекам заструились горячие злые слезы, но сдержалась, — не хотела, чтобы он заметил. Он осторожно, словно боясь, что она укусит, погладил ее плечо и тут же руку отдернул, как обжегся:
— Или мы теперь всегда в молчанку играть будем? Лида молчала. Федор опять коснулся ее плеча, призывно, с лаской, — она резко дернулась, сбросила его руку, не ответила и продолжала бессмысленно швырять подушки. Он попробовал еще раз, все еще просительно, все еще предлагая мировую и стелясь перед ней во всю длину своей вины, но уже проступали сквозь ласковость угрожающие нотки. Она хорошо успела узнать его за годы совместной жизни и научилась бояться нечастых, но пронзительных вспышек его ярости, идущих от спрятанного где-то глубоко сознания своей слабости перед ней. Она мгновенно представила себе, как он злобно плюнет и высоким петушиным фальцетом, так несоответствующим его обычному глуховатому баску, изощренно выматерится и пошлет ее подальше, полный сознания своей правоты, ибо хотел, как лучше, и был отвергнут, а быть отвергнутым он не может даже наедине с собой.
Тут она испугалась и пошла на уступки: кулаки еще раз механически погрузились в пухлое тело безукоризненно взбитой подушки, а голова уже поворачивалась к нему и глаза на него глядели. Он еще стоял, протягивая к ней руку, но рука была уже на излете — уже намечалось в повороте плеча намерение отшатнуться, а светлые пшеничные брови сбегались к переносью, подгоняемые закипающим бешенством, и губы под пшеничными усами вздергивались над зубами в уничижительной ухмылке, готовые выплюнуть ей в лицо грязные слова.
«Сейчас уйдет! Хлопнет дверью и уйдет навсегда! — ахнув про себя, ужаснулась она, — Сейчас, не медля что-нибудь сказать, удержать, не отпустить!» Но слова не шли с губ, она просто стояла и смотрела на него. Взгляд этот, впервые за две недели направленный не мимо, а прямо ему в глаза, все же пригасил его раздражение, и они постояли так в молчании несколько бесконечных мгновений. Потом она облизала губы и спросила хрипло, с трудом:
— Ну, чего тебе?
Он сразу учуял, что она сдается, хоть в голосе ее не было никакого намека на уступку и даже на смягчение. Он бросился к столу и стал зачем-то хлопотливо передвигать тарелки и перекладывать вилки, расплескивая водку на розовую в цветах, две недели не стираную скатерть.
— Давай, Лид, выпьем. Я все приготовил, видишь — и селедочка, и лучок, все чин чином...
— А с чего пить? Что за праздник?
Говорить, говорить, что угодно, любые слова хороши, главное — не молчать, не обрывать непрочную ниточку:
— Обязательно праздник? Посидим, выпьем, зальем печаль-тоску...
— У тебя-то с чего тоска, хотела б я знать? Или сыночка своего тебе жаль? Так можешь не жалеть, — все, нет его больше, был и нет. Семьсот грамм весил.
Семьсот грамм как печатью припечатали реальность происшедшего, и спрятаться от этой реальности было некуда. Секунду поколебавшись, стоит или не стоит, он все же спросил:
— Ну, а она как?
Спросил и тут же испугался — ох, не надо было задевать за больное, ни к чему. Лида медленно подошла к столу, тяжело оперлась руками о край, ее била дрожь — то ли от возбуждения, то ли простыла, стоя под окном.
— Ах, так ты о ней заботишься? Что ж ты, — пошел бы, проведал, гостинца б отнес? Все ж отец.
Она не уточнила, чей отец, и слово угрозой повисло в силовом поле, заполняющем комнату. Федор опять постарался свести грозу к житейскому, к семейному, к приемлемому:
— Чего ж не отнести гостинца? Завтра ж и отнесу.
Она взяла полный на три четверти граненый стакан, глянула на просвет и разом, без передышки, опрокинула содержимое в рот. Горло обожгло, в груди взрывно полыхнуло огнем, все стало вдруг легко и безразлично, тем более, она уже знала — никуда он сегодня не уйдет.
— Никуда ты не пойдешь ни завтра, ни послезавтра! Чтоб я тебя рядом с ней больше не видела, ясно?
И, присев на край кровати, стала стаскивать промокшие сапоги. На него она больше не смотрела, только слышала, как он выпил, стукнул стаканом о стол, звякнул бутылкой о край стакана, опять выпил, хрустнул капустой. Она сбросила платье, не стесняясь, прямо при нем стянула лифчик и трико, натянула ночную сорочку и рухнула на постель.
Накрылась с головой одеялом, закрыла глаза и тут же поплыла, полетела, закружилась, затягиваемая в звенящую и булькающую воронку. Хотела вырваться, взмахнуть рукой, за что-нибудь ухватиться, но не смогла: все тело сковало слабостью, руки-ноги свело, даже крикнуть не было сил. А где-то рядом шуршал, грохотал сапогами Федор, позвякивал пряжкой брючного ремня, грузно ворочался у края кровати, сопел — похоже, стаскивал носки.
Лида на миг забылась, провалилась в никуда и тут же очнулась, почувствовав на животе тяжесть его колена. Она попыталась отстраниться — он не прикасался к ней с того самого распроклятого дня. Колено нажало посильней и поползло вниз, настойчиво, протискиваясь меж ее туго стиснутых ног, а рука тем временем принялась подтягивать вверх сбившийся подол ее сорочки. Ахнув, она вырвалась, отшатнулась и замахнулась на него свободной рукой, но он перехватил ее руку и стал искать губами сосок в вырезе сорочки. Она вмиг протрезвела, опять попробовала оттолкнуть его и прошептала ненавистно:
— Уйди от меня, окаянный. Расскажи лучше, как ты с Анькой это делал.
Он дохнул на нее перегаром, еще раз нажал коленом, неуклонно продвигаясь вперед, и пробормотал:
— Да чего там рассказывать?
Ее опять начала бить дрожь, она вцепилась в его плечо и затрясла:
— Нет, ты расскажи, расскажи, с чего это у вас началось? Когда это у вас началось?
— Весной.
— Когда весной?
— Число, что ли, сказать? Так я не помню.
Она задыхалась от странного ей самой любопытства, от волнения при мысли о нем и Аньке, от колена его с медленным упорством ползущего вверх, от сладости своего сопротивления и от неотвратимости сдачи.
— Ну, так как это у вас было?
Ее возбуждение передалось уже ему, он нашел наконец сосок, потрогал зубами, прижал щекой и заговорил:
— Ну... я пришел после ночной, думал — дома нет никого, а она в ванной мылась. Дверь не заперла, я пошел руки помыть, вошел и вижу — она под душем стоит... титечки такие маленькие, кругленькие. Стоит и на меня смотрит. Ни слова не говорит...
Он замолк и сосредоточился на ее сорочке, которая ему мешала. Она нашла в себе силы вырваться, одернуть сорочку, обернуть вокруг колен. Ей необходимо было услышать, что случилось дальше.
