Ван Мэн - Рассказы
В итоге я проглядел новые работы отца! Новые работы, перед которыми не смогла не склониться даже Цзиньхун, ах, я безглазый! Видел же я какие-то серенькие камушки, затерянные в углу, и еще собирался подойти поближе, рассмотреть, да что-то отвлекло, вот слепец.
— Нет, — оборвал я ее, — вернусь и посмотрю...
— Не психуй, — остановила меня Цзиньхун, — после обеда есть дела.
В следующее воскресенье забегу домой, обстоятельно поговорю с отцом. Если только он не уйдет за каким-нибудь соевым творогом или не ввяжется в очередную перепалку с мамой. Начну с глазниц совы. Надо разведать глубины этого озера, не ограничиваясь созерцанием пузырьков да ряби на поверхности. Пусть временами он и занят соевым творогом или переругивается с мамой, пусть некогда пририсовывал ухо к скуле и подносил водку бригадиру — ведь отыскал же он когда-то свое место в жизни и сегодня нашел вновь, у него есть своя «яркая звезда», как он писал в том стихотворении. А у меня?
Много ли в мире отцов, достойных сыновнего уважения? Своих родителей мы обычно считаем жалкими, устаревшими, трусоватыми, нудными, трудившимися напрасно, прозябающими в безнадежно пошлой жизни. В общем-то они, конечно, отстали от эпохи, от веяний времени, жизнь вот-вот отбросит их прочь, если уже не отбросила. Их головы, считаем мы, забиты никому уже не нужным опытом, старыми рецептами, надоедливым брюзжанием, делами давно минувших дней, списками погибших родных и друзей, номерами денежных вкладов, укрепляющей настойкой... Не утратили ли они способность воспринимать новое? Могут ли понять нас, юных, — неоперившихся ласточек, орлят с подрезанными крыльями... одуванчиков на ветру, только-только политую ботву... низвергающийся водопад, поток среди скал... закукарекавших спозаранку петушков, цыплачков ощипанных... фейерверк в небе, искорки от дымящихся, еще сыроватых поленьев... стебли с набухшими бутонами, обкусанные мошкарой лепестки?
Бог мой! Ну и фразочку я выдал, слов в сто, не меньше — да от нее любой папаша позеленеет! Не сердитесь, папа, я протру вам виски «тигровой мазью»...
Сейчас, правда, освежающая мазь требуется мне самому — ходил-ходил, а глубоких глазниц папиной совы не заметил. Нет мне оправдания.
Около университетских ворот мы расстались, чтобы отдохнуть минут двадцать, а потом вместе идти заниматься в читалку.
Но как же они все-таки выглядят, эти глазницы?
Пурпурная шелковая кофта из деревянного сундучка
Эта старая женская кофта из тончайшего шелка на самом деле была еще совсем новой. Старой я называю ее не столько из-за устаревшего фасона, сколько потому, что она покоилась на дне хозяйского сундучка двадцать шесть лет, а ведь если для женщины двадцать шесть — яркая и неповторимая весна, то для одежды — возраст весьма почтенный. Новой же кофта осталась оттого, что по-настоящему-то ее и не носили, не довелось ей ни украшать свою хозяйку, ни защищать ее от лучей солнца и пыли мирской. В общем, когда могла, не служила, что должна была дать, не дала. И вот этому красивому наряду стукнуло двадцать шесть.
На нее приятно было взглянуть — все такая же свежая и привлекательная, как двадцать шесть лет назад, когда, только-только сойдя со станка, попала она в мир, к своей хозяйке.
— Да, явная реакция окисления, — услышала кофта, но не поняла, потому что, надев однажды, ее заточили в деревянный сундук, и не довелось ей вместе с женщиной побывать в лаборатории, А хозяйка, как успела узнать кофта, преподавала химию в школе. — Долго не носила, вот и началось тление! — пробормотала женщина на этот раз так тихо, что, будь кофта сшита не из тончайшего шелка, а из грубого полотна, она бы определенно не расслышала.
Вот так из уст собственной хозяйки донеслось до нее это противное словечко «тление».
Правда, угрозы в нем кофта пока не распознала. Она оставалась такой же пурпурной, мягкой, переливающейся, изысканной — такой славной. Орнамент из фениксов и бамбуковых листьев, утонченный, как ее зауженная талия. А какая необыкновенная ткань: легко спрячется в маленьком женском кулачке, а наденешь — на плечах словно плотная, теплая фланель. А эти элегантные, типично китайские застежки! Искусные руки были у прелестной сучжоуской мастерицы.
Лишань купила кофту в пятьдесят седьмом. Перед свадьбой они с Лумином пошли в магазин. Лумин сразу заприметил красивый наряд и хотел тут же купить его, но невеста посмотрела, повертела, покрутила и ушла в другой магазин, а потом еще в один и еще в один, опять вернулась в первый, битых полтора часа вертелась у прилавков, пока все же не приобрела эту самую, высмотренную Лумином, кофту. Жених, конечно, не ворчал — это были сладостные полтора часа! Много ли таких выпадает в человеческой жизни?
В свадебный вечер кофта была на Лишань, а с утра по-летнему пригрело солнце, так что обнову пришлось снять, аккуратно сложить и убрать на самое дно старого сундучка из камфарного дерева — его только и смогла мама дать в приданое своей единственной дочери.
А вскоре Лумин исчез — на долгие годы.
Вот с того самого лета, когда исчез Лумин и в мире что-то переменилось, о чем кофта даже не подозревала, ей и суждено было тихонько лежать-полеживать на дне сундука.
В конце концов Лишань повезло — ей позволили отправиться к Лумину в некую, весьма отдаленную деревню. Перебрав перед отъездом все те вещи, что некогда бережно уложила в камфарный сундучок, она рассталась и с платьем соломенного цвета, и с темно-серым костюмом Лумина, и с белоснежной вышитой нижней юбкой... Со всеми старыми приятелями пурпурной кофты. Разлука с ними угнетала, и кофта почувствовала себя одиноко и тоскливо. А новоселы сундучка, эта меховая безрукавка с резким и заносчивым запахом, да непромокаемые парусиновые штаны, вторглись совершенно бесцеремонно, даже не поклонившись, и показались ей чужими и грубыми.
Но кофту Лишань взяла с собой. Хотя с того самого раза надеть ее так и не довелось. И не только по труднообъяснимым причинам, которые заставляют женщин выбирать тот, а не иной наряд, — просто подошли шестидесятые годы, у Лишань уже бегал малыш, так что одежда, рассчитанная на изящную талию, оказалась теперь не впору.
К счастью, оставался еще кофейного цвета галстук, попавший в сундук до свадьбы и так и не побывавший на шее Лумина, ибо в торжественный день тот повязал себе другой, розовый с косыми полосками. Вместе с сундучком, меховой безрукавкой, парусиновыми штанами, рукавицами, толстой шапкой на вате и, разумеется, с нашим пурпурным нарядом галстук отправился в далекую деревню, и это несколько скрасило одиночество изящной кофты, но оказалось явной оплошностью Лишань. В такой компании галстуку, конечно, было не место.
Летом шестьдесят шестого, еще более жарким, чем предыдущие, как-то вечером, когда вокруг все затихло, Лишань с Лумином открыли камфарный сундучок, вытряхнули содержимое и сразу же наткнулись на галстук.
— Зачем ты привезла эту штуковину? — испугался Лумин, словно схватил не галстук, а змею.
— Да ладно тебе, — каким-то чужим, не своим голосом пробормотала Лишань. — Я найду ему применение... Вот у меня как раз ремешок порвался.
И она повязала галстук на талии. Пурпурная кофта заметила, как содрогнулся ее старый приятель — то ли от радости, то ли от огорчения. Тем временем Лумин увидел кофту:
— Та самая? А с ней что станем делать? Тоже ведь «четыре старья[16]»!
«Какая же я старая? Раз всего и надели! Я прекрасно сохранилась! В камфарном сундуке не может быть моли. Нет, вовсе я не старая и ни к какому „старью“ отношения не имею», — подумала кофта.
— Все равно оставлю ее, — твердо заявила Лишань, и голос уже больше походил на ее собственный, чем когда она мямлила про галстук, превращенный теперь в пояс. — Запрячу так, что никто не найдет.
— Боюсь, не носить тебе ее больше, — успокаиваясь, заметил Лумин и погладил Лишань по плечу.
— ...Оставлю ее. Быть может...
О чем это она? До пурпурной кофты дошло, что ее будущее каким-то образом связано с этим «быть может», но как именно, она не поняла. Для вещицы весом всего в два ляна слишком неопределенное, труднодостижимое понятие.
— Долго не носила, вот и началось тление, — пробормотала Лишань, но Лумин не расслышал.
Не надо тления, пусть лучше «быть может»! — беззвучно молила пурпурная кофта.
Дни шли за днями, и вот к ликующим Лишань и Лумину пришла вторая весна. Они возвратились на прежнюю работу. Вернулось к жизни множество красивых вещей, и множество замечательных нарядов новых фасонов и расцветок, сшитых из новых тканей, появилось на свет. Лумин теперь часто ездил в командировки, даже за границу, и своей Лишань навез из Шанхая, Гуанчжоу, Циндао, Парижа и Гонконга немало замечательных нарядов.
С окончанием сезона вещи водворялись в камфарный сундучок, не ведая печали, а наоборот, сияя счастьем.
