Ханох Левин - Сотворение мира за счет ограничения пространства, занимаемого Богом

Услышав голос мужа, могильщик сразу же забывает об икрах вдовы, как ужаленный выпрыгивает из ямы, хватает лопату и начинает торопливо засыпать могилу. Вдова продолжает вести себя так, как описано выше, а могильщик кончает засыпать, утрамбовывает землю и уходит. Сердце его грызет печаль, вызванная тем, что ему пришлось сдержать свое желание овладеть белым телом вдовы. Это печаль утомительной, напрасно растраченной, не использованной по назначению жизни, которая поселилась в его душе, когда он увидел икры вдовы впервые. Но она усугубляется печалью, возникшей, когда он увидел икры вдовы во второй раз. Это печаль умершего мужа, печаль муки расставания покойников с жизнью, печаль бессильных мертвецов, вынужденных разлучаться с живой, подвижной, остающейся в этом мире женской плотью, которую когда-то они держали в руках и которая обещала принадлежать им вечно. И вот с этими двумя сжигающими его изнутри шаровыми молниями печали могильщик вдет по тропинке к конторе. А навстречу ему уже движется новая похоронная процессия. Четыре человека несут завернутого в саван покойника, следом за ними, поддерживаемая под руки, плетется ослабевшая от горя вдова, а ее икры, как два актера пантомимы с белыми масками на лицах, слегка дрожат от волнения в предвкушении выступления на краю могилы…

Из цикла «Три романтических истории о скамейке в парке»

Иногда бывает так: говорит человек о чем-нибудь увлеченно, говорит, говорит… И вдруг изо рта у него вылетает м-а-аленькая струйка слюны. И попадает прямо в собеседника. Или, если дело происходит во время трапезы, — в тарелку соседа.

Именно это случилось с парнем по имени Шкурца.

Сидел как-то Шкурца летним вечером на скамейке в парке рядом с девушкой, которой был очень увлечен, рассказывал ей, волнуясь, про свою жизнь, посвящал ее в свои самые сокровенные тайны. Но в тот самый момент, когда он наконец-то произнес: «Я тебя люблю», изо рта у него брызнула слюна и попала девушке на подбородок.

Девушка вздрогнула. Голова ее дернулась было назад, но она быстро вернула ее на место и застыла неподвижно. Под ее нижней губой повисла маленькая сверкающая капля, нечто вроде пенящейся жемчужины. Из вежливости девушка не стала ее вытирать — не хотелось ставить парня в неловкое положение, — поэтому она сделала вид, что ничего не случилось, и продолжала сидеть, не шевелясь. Только бегавшие из стороны в сторону глаза свидетельствовали о том, что в мозгу у нее проносятся лихорадочные мысли.

Шкурца не знал, как ему лучше поступить. Может быть, сделать вид, что ничего не случилось, и попросту не замечать слюну на подбородке у девушки? Или может, вытереть слюну пальцем и попросить прощения? А может быть, лучше поцеловать девушку в подбородок и во время поцелуя как бы невзначай «промокнуть» слюну губами или слизнуть языком? Не зная, что делать, он просто сидел и не делал ничего.

Однако время шло, и девушка больше не могла делать вид, что ничего не произошло. Подбородок у нее пощипывало, лицо пылало. Шкурца тоже испытывал ужасные мучения. Он то опускал глаза в землю, то смотрел на звезды. В животе у него крутило, зад нервно ерзал по скамейке. Чтобы разрядить ставшее невыносимым напряжение, он стал искать, чем бы заняться, и, увидев на земле лист, упавший с дерева, решил его поднять. Однако когда он наклонился, то, совершенно неожиданно для себя, пукнул, издав звук, похожий на храп. Сам по себе этот звук был очень слабый, еле слышный, но в тишине, царившей в парке, прозвучал как раскат грома. Шкурца вздрогнул, стремительно выпрямился и застыл, как бы не веря тому, что его капризное тело сделало ему такую гадость. Девушка тоже вздрогнула — можно сказать, что они вздрогнули одновременно, — но сразу же взяла себя в руки и попыталась сделать вид, что ничего не слышала. Чтобы хоть как-то сгладить впечатление, произведенное неприличным звуком, Шкурца сильно топнул ногой, отчаянно замахал рукой за спиной у девушки, пытаясь разогнать неприятный запах и направить испорченный воздух в сторону моря, и сорвавшимся на фальцет голосом крикнул: «Выйдешь за меня замуж?» Но когда, сгорая от стыда, он украдкой взглянул на девушку, то увидел, что она не дышит. Сидит, словно аршин проглотила, и не дышит, дожидаясь, пока рассеется запах.

Девушка старательно пыталась придать своему лицу непроницаемое выражение, но у нее ничего не получалось. Верхняя губа, помимо ее воли, дергалась, а нос инстинктивно морщился от отвращения. На Шкурцу она старалась не смотреть, но краем глаза видела, как он ужасно страдает. Если она сейчас ответит на его предложение отказом, Шкурца решит, что она заметила, как брызнула слюна, слышала, как он пукнул, и строго его за все это осуждает. Еще, чего доброго, подумает, что она женщина консервативная, мелочная, придающая значение пустякам. Поэтому она поспешила убрать с лица гримасу отвращения, справилась с дергающейся губой и голосом, который, неожиданно для нее самой, прозвучал на октаву ниже, сказала: «Да, я согласна выйти за тебя замуж». Рука Шкурцы, все еще отчаянно пытавшаяся разогнать облако неприятного запаха, которое почему-то отказывалось рассеиваться, застыла в воздухе.

Из парка они вышли, держась за руки, как и подобает жениху и невесте. Девушка шла, опустив голову, и размышляла. Капля слюны на ее подбородке к этому времени уже высохла. Вырвавшиеся из Шкурцы газы рассеялись и смешались с другими газами в безграничном пространстве Вселенной. Девушка пыталась убедить себя, что все это пустяки, что такие мелочи о человеке ничего не говорят. И все же совместное будущее с таким человеком ее страшило.

Шкурца, в свою очередь, уже не так сильно переживал случившееся. Изо рта у него больше не брызгала слюна, а его кишечник больше не бесчинствовал. Одним словом, Шкурца почти успокоился и шагал, вдыхая воздух полной грудью. Можно даже сказать, не шагал, а плыл, словно рыба в воде. И все-таки его потная рука сжимала руку невесты как-то неуверенно. Девушка, которой предстояло стать его женой, вызывала у него смутное, необъяснимое отвращение. По мере того как они удалялись от парка, это отвращение все усиливалось и усиливалось.

Как-то вечером один мужчина сидел в парке на лавочке с женщиной. Целью мужчины было удовлетворение известных естественных потребностей. Мужчина был уже не молод. Женщина тоже была не первой свежести. Судя по всему, когда-то она была не лишена некоторого очарования, но это было давно. Правда, она еще вызывала у него желание, но это, скорее, объяснялось тем, что она женщина, а также тем, что парк находился возле моря. Желание мужчины было каким-то неконкретным, неопределенным, расплывчатым. Можно сказать, что это было желание вообще. Ему было очень жаль, что такой великолепный вечер на фоне вечно молодой природы, ассоциирующейся в нашем воображении с прекрасными женщинами, он вынужден тратить на лишенную вкуса, напоминающую консервированное мясо плоть. Какие воспоминания могут остаться от такого времяпрепровождения? Чем он будет хвастаться перед друзьями? Он сидел удрученный, холодный и ровным счетом ничего не испытывал. Опустив глаза, он украдкой взглянул на профиль женщины. Та сидела неподвижно и смотрела прямо перед собой. Иногда (хотя, надо признаться, довольно редко) случается, что посмотришь на лишенную обаяния женщину под определенным углом зрения и она вдруг покажется тебе миловидной. Правда, через мгновение это ощущение пропадает. Именно это произошло и в данном случае. Когда он взглянул на женщину при голубоватом, отражающемся в море свете луны, на какое-то мгновение она показалась ему очаровательной. Он закрыл глаза, дабы сохранить это мгновение в памяти, и поцеловал ее в губы. Между тем женщина, как и он, тоже мечтала встретить мужчину, наделенного обаянием. Лишь такому мужчине она готова была отдать жар своей любви и влагу своей страсти. Но такого мужчины у нее не было. Ничего удивительного, что ее губы были холодными, и он испытал такое чувство, словно поцеловал огурец.

В расположенном неподалеку невысоком кустарнике, метрах в четырех-пяти от этого ледяного поцелуя, прятался вуайер. Вот уже полчаса он стоял, пригнувшись в тени кустов, подсматривая за сидящей на скамейке парочкой, и с нетерпением ждал, когда же, наконец, произойдет великий взрыв страстей. Да, нелегка участь вуайера. У него нет собственной ночной жизни. Словно сексуально озабоченный гриб, он стоит в кустах и с тайным вожделением подглядывает за пылающими кострами чужих страстей. Безмолвный, взволнованный свидетель проходящей мимо чужой жизни, он стоит с широко разинутым ртом и дрожит от вечного страха, как бы его не поймали. Ремень у него расстегнут, штаны приспущены, рука время от времени теребит уснувший в трусах член, пытаясь его оживить. Вуайер ждет, ждет, ждет — и все напрасно. При вечернем освещении видно плохо, но он чувствует, что надеяться особенно не на что. Женщина — жалкая и некрасивая. Мужчина — невзрачный и холодный. Он не щупает женщине груди, не задирает ей платье, не втыкает в нее вожделеющий член. И вообще, они оба какие-то неживые, заледеневшие. Это наводит на вуайера тоску. Сколько можно стоять пригнувшись, в таком напряжении, в кустах? Так ведь и хребет может переломиться! Да и ночь того и гляди скоро кончится. О, где ты, настоящая жизнь? Если бы он подглядывал сейчас за какой-нибудь прекрасной блондинкой-шведкой и черноволосым латиноамериканцем, которые готовы задушить друг друга в объятьях, он тоже задохнулся бы от страсти. Душа его воспарила бы в небеса, член подпрыгнул бы высоко-высоко, и сперма сама, безо всяких усилий с его стороны, брызнула бы мощной струей и улетела далеко-далеко. А что мы имеем на практике? Ни тебе прекрасной шведки, ни черноволосого латиноамериканца. Две жалких галицийских селедки. Тьфу! Да к тому же и член отказывается вставать. Сколько он его ни теребит, сколько ни мнет, тот всего лишь робко приподнимает голову на короткое мгновение, а потом снова падает в обморок.