Макар Троичанин - Кто ищет, тот всегда найдёт
Пока другие, ленясь, ждали наступления тепла, чтобы в спешке собраться в 2–3 дня, забыв многое, он с зимы приглядывался-прикидывал, что добавить к тому, что отдельно хранил на складе с прошлого года, и настойчиво понуждал начальника партии дополучить в экспедиции необходимое, и тот не смел ни в чём отказать, памятуя о неминуемых неприятностях, которые сулит зажим передовика и партийца-общественника, да и сам был заинтересован в безотказной работе отряда, перевыполнявшего нормы в 2–3 раза. За работяг Кравчук грызся с остервенением, пока не добивался тех, кто приглянулся. Иждивенцев не было, все умели в тайге всё и делали без понуканий.
Быстро усвоив передовые методы работы, бичи не утруждали себя инструктивными требованиями глубины, веса и состава проб, а техники — контролем качества проб и геологическими наблюдениями. И все были довольны, потому что и поисковая партия и, тем более, работяги получали за количество, а не за качество проб, и только Алевтина ворчала, да кто её, мымру, станет слушать. Ничто не мешало Дмитрию Николаевичу оставаться непревзойдённым мастером своего дела, заслуженным передовиком производства и уважаемым человеком. Оказалось, и мои опытные магнитометристы не лыком шиты: вместо требуемых четырёх посадок магнитной системы прибора они делали две, а то и одну, если были уверены в приборе и позволяло спокойное магнитное поле. Уличить прохиндеев было невозможно, а когда тупицы при контроле попадались, то мне влетало втрое: за то, что лопух, что подтверждала и фамилия — Лопухов; за то, что нашёл брак, и за то, что не мог скрыть, и тем самым нанёс убытки коллективу. У Кравчука брака не было никогда. Делались постоянные замечания о необходимости повышения им, существенного повышения, качества геологической документации и проб, да кто станет принимать во внимание завистливые щипки. В нём, как я понимаю, одновременно пропадала масса талантов: по втиранию розовых очков, суетной подлипалы, организатора круговой поруки и психолога по части человеческих слабостей. В его бригаде никогда не спорили и не ссорились, а указания Дмитрия Николаевича — только так называли в глаза — выполнялись беспрекословно. Кто ж не хотел приличных заработков? «Надо уметь жить самому», — говаривал он, когда нарывался на похвалы, — «и давать жить своим».
У геохимиков никогда не переводились рыба и зверятина. Время от времени двое, наиболее удачливые рыболовы и охотники, освобождались хозяином от гоньбы по маршрутам и отправлялись на добычу. Одного подменял сам начальник, а за второго вкалывал весь отряд. Возвращались браконьеры всегда по темноте, уводили свободных куда-то на разделку-сортировку и прятали добычу в бочке, погружённой в яму холодного ручья. Малая толика выделялась на общую кухню, а большую постепенно съедали сами, справедливо считая, что добычи в тайге хватает для каждого. Никто и не возражал, а всё равно почему-то было противно. Мои молодые ребята, которым тайга представлялась джунглями, сторонились ухватистых геохимиков, а те в их обществе и не нуждались. Я заметил, что в таёжных условиях дружбы не бывает, а есть только уживаемость. Как у нас с Кравчуком. Такие, как он, передовики производства наносят больший вред геологии, чем любые бракоделы. Вот он сидит рядом и, одновременно, отделённый столешницей — поодаль, заматерелый таёжник, гордость экспедиции, здоровый, даже чересчур, а мне, чуть нюхнувшему тайги, тощему, без штанов и с подбитой ногой его жалко. Сейчас я его просто презирал и … стыдился.
— Чтобы легче бежать, — отвечаю, — торопился.
Дима нисколько не смутился, не обиделся. Я ему был неинтересен, поскольку не был конкурентом ни с какой стороны, и серьёзным людям слишком тонкий юмор непонятен.
— Новые Шпац не даст, — Шпац — это начальник партии, но ему ещё не время на сцену, — будешь покупать, — ехидно заметил Митя, для которого трата собственных денег на спецовку была бы жесточайшим моральным ударом.
— В больницу надо? — перешёл на деловую тему.
— Неплохо бы, — подтверждаю мудрую догадку.
— Завтра подготовлю пробы, а послезавтра вместе с ними отправлю. Потерпишь?
Что мог ответить образец недоколотый?
— Привык, — мечтая только об одном: добраться до лежанки в палатке и прокемарить голодным до послезавтра.
Естественно, не удалось, и, естественно, помешала Мария. Высунулась, откуда ни возьмись, из-за спины Алевтины, как будто кто её просил.
— Ему срочно надо: колено изрезано-разбито до кости, много крови потерял, и рана загнивать стала.
Что-то новенькое в моей медицинской истории — когда это она загнивать стала? Искоса попытался поймать её взгляд, но она, шельма, успела отвернуться. Врёт, значит. Золото — девка! И Алевтина то ли в пику, то ли в помощь начальству сухо уронила:
— Подготовленных проб на ходку хватит.
Митя сразу расплылся в широчайшей улыбке, словно испытал неимоверное облегчение от удачно разрешившейся проблемы, и не надо гнать лошадей порожняком.
— Ну, раз так, то завтра и отправим, — поднялся и внушительно добавил: — я распоряжусь. — Помедлив, поинтересовался: — А с твоими как быть? — имея в виду остающихся сиротами моих операторов.
— Думаю, проблем не будет, — заверил я без убеждения, утвердившись во мнении, что где люди, там и проблемы. — На всякий случай оставлю старшим Волчкова, — одного из операторов. — Должны за неделю управиться.
Кравчук совсем повеселел: пасти задарма моих беспомощных пионеров ему совсем не улыбалось.
— Добро! — и от доброй души пообещал: — В случае чего — подскажем, поможем.
У меня чуть не вырвалось искренне: «Лучше не надо!»
— Зиннн-нна-а! — завопил вдруг благодетель без предупреждения, заставив вздрогнуть. — Зинн-нн-а-а! — совсем мои нервишки сдали.
В дальней складской палатке, стоящей на берегу ручья за кухонным очагом и длинным столом под навесом из брезента, что-то грохнуло, потом сладко, взатяжку зевнуло и, наконец, откликнулось:
— Ну, что там? Отдохнуть не дадут. Только бы жрать!
Дима коротко хохотнул, гадко подмигнул мне и радостно сообщил в сторону палатки:
— Любимчик твой! — с неподдельным интересом ожидая реакции.
Она последовала мгновенно, заставив меня покраснеть и оглядеться — Марьи, слава богу, рядом не видно.
— Васенька?
Полы палатки широко, рывком, распахнулись, и на свет божий выкарабкалась, щурясь от застрявшего на деревьях солнца, наша богиня — кухарка Зина, здоровенная деваха со здоровенными оплывшими формами, переставшая надеяться на милость Гименея. Не успев улепетнуть, я застыл в неловкой позе на костылях и в штанишках, как и полагается Васеньке.
— Што с тобой, паразиты, сделали?! — всплеснула короткими жирными руками, оголёнными по локоть, в ужасе округлила глаза и стала быстро, короткими шажками, неумолимо надвигаться, напоминая пингвиниху, торопящуюся прикрыть подолом неразумное чадо. Спасения не было.
Избыток тела в Зине компенсировался недостатком ума — факт, давно подмеченный в спорте, — что ей нисколько не мешало, поскольку хорошей жизни мешают не обстоятельства, не соседи и не погода, а собственные мозги. Дураку давно известно, что чем умнее заумник, тем хуже живёт. И доказывать не надо, достаточно приглядеться к нашим инженерам. Плохо, когда хорошо устроившиеся дураки завистливы и злобны. Зина не страдала ни тем, ни другим, она всегда была безмятежна и добра до одури, так, что невольно вызывала отвращение. Почему её добрая душа не стакнулась с другой такой же — неизвестно, а спрашивать, особенно некрасивых женщин, неудобно, У каждого должны сохраняться нетронутыми свои тайны, горделивые или постыдные, без них, без их перелопачивания в часы уединения, и жизнь — не в жизнь. Я не больно-то даровитый психолог, особенно по женским душам, но мне казалось, что для неё, не востребованной ни мужем, ни детьми, настал тот переломный возраст, когда нерастраченная энергия сердца, зарастающего жиром, постепенно затухает, смиряясь с судьбой, а переброженные на бабьем перепутке женская и материнская любови непроизвольно выплёскиваются нервными спазмами. Почему-то под один из них, вопреки желанию, попал я. Попал и превратился в живую игрушку, в любимую куклу, получив взамен дополнительную вкуснятину. Надо признаться, что такая игра меня устраивала, лишь бы не заигрываться, не оставаться надолго наедине и не попадать в любящие руки. Пока удавалось.
Мне её жалко. Я вообще парень жалостливый. Девчата в институте постоянно липли со своими обидами и сердечными проблемами, но ни одна не захотела жалеть вместе, да ещё на Дальнем Востоке. Когда кто-либо из бывших уркаганов Кравчука, разжёгшись внезапной кобелиной страстью, позволял себе, вопреки строгому запрету начальника, дать волю рукам, она, отбившись, горько плакала, роняя частые мелкие слёзы в чан с картошкой, которую готовила для мерзавцев, и я, не выдержав, присаживался рядом и как мог утешал, обещая, что как только пришлют шпаги и пистолеты из Парижа, вызову негодяя на дуэль. Вздрагивая плечами, сросшимися с шеей, она постепенно успокаивалась — и надо-то было чуть-чуточку человеческого доброго участия, смеялась сквозь слёзы, которые быстро кончались. Таких нельзя обижать, невыгодно: во-первых, неинтересно, потому что без ответа; во-вторых, зло затраченное не возвращается, и можно оказаться добряком, не желая того.
