Валерий Осинский - Квартирант
Елисеев ухлестывал за мной на первом и втором курсе с наметкой на будущее. Через год после смерти папы он меня не узнавал. Думаю, он нас всех ненавидел. Его мать медсестрой работала, а он поступал с золотой медалью. В общем-то, карьера у него получилась. Если бы поменьше допускали к власти нищих, может все побогаче стали бы. Теперь они травят тех, кто умел управлять, если не страной, то толпой. А сами пустячной мысли выдумать не могут. Снова лозунги, демагогия! Разоружение! – страна без армии. Перестройка! – удельные князьки рвут страну. Демократия! – воровство и междоусобицы. Дети Хама. При чем здесь система? Система всегда одна: жажда власти и достатка. Как это у Валошина о буржуазии и пролетариях: личные и причем материальные счеты хотят раздуть в мировое событие, будучи друг на друга вполне похожи как жадностью к материальным благам и комфорту, так и своим невежеством, косностью и отсутствием идеи личной свободы. Ничего за семьдесят лет не изменилось. Новые всегда прямые потомки старых! Сами же на поклон к отцу ходили, лебезили. Половину из них мальчишками помню. Крикнули бы честно: в генералы тоже хотим! Молчалины к власти уж никого не пустят. Выберут мессию, и молитесь на него. Дай-то бог ошибиться. Саша так же думает, и не в себе от нового назначения. Наше время уходит.
Сегодня мальчишки у подъезда забили камнями кошку. Она спасалась в подвал: след крови по асфальту и вниз по ступенькам. Подвал оказался закрыт. Откуда в них эта жестокость? С кровью родителей? Кажется, у Достоевского Раскольников наблюдает, как пьяный мужик забивает клячу. Через шестьдесят лет – тоже у Леонова. Если в сознании так называемого народа ничего не меняется, что же изменится в их жизни?
А вот физиологическое наблюдение, достойное Золя. Пьяный хам мочился во дворе возле телефонной будки. На подошвы его туфлей текло. В песочнице напротив играли дети. На скамейке разговаривали две кумушки. Молодой очкарик читал газету. Им все равно. Были б силы, швырнула бы скота расстегнутой ширинкой о стену.
А ты сетуешь на злость Артура! Раньше ты не хотела видеть, что они мочатся на людях и убивают кошек. А он видел. Может, сам убивал. Тьфу на тебя! Не верю. Разошлась. У него глаза человека, который будет мучаться и сомневаться всю жизнь. К тому же те, кто не любят людей, любят животных.
22 июня. Пятница.
Праздник! Принесли письмо от Артура. Милый мальчик. Два раза перечитала в подъезде. Потом дома, после обеда – еще дважды.
Какое это счастье заглянуть в дырочки почтового ящика, а там за газетами белеет краешек конверта. Хочется смаковать эту нечаянную радость. Сразу угадала: от него. Письмо от моего милого мальчишки!
Пишет: на море «сгорел до костей» (он всегда придумывает забавные метафоры, а «на дискотеке (посудомойке) стер руки до локтей». На девчонок уже не может смотреть. «Весь мед не съешь, больно банка велика, и жало выдохлось…» Бесстыдник. Хочет вернуться в Москву. Точно не решил. Не знает, с чего здесь начать. Дома – тоска.
Много всего. Словно с ним в Сергеевке побывала. Где это? Впервые слышу.
С утра столько хороших примет! Чувствовала: что-то произойдет. Сначала позвонила Лора, напомнила, что вечером они с Сашей заедут за мной. Сегодня у Любочки День рождения: восемнадцать лет. Соберутся все наши. Приготовила подарок. Сережки из коллекции. Сейчас мне такие не по карману. А затем Степан Тимофеевич угостил клубникой со своего огорода. Картошки принес. Очень кстати. У меня кончилась. К полудню распогодилось. А всю неделю шли дожди…
Милый, милый мальчик, не забыл! Пишет, не скучайте! Как же не скучать! Странно и ново. Ведь действительно – праздник. Что бы ни делала, хочется петь и кружиться, и дома тесно. А потом вдруг грустно: увидеть бы мальчишку. И снова письмо перечитываешь. Как я понимаю Душечку.
Соврал бы, что скучает. Но это уже про Золотую Рыбку, Старуху и разбитое корыто.
Звонок. Так нахально трезвонит только Сашка.
24 июня. Воскресенье.
Любочка вежливо поблагодарила. Нашла, что дарить девочке! Я даже не знаю, что они сейчас носят. Саша тоже отговаривал дарить. Дорого, говорит. Старая, упрямая дура!
Было много молодежи. Гвалт и столпотворение, обязательные у Дыбовых. А хотелось плакать. Думала об Артуре. И ведь в нем нет ничего от этих ребят, воспитанных, вежливых, благополучных и чужих. Он мой!
Танцевали. Меня даже приглашали двое мальчиков. Отказалась. Топталась бы неповоротливая корова в пестром цветнике. Классическая сцена: молодежь танцует на лужайке под усилители, старики потягивают алкоголь за столом в беседке, смотрят на детей. Снисходительно улыбаются: мол, помнишь, как мы? Подпили и вспомнили. Саша в кругу «твист» крутил. Когда-то у него здорово получалось. У Лимонова лопнули подтяжки. Под общих хохот из брюк «полезло» пузо. Вика напилась, и упала на газон. Ее отнесли в дом и уложили спать. Как всегда она лезла со всеми целоваться. Годы ее не меняют. А Леша уже не обращает внимания. Саша возле меня мотыльком порхал.
Я была совершенно одна.
Перечитаю письмо и лягу спать.
25 июля. Четверг.
Господи, наконец-то! Как же долго он не писал! Разве так можно?! Но вот письмо на столе передо мной. На отдыхе время летит незаметно. Что для меня вечность, для него – беспечный день. Все равно обидно!
Письмо суховато. На море надоело. Твердо решил вернуться в Москву. Остановится не у Аркадия, а у меня. Заезд в пансионате заканчивается в конце июля. Значит, в начале августа я его увижу. Смотри, не напугай мальчика радостью. Решит: спятила. Ну, хоть пригодилась ему.
Вот еще что. Идея, не ахти, какая. Но, почему бы, не поговорить о мальчике с Бочкаревыми. Алексей трусоват, но должен помнить добро. Могли запросто в тюрьму упрятать за их глупое политиканство. А он даже аспирантуру закончил благодаря папе. Его пацифистский чехословацкий бред был не от убеждений. Зажрался мальчик. Листовочками решил армию остановить. Люди с именами молчали. А он наболтал и ребят подставил. Хорошо, хоть дальше болтовни не пошло. Мало ли кто, что на кухне говорит. Потом у нас плакал. До сих пор ему неудобно передо мной, не за то, что папа в партком звонил, а за слезы при мне.
Не хорошо. На шантаж похоже. Алексей так и поймет. Что ж, я не ангел. Теперь мне нужна помощь. Но, прежде чем делать, хорошенько подумай. Мальчик – «темная лошадка». Мил, обаятелен, раним. Но разве я для него исключение из тех, кого он ненавидит, либо, к кому равнодушен. Это возраст желаний, необдуманных поступков и ошибок. Чтобы «выбиться в люди», сносно существовать, хватают за горло. Он видит (или увидит) во мне ступеньку к своему крошечному пьедесталу. В его рассуждениях природная честность, прямота и холодность подонков, коих он повидал. Вот что страшно. Но свое благополучие к себе в гроб не положишь. Мир не так плох. Помоги мальчику поверить в это.
Коля Кузнецов написал Романовым, что выходит в отставку. Вика утверждает: они с Натой в Москву переедут. Коля, как генерал-лейтенант имеет право. Значит, соберемся вместе!
30 июля. Вторник.
Телеграмма. Приезжает завтра! Записывать некогда. Надо готовиться и готовить…
1 августа. Четверг.
Гражданская одежда ему идет. Загорел, ежик волос выгорел на солнце. Та же быстрая, приветливая улыбка и настороженные глаза. А за ними заповедник мыслей, добрых и плохих. Добрых: он все же рад меня видеть, хотя для него мой дом – приют в чужом и страшном городе; вежлив, но менее предупредителен – значит, привык. Плохих: скрытен, равнодушно выслушал о девочке Бочкаревых, но зачем-то стал «горячо» благодарить. Его выдают глаза. Как безотказный индикатор «плохо – хорошо».
Вошел буднично, словно выскакивал за сигаретами. Поцеловал в щеку и умчался в овощной ларек. «На углу, у дома помидоры продают…»
В этой будничности прелесть. Как кровное родство.
Я счастлива. Спокойно и хорошо. Он спит в соседней комнате, и, если я захочу, то подойду к двери и послушаю его дыхание.
Как у Антон Палыча? За что она его любит? А кто его знает, за что! Очень жизненный рассказ.
3 августа. Суббота.
Старая, развратная, бессовестная дрянь.
Долго думала, записывать или нет. Ничего непоправимого не произошло. И моей большой вины нет. Если бы я не знала настоящих своих мыслей. Душа губкой впитывает мальчишку, и растворяется в нем, как в океане.
Мне фольга для рыбы понадобилась. Я тихонько открыла двери и сразу увидела: он раздет. Обманула себя: мол, проскочу к ящику и назад. А на полдороги решила вернуться. Шум отодвигаемой крышки разбудил бы его, и – конфуз. Отправилась в комнату, зная, до фольги не дойдешь? Ведь, верно?
Что поделаешь? Придумала обожаемое существо. А он даже не представляет, что кто-то кроме матери теперь дышит только им. Он давно взрослый. Но я вижу в нем ребенка. Моего большого ребенка. Хотя не имею на него прав. Особо не убивайся. Он для тебя просто мальчик.
И все же со мной что-то не так. Когда он рядом, хочу обнять, повиснуть на плечах, провести ладонью по его подбородку, прямому носу, вискам и выгоревшим бровям. А когда он шутит и смеется, кажется таким милым, я едва сдерживаюсь, чтобы не поцеловать его в обветренные губы. Знаю: скоро я привыкну к нему, и это пройдет. Но, если бы я не боялась показаться себе смешной, вздорной старухой, и была бы его ровесницей…
