Игорь Неверли - Сопка голубого сна
— Для вас, я думаю, это ужасно. Неужели не было покушений?
. — Всего одно, но такое, что вся Россия затрепетала. В августе 1906 года в особняк Столыпина, где происходил еженедельный прием и было полно гостей, явились два жандармских офицера и один штатский — все трое с портфелями в руках. В прихожей им сказали, что все гости по списку уже прибыли. В ответ они швырнули свои портфели, особняк взлетел на воздух, было 30 человек убитых и 22 раненых. Балкон, на котором находились дети Столыпина, рухнул, девочка и мальчик получили тяжелые травмы. А Столыпину ничего не сделалось, только массивная бронзовая чернильница пролетела у него над головой и облила чернилами.
— Это ваших рук дело?
— Нет, Центральный комитет нашей партии заявил, что способ совершения покушения несовместим с ее нравственными и политическими принципами. Призналась в покушении вновь образованная партия эсеров-максималистов.
— А что за человек этот Столыпин?
— Богатый помещик, 7500 десятин земли, окончил университет, знает языки, много лет проработал в государственной администрации, хороший организатор, хороший оратор, это он в Думе заявил социалистам: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия». Националист, но умеренный, не того толка, что черносотенный Союз русского народа или пуришкевичевский Союз Михаила Архангела... На русский народ, по его мнению, возложена великая: историческая миссия, интересы и права всех народностей империи должны быть подчинены этой идее. Поэтому он преследует поляков, финнов, евреев, армян. Теперь он предложил на рассмотрение Государственной думе два законопроекта — об ограничении самостоятельности Финляндии и об отрыве от Королевства Польского Хелмской губернии... Субъективно честен, взяток не берет. На мой взгляд, это трагическая фигура, и — рано или поздно — он погибнет. Этого жаждут все революционные партии.
— Но вы говорили, что он человек «звездной палаты».
— Был, теперь уже нет. «Звездная палата» состоит из людей мелкого калибра, которые его боятся и завидуют ему. Он выше их всех. Также и царь — этот чиновник XIV ранга, сознает, что люди видят прежде всего Петра Столыпина, а сам он рядом с ним — дутый самодержец... Право же, трудно предсказать, куда придет Россия. Легче говорить о том, что будет здесь.
— Сибирь, похоже, по-вашему, богатый край с большим будущим?
— Именно так! Сибирь огромна, как Россия, а по природным богатствам ей нет равных. Ей бы только освободиться от царского гнета! Я полюбил Сибирь и останусь здесь навсегда!
— Вы тоже?! — вырвалось у Бронислава, и он поспешил объяснить. — Я буду здесь доживать свой век по приговору.
Васильев заметил его смущение и, поколебавшись, ответил:
— Да, я тоже... Я переменил тактику. Женился, у тестя сто десятин земли, пошел в примаки. Крестьяне меня уважают, прислушиваются к моему мнению. А кто знает, что будет в 1917 году, когда истекут десять лет моей ссылки?.. О, вот и ваш ангел-хранитель возвращается. Будьте здоровы, Бронислав Эдвардович, до встречи в Удинском — это же всего сорок верст.
Еще не рассеялся утренний туман над Удой, когда они отчалили на пароме в сторону низкого заливного поречья, где на болоте свистели кулики, покидая высокий берег, на котором раскинулось Удинское с его колокольней и церковью, с избами и огородами, спускающимися вниз на распаханное плодородное дно лесного моря, окруженного со всех сторон по горизонту темной таежной стеной. Лошади, словно учуяв конец пути, бежали резво, а Брыська, высунув мордочку из-под бурки, подняв уши и дрожа от возбуждения, жадно ловил встречные запахи и пожирал глазами незнакомые пейзажи. Бронислав поглаживал его ласково по спине, хороший песик, хороший. Взял я тебя, бездомного, доходягу, из жалости, не колеблясь, повинуясь внезапному порыву, но теперь уже не брошу. Видно, так надо. Надо, чтобы билось рядом преданное щенячье сердце, чтобы было около тебя живое существо, готовое делить с тобой и радости и невзгоды, это эгоизм, конечно, но с Брыськой ему легче будет переносить одиночество...
Дорога была не разъезжена, заболоченная, особенно в низких местах, рытвины и выбоины наполнились жидкой грязью, колеса тарантаса погружались в нее по самые оси или же, выбравшись оттуда, прыгали по корням кедров и лиственниц, торчащим назло путникам поперек дороги, как ребра вылезающего из земли скелета. Лошади подустали и тащились уныло верста за верстой.
— Фаддей, далеко еще до Старых Чумов?
— Не могу знать. Мы с приставом туды еще не ездили.
— А что значит чум, Данило Петрович?
— Это шалаш по-нашему. Видать, когда-то, при Александре Первом, а может, чуть позднее, там стояли тунгусские или бурятские шалаши.
Бояршинов скоро задремал, Бронислав думал о своей будущей жизни в Старых Чумах. Кучер Фаддей напевал «Ой ты, доля моя, долюшка...». Брыська ненасытно смотрел и нюхал.
Наконец к вечеру запахло дымком, и лошади снова побежали. Тайга поредела, и глазам их открылась маленькая деревушка, десятка два дворов, беспорядочно разбросанных в долине. Кругом дымились луга.
— Прошлогоднюю траву жгут,— заметил кучер. По дороге баба гнала коров. Тарантас догнал ее, и Бояршинов спросил:
— Кто тут у вас староста?
— Емельянов.
— Его изба где?
Баба показала, и они поехали.
Изба старосты чем-то отличалась от остальных, но в чем различие, Бронислав не уловил, заметил только, что она большая.
Хозяин с женой вышли навстречу и, кланяясь, пригласили в дом:
— Добро пожаловать, проходите.
Бояршинов спрыгнул на землю, поздоровался, Бронислав между тем снял бурку, положил на сиденье, сверху усадил Брыську — «сиди, не двигайся!» — и поспешил за жандармом. Из сеней, минуя просторную кухню, они прошли в горницу. Пол, застланный дерюжкой, кровать под пестрядинным покрывалом, сверху подушки. Скамьи вдоль стен, стол посредине, в углу иконы, перед ними лампадка. Бояршинов перекрестился справа налево. Бронислав тоже, но слева направо. Хозяева это заметили и переглянулись.
— Садитесь, милости просим,— суетился хозяин, среднего возраста невысокий мужик, когда-то русый, теперь совсем седой, с маленькими хитрыми глазками.
Все сели.
— Я к тебе ехал, Емельянов, из-под Нерчинска десять дней.
— Господи, неужели столько?
— По личному приказанию его превосходительства губернатора.
— Самого губернатора?
— Да, и привез я тебе, Емельянов, государственного преступника сюда на вечное поселение, под твой надзор и присмотр.
— Господи, что я могу?
— Много можешь, Емельянов. Он отбыл,— головой показал на Бронислава,— заслуженное наказание, а теперь государь император предоставляет ему возможность искупить свою вину, возможность жить спокойно в вашей волости, но только в ее пределах! И по доброте своей дает ему ссуду на обзаведение. Сейчас я ему вручу при тебе.
Он достал бумажник и вынул оттуда две купюры — пять и десять рублей.
— Держи, Найдаровский, пятнадцать рублей ссуды и распишись в получении.
Бронислав расписался.
— А теперь давай определим его на квартиру, жить где-то надо.
— Даром, что ли? — подозрительно спросил Емельянов.
— Я буду платить,— заверил его Бронислав.
— Есть тут у меня комнатка на чердаке. В прошлом году землемер снимал.
— И сколько же вы просите за эту комнатку с содержанием?
Емельянов подумал, пошептался с женой.
— Девять рублей.
По тому, как Бояршинов пошевелил усами, Бронислав догадался, что хозяин хватил через край.
— Побойтесь бога, Емельянов, за каморку на чердаке — девять рублей?!
Хозяин снова пошептался с женой.
— Ну, пусть будет семь. Но чай и сахар ваши.
— Ладно, мои. Я сейчас заплачу за три месяца вперед. Извольте вот двадцать один рубль.
Емельянов взял деньги.
— Ну, вот и договорились,— сказал Бояршинов.— Можно отдохнуть и поспать. У вас найдется где переночевать?
— Неужели нет! Вы ко мне десять дней ехали, ваше благородие, а я вас на ночлег не устрою?! Милости просим, у нас по-простому, чем богаты, тем и рады... Сперва, однако, поужинать надо. Лукерья, что есть в печи, на стол мечи!
— Я пойду за вещами,— сказал Бронислав. Бояршинов кивнул, и он направился к тарантасу. Снимая чемодан, услышал, что открылось окно и Бояршинов крикнул:
— Фаддей, распрягай и приходи в горницу!
С чемоданом в руке и буркой под мышкой он поднялся по ступенькам наверх. Комнатка была маленькая, со скошенным потолком и окном, из которого открывался вид на речку, дымящиеся луга и лес. У окна — столик и табуретка, рядом сенник, вот и вся обстановка.
Бронислав поставил чемодан на стол, кинул бурку на сенник, усадил Брыську.
