Валерий Осинский - Ужиный угол

Валерий Осинский

Ужиный угол

Повесть

За забором недостроенного суда напротив администрации трое пили водку. Отсюда хорошо просматривалось милицейское оцепление, автобусы вдоль дороги и богатые машины в траурных лентах. Похороны мэра организовали с размахом. Было двести венков. От предприятий разрешили по пять человек. Но площадь перед исполкомом заполонили люди. Многие плакали. От цветов рябило в глазах.

– Гнида бандитская! – отозвался молодой баритон. – Жил и подох волчарой!

– Ладно, уж, гнида! – укоризненно проговорил третий, сипатый. – Город из дерьма вытащил! Автобусы пустил. Дворец спорта с бассейном, ледовый дворец построил. Ночью, как в Монте-Карло!

– Одно слово – хозяин! – уважительно подтвердил басок.

– А скольких в бетон укатал! Икает пред боженькой то!- не унимался баритон.

– То для дела! Те, что в бетоне, под себя гребли! А он им дележ устроил!

– Это не менты! – подтвердил басок. – Не поспоришь. Быстро башку свернет!

– Опять же, черножопых с рынка выгнал!

– Да, где у нас были, черножопые то? – не унимался молодой.

– Не хочешь пить, не пей! – рассердился басок. – А по-русски о покойном абы как не положено!

– Да я ничего! – хватился баритон. – Но крови он все ж много плеснул.

– Без этого дела не делают! Ну, давай! Земля тебе пухом, Геннадий Сергеевич!

Махнули, не чокаясь. Закряхтели, засопели, забористо заматюгались под колбаску, нарезанную кружочками. Дошло до табака.

– А со слепым, чего теперь? – пустив дым через нос, спросил сипатый.

– Домой отпустят! Он, что ли стрелял? – Молодой прищурился от дыма.

– Да-а, мля!

– А кто ж теперь вместо Костикова? – спросил басок, и разговор потек в русле большой кухонной политики. Решили, с мэром свели счеты.

– Тише! – осадил сипатый. – Мент косится! – Трое посмотрели на щель, в которой маячила недовольная потная физиономия в фуражке набекрень.

– Допиваем и айда! – сказал молодой. Быстро разлили и закатили бутылку под бетонные плиты. Спустя минуту пятачок опустел.

Агент по недвижимости, толковый и оборотистый паренек, подыскал Кузнецовым то, что они хотели – дальний хутор у Бобровой заводи: крепкий пятистенок с задиристым петухом на крыше, боковая изба времянка, хозяйственные пристройки и баня. К прочему – гектар земли. Ничьей земли здесь у эстонской границы было столько! – рук бы хватило поднять! А главное – лес! Могучие сосняки, где эхо звенело в чистом голубом воздухе; сумрачные ельники, пахнувшие грибами; березовые рощи, белые, как декабрьская пороша. И тишина на десятки километров. Оглушительная, после города. За лугом изумрудной травы простужено ворчал ручей. В низине у леса болотился черный омут. В ряске пучеглазые лягушки охотились за мошкарой, бойко чертившей в воздухе зигзаги, а корявые ивы по обрывистым берегам припали бурыми корнями к воде, да так и застыли.

Прежние хозяева осели в городе и чаяли взять любую выгоду за бросовое место.

– Сами увидите, Алексей Петрович! – замялся агент.

В кабинет директора агентства Ладыжникова, долговязого и смуглого, с красивой сединой, вошли двое. Приземистый малый лет тридцати пяти в дешевом отутюженном костюме и в черных очках придерживал за локоть простоволосую женщину в ситцевом платье с фиалками. От верхней губы до бровей лицо его обезобразил ожог. Представился: «Кузнецовы».

– Вырос я в этих краях, – говорил мужчина. – В городе не вытянуть нам. Коммуналка. Работы нет. Ехать боимся! А что делать! – У него был приятный голос, с густой командной нотой. Он пожал пальцы жены, обветренные, в заусенцах. Та мягко освободила руку. Нервные губы. Карие глаза с едва заметными азиатскими перепонками. «Не ладят!» – решил директор.

– Служили? – спросил он.

– В вертолетных войсках.

– На земле работать надо! – осторожно сказал Ладыжников.

– Я тоже самое говорю! – глуховатым голосом подтвердила женщина и достала из сумочки папиросы. Директор придвинул пепельницу.

Все помолчали, словно вошел поп, и теперь ждали, что он скажет.

– Все-таки попробуем! – мягко проговорил Кузнецов.

«Упертый!» – подумал Ладыжников. И возражать не стал.

Про себя директор отметил, как быстро летчик освоился. Ложечку опустил на край блюдца, и метко стряхивал пепел. Отметил время по часам с боем. «Четверть, а у вас работа». Без «поводыря» прошел к двери за женой. Как рациональный исследователь, он разведывал изнанку зримого мира.

На своей «Ниве» директор отвез Кузнецовых к месту: километров двадцать по асфальту, а затем десяток по грунтовке мимо деревни с продмагом. «Места тихие, – ни без иронии рассказывал в машине. – Клуб заколочен. Пьяных мало – мужики на заработках. Кто подпарывал ножом, остепенился». Отвез, чтобы быстрее уладить дело! «Сам отставник, знаю! Трудно нашему брату!»

Осмотрели хозяйство. Дом был крепкий. Восемнадцать венцов. Бревна сруба не потеряли сочный древесный цвет. Может, кое-где руку приложить. В горнице половица скрипнет, в смежной комнате дверные петли тихонько пожалуются. Пилот запоминал все: ласку закатного солнца на правой щеке, если спиной к воротам, и пять ступенек крыльца; прелый запах брошенного жилья в сенях, и пристук ставни, сорвавшейся с крючка; счет шагов к кладовке, и – к теплой уборной рядом с пустыми клетями; бугорки воздуха под старыми обоями, «внутренней шкурой на избе»…

– Кота б сюда! – Наталья брезгливо осмотрела мышиный бисер вдоль стен и мумии насекомых на подоконнике.

От прежней жизни на стене остался плакат. Грубая красавица протягивала Белинского, Панферова и еще стопку каких-то книг, забытому на подоконнике томику Набокова. Писатель умно улыбался с обложки, и не брал.

Кузнецов ощупал чугунную печь с нерусским, округлым боком и литой монограммой «Ян Круль», и мягко прихлопнул по шершавому боку «Яны», как он уже мысленно нарек ее. Уголки его губ дрогнули от удовлетворения.

Еще только ступив на заросший лопухами двор, он почувствовал знакомое с детства ощущение дома. Бывает, и стены радуются гостю и люди приветливые. А хочется вон: здесь добрый товарищ, но не друг. Это пристанище, но не твой дом.

Наташа отмалчивалась. Раньше ей казалось, она не любит его. Первый раз вышла замуж за студента. Кузнецова и Наташу познакомили друзья. «Ты бросишь его в его степи! Испортишь себе и ему настроение!» – говорила мать. «Ему в отпуске надо жениться! – смеялась дочь. – А мне двадцать пять! – и – У офицеров льготы!» Позже писала матери: «От его шинели пахнет морозом! Как мило!» Когда его вызвали в академию, сказала: «Кузя, а квартира? Мы с Дынькой не сможем в коммуналке!» Но без Кузнецова затосковала и приехала с сыном через неделю.

«У нас транспортная авиация. Это не опасно, – объяснял Кузнецов о войне, и видел – жена не верит! – Там платят…» И она смирилась.

В госпитале пошутил: «Не увижу тебя старушкой! – и добавил. – Езжай ка, Нат, отсюда! Кормилец кончился!» Жена уткнулась в ладони и заныла, как ноют дети, боясь, что за слезы им влетит. Прошептала: «Кузя, я забыла сумку! А там пирожки от мамы! Прости меня, Кузя» Она просила прощения за их жизнь, разбросанную по пустякам.

Дома, ночами по дыханию Кузнецов слышал, жена не спит. Тогда и сделал свой последний вираж. Сказал: «Останемся в городе – пропадем!» Она подумала: «Ты туалет сам не найдешь!» А вслух устало: «Как хочешь!»

Кузнецовы не спеша, переходили среди вольной травы от мастерской к сараю, от сарая к скрипучему вороту колодца с ржавой цепью и мятым ведром. Денис, их мальчик лет двенадцати, то и дело выбегал вперед, словно козленок на воле: потрогать ржавый серп на гвозде, или удивиться бурой подкове на двери амбара. Он покосился на гостя: отец неуклюже боком протискивался в распахнутые настежь ворота. Наталья, досадуя, ушла к машине. «Зря ты это затеял, пилот!» – подумал директор.

– За лесом озеро, – подытожил он. – Если б дорогу сюда, золотое место. Охота, рыбалка. От дачников отбою б не было. А так, конечно, места диковатые. На любителя. Но лучше вам не найти! – «За эти деньги!» – добавил мысленно. И про себя решил: «Сами разберутся!»

Поначалу местные потешались. Рассказывали так. Слепой у порога долго, как волк, нюхает ветер. Потом пойдет, расставив руки вниз и в стороны, и растопырив пальцы, будто шарит, на что бы сесть. Шаги считает. Крадется к сараю на полусогнутых, боком, будто, фехтует обеими руками. Мимо! Сарай сзади. Он опять нюхает. Крадется назад. Мимо! Кликнет бабу или пацана. Идет на голос, и все сначала. «Упрямый!» – говорили одни. «Дурит!» – другие.

Кузнецов вставал до света, копал, приколачивал, стругал, переходил от одного к другому охотно и неторопливо, переделывал, не особо веря щадящему одобрению родных, пока не появлялось ощущение сделанного на совесть. Бесполезный городу, он знал, здесь все зависело от него. Пространство для него окрасилось в зеленый цвет.