Магда Сабо - Современная венгерская проза
То, что ей не придется одной оставаться в этих стенах, в этом доме, лишившемся Винце, доставляло ей невероятное облегчение; но в то же время было тревожно, что ее не окажется рядом, когда Иза будет грузить вещи на машину. «Ты только зря истерзаешься, — убеждала ее Иза. — Мало ты плакала? Я ведь лучше знаю свою квартиру, знаю, что там поместится, что нет, что будет лучше смотреться. Я хочу, чтобы с этих пор ты только радовалась жизни». Мысль, что теперь о ней будут заботиться, будут думать и решать за нее, снова потрясла старую до глубины души; слезы благодарности выступили у нее на глазах. Конечно, дочь и тут права: легко ли было бы ей собирать вещи Винце, смогла ли бы она, не надрывая сердце, укладывать в чемоданы до последней пуговицы знакомые старомодные костюмы, рубашки, смешные его шапки? Постарев, Винце ни за что не хотел ходить в шляпе и всегда носил только шапку с козырьком. Что ж, пускай Иза сама все уложит, а уж она потом, в Пеште, когда придет немного в себя, разберет вещи и аккуратно развесит все по шкафам. Винце словно бы тоже поедет вместе с ней к Изе; может, она даже будет иногда разговаривать с его палкой, стаканом из толстого стекла, с жестяной кружкой, в которой он зимой грел на плите воду для бритья. Старая втайне надеялась, может, удастся перевезти в Пешт вообще все имущество; Изе, когда она вышла замуж, они не смогли дать мало-мальски приличного приданого и немало корили себя, что смогли поделиться с ней лишь тем, что у них было. Теперь она с радостью отдала бы ей все, пусть увозит в Пешт. Старая с надеждой смотрела в лицо Изе: как дочь воспримет ее подарок; но та лишь головой качала в ответ: ни к чему матери забивать голову, пусть доверит ей все, что связано с переездом. Старой пришлось смириться. Иза всегда и во всем разбиралась лучше нее, вот и с этим, наверное, справится так, как надо. Выходит, все забрать с собой не удастся. Что ж, пусть дочь сама отберет, что годится им на новой квартире; остальное же…
О том, что станет с остальным, тяжело было думать, и старая отогнала эти мысли.
Сколько лет, сколько лет прожила она среди этой мебели, которая старела, изнашивалась вместе с ней; у каждой вещи здесь была своя история. Больно было и грустно, что не все они будут с ней до конца. Больно было, что она не может взять свой дом на спину и перенести его в Будапешт; в доме ей только одной было страшно, с дочерью же — лучшего жилья нельзя было бы и придумать. Но у Изы — квартира, зачем платить налог еще и за дом; права дочь, что хочет его продать. Интересно, кто его купит; кто бы ни был — не прогадает.
Как жаль всех тех мелочей, которые останутся здесь! Ну, да ладно, раз нельзя, значит, нельзя. Пока Винце был жив и здоров, все решал за нее он, теперь будет Иза. Как хорошо, что не ей приходится иметь дело с Бюро недвижимости!
Накануне похорон, в этот странный, неправдоподобный вечер, когда Иза на непротопленной кухне возилась с какой-то рыбой, — к ним снова зашел Антал. Старая сама впустила его: Иза занята была ужином и крикнула матери, чтобы та открыла ворота, она не может отойти от плиты. Шел дождь, как несколько дней подряд. Антал явился с непокрытой головой, с волос, со лба его стекала вода. Старая не помнила, видела ли его когда-нибудь в головном уборе; зимой голова у него была запорошена снегом. Иза, услышав шаги, выглянула из кухни. Лицо ее стало неподвижным и вежливым. Она извинилась, что встречает его в таком виде, и спросила, останется ли он поужинать с ними: еды хватит на всех. Антал поблагодарил: он уже поужинал. Скорее всего, это было неправдой, но сказать было нечего.
Не пускаясь в долгие объяснения, Антал спросил, дорого ли они продают дом: он хотел бы его купить. Иза на днях рассказывала в клинике, что дом продается. Он как раз собирался покупать квартиру; если они сойдутся в цене, он с радостью приобретет его.
Старая смотрела на него с изумлением. Насколько она знала Антала, он не относился к людям, которые спешат обзавестись недвижимостью.
— Если, мама, вы какую-то мебель не возьмете с собой, — сказал Антал, — я и ее бы купил.
За все три месяца с того дня, как Деккер поставил свой страшный диагноз, лицо старой еще так не сияло. Она еще не знала даже, что Иза намерена продавать, что оставить, но заранее жалела вещи, которым предстоит попасть в чужие руки, жалела, словно они были живые: после долгой, спокойной жизни в их доме они лишатся крова, попадут неизвестно к кому и ночами, когда даже вещи обретают голос и способность чувствовать, будут глубоко и протяжно вздыхать, тоскуя по ее знакомым рукам. Антал, правда, ушел от них, но ведь когда-то он был им своим.
Пришлось-таки вызвать из кухни Изу.
Дочь пахла рыбой, горячим жиром — и от этого казалась странно чужой, непривычной. Иза всегда была чистой, прохладной, словно накрахмаленной, она так тщательно следила за тем, чтобы тела ее не коснулись кухонные заботы, кухонная копоть, что старая сейчас лишь глаза широко раскрыла, увидев дочь пропитанной жаром и запахами плиты. В Изе словно исчез ненадолго какой-то заслон и она, занятая более важными делами, позволила кухне победить себя. «Тут все зависит от того, как ты себя ценишь, — объяснила она однажды. — Если очень хочешь, то можно и в кухне прекрасно сберечь себя». На этот раз она себя явно не сберегла, сырые продукты, жир, лук, подливка ее одолели. Сегодня вечером Иза не думала о себе. О чем она думала?
Она стоя выслушала, чего хочет Антал. Позже старая много размышляла над тем, что мог означать ее странный взгляд. По какой-то причине Иза не радовалась идее Антала. Старая же дрожала и молилась про себя: только бы дочь согласилась, только бы не сказала «нет», что бы там между ними ни произошло. Если не они с Изой, так пусть хоть Антал останется здесь. Она не смела сказать это вслух: всю жизнь важные вопросы решал за нее кто-нибудь другой, — и лишь про себя повторяла, что уж она-то отдала бы Анталу дом хоть даром, только бы он не трогал драконью голову на водосточной трубе да старательно поливал цветы Винце. Антал всегда помогал Винце колоть дрова, он знает, что чурбан, на котором их кололи, зовут Толстяком.
— Собираешься начать оседлую жизнь? — сказала Иза.
Хотя голос ее был спокоен и совершенно лишен эмоций, даже мать заметила: в словах дочери таится другой, невысказанный, скрываемый изо всех сил вопрос. Антал не ответил, он доставал сигарету; Иза стояла. Старая пробормотала что-то; она поняла, что ей все же лучше уйти из комнаты, что Иза не будет сердиться, если она сейчас нарушит их молчаливый уговор, оставив их вдвоем. Вчера, позавчера им ведь и так приходилось, наверное, встречаться и разговаривать: Иза ходила в клинику благодарить Деккера и ту сиделку, Лидию, за доброту и заботу о Винце. Пробормотав что-то про ужин, она тихо вышла из комнаты. На плите шипел жир, хотя Иза уже отодвинула сковородку с огня. Старая вдруг почувствовала, что не сможет сегодня съесть ни кусочка, масленый бок рыбы блестел, как живой.
Она долго сидела на кухне и поднялась наконец лишь на зов Изы: та крикнула, что Антал хочет попрощаться.
— Договорились? — спросила она с надеждой.
Антал ответил утвердительно. Иза молчала; теперь она уже не была красной, и цветастый материн передник, который она повязала, чтобы готовить ужин, на ее узкой талии выглядел неуместно, даже легкомысленно в сочетании с черной одеждой.
Антал двинулся к двери; она теперь в самом деле не хотела оставлять их вдвоем и сама пошла его проводить. На пороге Антал остановился, заколебавшись на миг, словно хотел сказать что-то примиряющее, утешительное, — но так и не сказал; лишь поцеловал ее, поднял воротник пальто и вышел под дождь. Старая смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду; правда, ей хотелось видеть не столько Антала, сколько, пока еще можно, их знакомую, милую улицу, плавный изгиб поворота, освещенные окна домов, хвастливо высвеченную наивную витрину Кольмана. Шли, разбрызгивая воду, прохожие, блестели зонтики в лучах фонарей. Снова дул южный ветер; безлунное небо в тучах лежало, казалось, на самых крышах. Впервые за всю свою жизнь она ощутила, что земля не плоская, а круглая и медленно, но неуклонно уходит у нее из-под ног. Как могло, оказаться, что невзрачное тело Винце, все более усыхающее с годами, стало для нее столь надежной опорой? Она все стояла, прислонившись к воротам; даже ворота эти вот уже несколько дней казались ей какими-то призрачными, словно Винце унес с собой плоть камня и досок, оставив на месте их нечто неосязаемое, текучее, как мираж. В клубящихся, густеющих сумерках этого мартовского вечера, под унылый, нескончаемый плеск дождя она еще раз, напоследок уже, ощутила близкое присутствие Винце в его телесной реальности, седая шевелюра его колыхалась вокруг фонаря на маленькой площади в изгибе улицы. На город спускался туман, рыхлая, непрочная весенняя дымка; со стороны главной улицы слышался шум машин, на полном ходу разрезающих лужи.
