Магда Сабо - Современная венгерская проза
Пока его не реабилитировали, она ни разу не могла уговорить его съездить в Дюд; но в ноябре сорок шестого, когда пришла бумага, он, дрожа всем телом, с подергивающимися губами, достал со шкафа маленький чемоданчик и начал укладываться. Она не спросила, куда он собрался, это и так было видно по его лицу, по охватившей его дрожи. Он позвал было Изу ехать с ним, но та лишь головой трясла, уткнувшись в свои книги; сейчас она способна была думать только об экзаменах. Иза и отца пыталась отговорить, целый вечер втолковывала ему, что в Дюде нет гостиницы, из прежних его знакомых почти никого не осталось в живых, и учитель давным-давно умер, детей Давида в поисках работы унесло в разные концы страны. А кто еще остался, будет смотреть на него, как на привидение. «Что вы собираетесь увидеть в Дюде?» — спрашивала она. Винце же, упрямо складывая чемодан, отвечал: «Дамбу!» — «Ну так вот: меня ваша дамба не интересует, уж не обижайтесь, — сказала Иза и ласково погладила его по плечу. — Воспоминания, увы, по наследству не передаются». Винце смотрел на нее, руки его замерли над чемоданом, щеки вдруг словно запали, лицо стало худым и печальным. В конце концов он никуда не уехал — не из-за Изы, а из-за нее, матери: она ухитрилась подхватить какой-то особенный грипп, и муж не хотел оставить ее больной, а когда она поправилась, погода как раз на редкость была скверной, — поездка так и не состоялась. Он никогда больше не увидел свою родную деревню и даже говорил о ней нечасто; старея, слабея, он все реже выбирался из дому. В год реабилитации ему уже минуло шестьдесят шесть, ходил он с трудом, его мучил ревматизм и уже тогда начинал беспокоить желудок — только никто не подозревал еще, во что это выльется. Она задвинула ящики. Ничего здесь нет особенного; вернее, здесь все, вся их совместная жизнь, почти полстолетия. Но среди этих нехитрых свидетельств минувших десятилетий нет никаких тайн: ни женских фотографий, ни засушенных цветков, ни секретных писем — ничего, что не относилось бы к детству Винце или к семейной их жизни. Теперь ей было стыдно, что она, пусть ненадолго, усомнилась в Винце, — кто-кто, а она-то должна была бы знать его как самое себя. Это все у нее под влиянием Антала, да еще этой Лидии. Ведь когда она утром пришла в клинику, Деккер сказал, что Винце уже без сознания, и он действительно был без сознания, даже когда она села рядом. Может, он совсем и не просил Антала отдать картину Лидии: может, он прошептал что-то, а зять плохо понял. Он столько шептал, бедняжка, получив уколы; все шептал и шептал. И как он мог говорить о смерти? Винце не знал, что его ждет, он ни о чем не догадывался.
Она вышла в прихожую, открыла дверь, выглянула во двор. Дождь все еще шелестел по крыше, журчал в водостоках, но воздух стал мягче, теплее, чем вечером. Капитан, заметив ее, запрыгал вверх по ступенькам. Десять лет назад, вот с такой же беспардонной самоуверенностью, словно к себе домой, он заявился к ним через открытые ворота. Было Первое мая; они с Винце стояли на крыльце; газеты обещали, что к концу демонстрации, которая шла на главной площади, будут выпускать голубей и сбрасывать с самолетов цветы. Вдруг что-то застучало в подворотне, и перед ними, ни капельки не робея, будто испокон веков жил здесь, появился маленький, с кулак величиной, черный крольчонок. «Вот и голубь, — сказал Винце. — Молодцеватый, что твой капитан. Только черный».
Воспоминание так свежо резануло по сердцу, показалось таким живым, что у нее не хватало духа нагнуться, погладить Капитана; она вернулась в прихожую. Где-то по соседству, будя спящих, закричал петух, продолжительно, протяжно. Черное небо нависало над головой каменной глыбой. «Светает, — подумала она. — Видит ли он это?»
В спальне было тепло, слишком тепло после сырого дыхания предрассветной мглы на крыльце. Она сбросила халат, готовясь лечь рядом с Изой. Дочь повернулась на другой бок, но не проснулась, в дыхании ее даже во сне была печаль. Теперь, оказавшись лицом к стене, старая снова четко видела картину над своей кроватью. Девочка с лукошком на локте идет по ветхому мостику, под мостиком горная речка с пенистыми гребнями, в лукошке у девочки — земляника. Если долго смотреть на картину, становится слышно, как бьется вода о камни, пытаясь достать маленькую фигурку в белом переднике, унести ее в волнах; но можно не бояться за девочку: за спиной у нее парит ангел, его маленькие ноги в сандалиях немного не достают до почерневшего настила, руки простерты над девочкой, и та бежит беззаботно за бабочкой над скалистым ущельем, где катится по камням сердитая речка.
VСледующие дни в доме Сёчей шли так, как предписывали обычаи провинциального траура. Соседи, знакомые, пришедшие выразить соболезнование, не особо заботились о приличиях, засиживались больше предписанной четверти часа; старая не сердилась на них, ей приятно было говорить с людьми о Винце. Она угощала посетителей ликером: погода снова повернула на холод, март, недовольный самим собой, на предвестья весны отвечал метелью и стужей. Иза возмущалась: и что за варварский это обычай — такое столпотворение перед похоронами; визитеров она не выносила, предпочитая уйти куда-нибудь из дому. Впрочем, если б она и хотела, все равно не смогла бы остаться: дел у нее было по горло. Почти полдня она провела в клинике у Деккера, потом уладила страховые дела, оформила похороны и долго утрясала что-то с Бюро недвижимости; продать дом оказалось не столь простым делом.
Кроме неожиданно явившегося члена райсовета и какого-то незнакомого молодого служащего из суда, среди соболезнующих не было ни одного, кто, говоря о Винце, не поминал бы Изу. Слава Изы, важность ее работы, ежемесячные переводы домой, неукоснительность, с какой она доставала родителям дрова или водила их к сапожнику, к портному, к врачу, — для всей улицы были постоянной темой для разговоров. Весть, что Иза забирает мать в Пешт, никого, собственно, не удивила. Иза и не могла бы поступить по-иному, это решение было вполне в ее духе. Она не только прекрасный врач и не только хорошая дочь: она еще добрый и великодушный человек, старуха-мать будет с ней счастлива. Старика Винце, бедняги, уже нет, но он оставил на земле дочь, которая всегда защитит и согреет вдову. И ведь подумать: какая радость — переселиться в Пешт, расставшись со всем, что навевает тоскливые мысли, и на новом месте насладиться наконец спокойной старостью, забыть все заботы, не мучиться одиночеством, посвятить себя, пусть и в семьдесят пять лет, мирному созерцанию! Иза сделает все, чтобы облегчить матери непомерную тяжесть вдовства.
Иза действительно делала для матери все, даже мелочи. Она готовила обед, кормила старую, а когда раздавался звонок, бежала через двор. Густые длинные ее волосы так и летели за ней, когда она мчалась к воротам. Винце уже несколько лет как начал быстро слабеть, приходилось щадить его силы, и на жену, на ее старые плечи легли все обязанности по дому, даже такое пустячное вроде бы дело, как открывание ворот, которое становилось серьезной проблемой в дождь, в мороз, в грязь — всякий раз, когда портилась погода. Теперь — сыпал ли из тяжелых туч липкий снег или вдруг лил холодный свинцовый дождь — к воротам летела с ключом Иза; в черном свитере, черной юбке она казалась совсем юной, как в те годы, когда еще жила в этом доме, сначала девушкой-студенткой, потом молодой замужней женщиной.
Хлопот у Изы было по горло, для слез и раздумий времени практически не оставалось.
Выезжая сюда, Иза взяла часть своего летнего отпуска, чтобы успеть довести до конца все дела: схоронить отца, уладить вопросы с наследством и продать лишние вещи, перевезти то, что нужно, и даже решить судьбу дома. «Я не хочу, чтобы ты смотрела, как увозят вещи, — сказала она матери, — ты не удержишься и примешься мне помогать, а после похорон ты вряд ли будешь в хорошей форме. Знаешь, мать, поезжай-ка на несколько дней в Дорож, вечером я позвоню в дирекцию. Отлежишься там, поглазеешь на деревья, будешь читать, спать, можешь принять несколько ванн, если хочешь, твоим костям это только на пользу. А я, когда здесь закончу, приеду за тобой, Деккер одиннадцатого едет в Пешт на машине и нас с тобой захватит».
Дорож находился неподалеку от города, километрах в пятнадцати; сернисто-йодистые воды его уже лет триста упоминались во всех описаниях края, а водолечебница и гостиница-санаторий всего шесть лет как стояли в парке возле источника. Они с Винце давно уже мечтали побывать в Дороже, бессчетное число раз принимали решение съездить к источнику хоть на денек, да все что-нибудь мешало, и хотя автобус в Дорож ходил каждый час, они так и не выбрались туда ни разу, как не выбрались к морю и еще во многие города и края, о которых говорили вечерами и которые собирались посмотреть вдвоем. Старая опустила глаза, услышав предложение Изы, и стала искать платок. Она была счастлива, что Иза любит ее и так трогательно о ней заботится, — и все же, казалось ей, никогда еще не было ей так грустно, как сейчас, когда она может наконец поехать в Дорож.
