Кеннет Уайт - Дикие лебеди
— Америка, дезука? (Америка, конечно?).
Не желая вдаваться в излишние подробности и расстраивать хоккайдского ковбоя (уверяю, он был в клетчатой рубахе и техасской шляпе), я сказал:
— Да.
— Оклахома!
— Оклахома!
— Gooda ruck![12]
— Gooda ruck to you, man (“Удачи тебе, друг!”).
Взвалив на плечи свой “люкзак”, вновь отправляюсь в путь, сознавая, что никогда не узнаю, почему он сказал “Оклахома”. Через полчаса оказываюсь в кабине грузовика, где радио орало на всю катушку. Вдруг, по одному слову — момиши — я понял, что диктор говорит о начале золотой осени. Как можно не любить страну, будь она японской, айнской или то и другое вместе, где покрасневшая листва ежегодно входит в разряд транслируемых новостей?
Эту ночь я провел в кан кокане, молодежном отеле на берегу озера Тоя. На следующее утро, проснувшись, поглядел в окно — стекло было покрыто белой испариной, в крошечных капельках тумана играли солнечные лучи — точно как в песне кита из моей голубой книги:
Потом, случайно подняв глаза,
Я увидел дом, изнутри
Наполненный чудным белым туманом.
Он колебался, белый туман
Внутри дома,
И вспышки белого света
Блистали, блистали…
Это было так красиво, что
Мое сердце запрыгало от радости...
Туман поднимался с поверхности озера. Снаружи люди старательно бегали трусцой по тротуарам, какой-то человек хлопотал возле лодок, готовя их для последних клиентов сезона, и неумолчно каркали вороны, собравшись в беспокойные стаи. Мимо меня проходили грузовики груженные лесом, сахаром, пивом, рыбными консервами... Я направился в сторону гор, возвышавшихся над равниной. Вперед, вперед — масугу! масугу! Кажется, Хоккайдо переживает экономический бум, а я забил на бум, шагая к горам со снежными вершинами, к пустынным пляжам и лебединым озерам. Останавливаюсь в кафе, чтобы съесть то лапши с грибами и овощами, то супу, то хамбаргу (гамбургер). Еду в золотистом тумане осени: небо, солома, горящая на полях, мужчины и женщины движутся, словно призрачные танцоры среди огня и дыма, на головах повязаны белые платки; крошечный поезд, ни шатко ни валко ползущий куда-то по рельсам; самолеты в небесной синеве, словно рыбы в аквариуме; на горизонте округлые, точные очертания, группа вулканов — Йобецу, Йотей, Комуй — горячий источник, водопад, шоссе № 723, Отару, прекрасная березовая роща, ослепительно-белая кора; Кимобецу, шоссе № 276, озеро, еще одна цепь заснеженных гор вдали; знак “дорожные работы”, пробивка туннеля, прибрежная деревушка, рыбоводные садки с красной рыбой, кафе, спагетти, разговор: “Americajin? — Hai. — Japan good? — Good!”, ферма “Три дуба” и символ новых технологий — синтоистский храм с вратами из сверкающей стали.
К вечеру я добрался до национального парка Тайсецу. Прямо против ресторана, где остановился перекусить, я увидел музейчик — или лавочку — с утварью айнов. Вошел. Помещеньице было крошечное, темное, в углу, у очага, сидела старуха, старая ведьма с потемневшей кожей, которая показала мне все свои сокровища: мечи в узорочных ножнах, дорогие ткани, украшенные вышивкой (волны с пенистыми гребнями), керамику (синее с белым), соломенные сандалии, снегоступы, черепа животных, медвежью шкуру и огромных серебряных лососей с глазами мудрецов.
— Куда направляетесь? — спросила старуха, когда я собрался уходить.
— Тайсецу.
Гора Великих Снегов.
Огромная, над горизонтом.
Священное место айнов, обиталище духов.
Гора Великих Снегов
По мере того как я карабкался на Тайсецу, осень сменилась зимой, а красно-желтый листопад — белыми снежными хлопьями. В одном месте снег валил так густо, что я едва различал дорогу и стал подумывать о том, как бы мне не уйти навсегда в белую пустоту и не оказаться погребенным под каким-нибудь сугробом. Иногда это может показаться идеальным способом покинуть сей мир со всей его оголтелостью и бесцельными передрягами, но, оказавшись на месте, ощущаешь, что тело противится: оно хочет еще походить по этой грязной, пьяной, старой красной земле. В общем, мне было не по себе. Но внезапно небо расчистилось, и довольно надолго. Во всяком случае, я успел подняться до горнолыжного лагеря, где оказались и ресторанчик, и койка на ночь.
Снег ложился на раму моего окна, звезды блестели в разрывах туч, и луна, полная желтая безумная луна неслась в тревожном небе. Мне нравился разгул стихий за окном, внутри было тепло и чисто: голые стены, печка, плетеный коврик, окантованный зеленым. Неплохое место для медитации на вершине Горы Бурь...
Я достал свою голубую книгу айнских песнопений и прочел длинную песнь о духах гор, в которой шла речь о том, как они восстали из моря и бились на вершинах среди молний и раскатов грома.
Потом я отложил книгу, выключил свет и, вытянувшись на полу в темноте, смотрел на узоры налипшего на окно снега и бледное пятно луны. За окном завывал горный ветер. В песне, которую я прочел накануне ночью, был, кстати, еще такой кусок о сове:
Покуда это все происходило,
Лишь старая сова
Одна сидела неподвижно,
Закрыв глаза,
Смежив веки.
Мне ничего не оставалось, как превратиться в старую сову. Но, ожидая превращения, я просто заснул.
Утром, покинув гостеприимный приют, я очутился в сверкающем мире снега. Над ним царила Асахи — высочайшая гора хребта Токати и всего Хоккайдо, окруженная целой свитой соседних заснеженных вершин.
Я как раз выходил из ресторанчика, где съел легкий завтрак, когда вдруг столкнулся с американцем лет тридцати — одним из тех странствующих по миру американцев, которые всегда попадаются мне в самых отдаленных уголках света. Не думаю, что он более, чем я, ожидал увидеть здесь и в этот час еще одного индоевропейца с круглыми глазами, поэтому некоторое время мы изумленно глядели друг на друга, потом улыбнулись, потом обменялись прохладными “хай” — “хэлло” и лишь потом повели разговор о том, кто откуда, куда и что успел повидать. Он направлялся в Саппоро и оттуда в Бостон, прошатавшись две недели в горах Тайсецу. Я сказал ему, что приехал из Глазго и надеюсь добраться до Вакканая на берегу Лаперузова пролива (о своей тайной мечте — увидеть диких лебедей — я решил не упоминать).
— Ну, что ж, счастливого пути.
Вдыхая горный воздух, который казался мне пахнущим свежей мятой, я стал спускаться к дороге на Мацуяму. На спуске я видел чудесный водопад, известный под названием Хагоромо — “плащ из птичьих перьев”, которое напомнило мне о пьесе театра но, переведенной Феноллосой и затем вторично переработанной Эзрой Паундом. Это короткая пьеса — один акт — об утрате пути и обретении его вновь.
Мы оказываемся на берегу реки, среди бесплодных, заросших соснами песчаных дюн, недалеко от моря, “ветреной дороги волн”. Рыбак вылезает из лодки и ступает на берег, озирая небо, “пустое, звенящее музыкой” небо, красота которого зовет дух вырваться за свои пределы. И тут он видит поразительной красоты плащ из птичьих перьев. Едва он подбирает его, как из воздуха перед ним возникает фея, которая сбросила плащ. Она спрашивает, что он собирается делать с ним. Отнести его домой, отвечает рыбак, или в музей. Именно: в музей, чтобы люди нашего “ничтожного века” могли представить, каковы были вещи в те времена, когда духи еще ходили по земле. Отдай его мне, просит фея. Без этого плаща я не могу летать... Она чувствует, как силы покидают ее и “знание пути” растушевывается в сознании: от этого меркнут голоса живого, и все меньше становится диких гусей, пути которых пролегают в заоблачной вышине.
Рыбак с сочувствием отнесся к словам феи и сказал, что отдаст плащ при условии, что она спляшет танец. Танец, который навсегда останется в памяти отчаявшихся. И она начинает танцевать: небесное платье из перьев движется в такт дуновениям ветра. Словно сила и красота вновь вернулись в мир: ожившая равнина, залитая солнцем, прекрасна и переполнена жизнью.
Хор заключает: “Лишь на короткий миг плащ оседлал ветер, что проносится над Мацубарой, когда облака в небе похожи на равнину, залитую морем. Фудзи исчезает. Постепенно стираются очертания ее снежного пика. Все растворяется в горнем тумане...”
Два дня я прожил на склоне горы: вслушиваясь в тишину, глядя на свет.
Кошачья улочка
Я пустился в сторону Кусиро — вдоль реки, березовой рощей. За моей спиной вспучивались облака. По сторонам прямой, как стрела, дороги № 273 простирались зеленые равнины. Миновав деревеньку, обрамленную рябинами птицеловов, я поймал наконец машину, которая довезла меня до Кусиро. Это маленький промышленный городок, пропахший рыбой. Следуя этому запаху, я добрался до порта. Был уже вечер: бледная луна в бескрайнем небе, запах рыбы, перемешавшийся здесь с запахом машинного масла, несколько кораблей, вернувшихся с лова, чайки над ними. Я чувствовал себя за миллион километров ото всего. Подкрепившись, я отправился искать ночлег. Его отыскал я на Кошачьей улочке. Не слишком-то владея языком, я, естественно, не мог прочитать большую часть иероглифов и, продвигаясь по пустым улочкам, вынужден был присваивать им названия на свой вкус, а это как раз была улочка, полная кошек...
