Марианна Грубер - Промежуточная станция
— Я не знаю, как попала туда, — сказала она. — Это плохо?
— Вовсе нет. — Врач подвинул кресло к кровати и уселся в него. — Такое бывает нередко. Потерпевшие покидают место катастрофы и бесцельно бредут куда-нибудь, пока не падают без сознания. У вас был, по всей видимости, шок, но это пусть выясняет полиция. В любом случае речь идет о возможном преступлении.
— Но ведь взрыв бомбы — это и есть преступление?
Он взял с тумбочки градусник, потряс его и сунул Марии под мышку.
— Пожалуй, так, — сказал он. — Но я говорю о другом преступлении. В том дальнем районе, где вас нашли. Тут есть какая-то загадка.
Мария с ужасом посмотрела на него.
— Что я о себе такое понарассказывала, что вы меня подозреваете?
— Помилуй Бог, мы никого не подозреваем. Мы только пытаемся восстановить вашу память. — Врач взял у нее градусник. — Прекрасно, — сказал он, — температура нормальная. — Он встал. — Попытайтесь теперь уснуть. Я приду позже. Вы, разумеется, не обязаны со мной разговаривать, но так, пожалуй, лучше для вас. Иначе вам не справиться с последствиями шока.
По местной трансляции вызывали в приемный покой дежурного врача.
— Это меня, — сказал врач и ушел.
Превозмогая боль, Мария попыталась повернуться на бок. Из открытого окна в комнату проникал легкий ветерок. Пахло крокусами, расцветшими в этом году очень поздно. «В этом году все запоздало, вообще все», — думала Мария.
В районе предместий. Она даже не знала, где это. Потом перед ее мысленным взором вдруг возникла река, темный берег, ярко освещенная улица и… Место ей показалось незнакомым, но перепутать невозможно, когда-то она там явно уже была. А потом в ее памяти неожиданно всплыла фамилия: Георге.
Когда им удалось взломать дверь в комнату, сквозняк качнул его тело, и на какой-то миг всем показалось, что он еще жив, но он к тому времени был мертв уже несколько часов. Лицо раздутое, синего цвета, с жуткой гримасой. Роланд оттеснил ее в сторону, чтобы она ничего не увидела, но она успела увидеть и подумала: «Боже мой, ведь он был врачом, почему он не завязал узел так, чтобы у него мгновенно сломался шейный позвонок и чтобы ему не пришлось пережить мук медленного удушья?» Георге умер не сразу и, может статься, в самом конце проклинал не только жизнь, но и смерть.
Это случилось полгода тому назад, и она больше никогда об этом не вспоминала, хотя Георге был единственным, который там, на Севере, продолжал помогать им, когда это стало опасно и другие жители деревни боялись с ними даже заговорить. Им следовало спросить себя, почему он повесился, но они и так это знали. Разве они сумели бы как-то помешать? Нет. Выхода не было. Все это время не было никакого выхода, и Мария наконец начала понимать, почему Роланд не хотел смириться, особенно после смерти Георге. Когда Георге повесился, стало ясно, что им нельзя опускать руки, а с Юга поступали сообщения, которые вселяли веру, что там можно начать все сначала, начать просто жить и хоть малость забыть обо всех невзгодах. И вот здесь взрываются бомбы, убита Милли, исчез Роланд, который всегда раньше других понимал, что происходит.
Когда Мария вновь открыла глаза, стало темнее. В комнату проникали тени уходящего дня, женщину, лежавшую под кислородной палаткой, куда-то увезли.
— Она умирает? — спросила Мария.
— Господь возьмет ее к себе, — ответила монахиня. — Ей уже очень много лет.
Женщина у окна беспокойно заворочалась, но никак не могла очнуться от сна. Одна из монахинь похлопала ее по щекам и произнесла:
— Взгляните же на меня. Вот так, теперь хорошо. А теперь вдохните поглубже. Вот, молодец. А теперь повернемся на бочок и можем спать дальше.
— Который сейчас час? — спросила Мария.
— Скоро шесть. Ваши часы лежат в тумбочке. Вы можете сами до них дотянуться?
— А что с моей семьей?
— Мы сообщили о вас в полицию. Скорее всего, в вечерних новостях назовут вашу фамилию.
— Можно позвонить коменданту. У него есть телефон, — сказала Мария.
— Конечно, конечно. Вы знаете номер?
— Нет, — сказала Мария.
— Тогда назовите фамилию коменданта. Мы справимся по телефонной книге.
— Я… Я не знаю, как его зовут.
Принесли еду.
— Не страшно, — сказала монахиня. Она была совсем молодая и очень терпеливая. — Подождем, пока объявят по радио. Вы проголодались?
Мария покачала головой, но монахиня сказала, что ей будет полезно съесть хотя бы немножко яблочного повидла, и принялась кормить ее с ложечки.
— А теперь чай.
Мария послушно глотала чай.
— Когда за вами придет муж, у вас должны быть розовые щеки, чтобы он не испугался.
Мария отвернула голову.
— Мой муж нас бросил.
— Вот как. — У монахини было такое лицо, словно она хотела сказать: «Как хорошо, что со мной такого случиться не может».
Пришел уже знакомый Марии врач и спросил:
— Как дела? — В комнате стемнело, и врач включил верхний свет. Когда он заметил, что свет слепит Марии глаза, он снова выключил его и присел на край кровати. — Вы не находите, что полумрак иногда очень приятен?
Вместо ответа Мария сказала, что по-прежнему не помнит, как попала в район предместий.
— Может, вы просто боитесь это вспомнить?
Мария взглянула на его руки, спокойные, узкие и очень белые.
— Вы сейчас говорите так, как Георге, — сказала она.
— Кто такой Георге?
— Наш деревенский врач. Старый, усталый, неприметный. Противозачаточные таблетки, роды, детские болезни и таблетки от головной боли, — вот чем он занимался, но однажды вдруг начал выступать против Чужаков, — почему, никто не мог взять в толк. Он мог просто уйти на пенсию и жить себе спокойно, но он остался, потому что на многие мили вокруг других врачей не было. В нашей округе, видите ли, было очень мало врачей и лишь одна больница.
— Он вам нравился?
— Он приносил нам книги. Он говорил: единственное, чего нельзя отнять у человека, это то, что у него в голове. Он называл свои книги третьим миром. Я никогда его толком не понимала, пожалуй, только в конце. Да, только в конце.
— В конце чего?
— Он повесился, — тихо сказала Мария.
— И тогда вы поняли?
В комнате теперь было совсем тихо. Из сада и коридора не доносилось ни звука, и в этой тишине от смерти Георге веяло холодом.
— Сначала он был за Чужаков, — произнесла Мария после долгого молчания. — Я не знаю, во что он верил, в любом случае он был полностью на их стороне. Потом, вероятно, что-то произошло. Он написал нам прощальное письмо: «Существует такое состояние, которое возвышается над всем в жизни. Я не могу дать ему имени, поскольку переживаю его только сейчас, а времени, чтобы осмыслить его с некоторой дистанции, у меня не осталось. У меня никогда не доставало мужества противостоять произволу. Теперь мое тело стало слишком немощным, чтобы сопротивляться». — Он писал о себе как о человеке, который лишен достоинства и хотел снова его обрести.
— Потому он и повесился? — Врач сидел, откинувшись и скрестив руки на груди. — Странная форма выражения достоинства. Все это звучит довольно путано, если не сказать…
— Вы говорите о человеке, которого вы не знали, — прервала его Мария.
— Но мне известны симптомы. Самоубийство — это вид помешательства. Человек, убивающий себя, болен. Он хочет наказать себя и своих близких: себя за то, что не использовал своего шанса, других за то, что они слишком полно использовали собственные возможности. Эта тяга к наказанию и есть болезнь.
Мария отвернулась от окна, за которым сгущалась темнота и зияло пустое пространство. «Мальчишка-газетчик, — подумала она. — И потом человек, который говорил о пленке. Листовка…»
— Георге было стыдно, — сказала она.
— Послушайте, это все же не та история, на которую можно ссылаться. — Врач встал и подошел к окну. — Разумеется, наша жизнь всегда в опасности. Никто не получает в ней того, чего хочет. Стремишься держать жизнь в своих руках и уходишь с головой в работу, а когда наступит час и ты попытаешься понять самого себя, вдруг оказывается, что уже не выпутаться из тисков. Это плохо, потому что принуждает ко все новым попыткам взять жизнь в свои руки. И все же мы, врачи, не должны быть на стороне смерти. Для нашей работы нет другой меры, кроме жизни. — Он показал рукой в окно. — Сад весь в цвету. Даже в сумерках видно, как он цветет, и в этом-то все дело: в конце концов, все мы хотим жить.
Мария уставилась взглядом в потолок. Мертвецы в Садовом переулке, безмолвие, мальчишка-газетчик, листовки, бомба и Роланд — все это связано в одну цепочку. В ее памяти вновь возник ужас последних недель. Квартира, работа в Учреждении, визиты в подвал, постель в подвале и безмолвие — вот еще одна цепочка. И там, и здесь все связывала угроза. Ей можно было поддаться. И можно было сопротивляться из последних сил. А что потом?
