Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
— Вот те на! Тихо-тихо! Я ведь вас хорошо знаю. Вы меня ничем не удивите. Вот что касается вашей дочери, то тут никогда не знаешь, на что рассчитывать. Ясно?
Он подходит к огню. Проводит рукой по голове Бенто, и лицо его смягчается.
— Бедненький, бедненький Бенто.
Бенто с удовольствием подставляет голову мозолистой руке отца, прижимается к его коленям. Умиротворенный, он успокаивается, счастье играет на его лице. Палма говорит четко, весомо, повторяет фразы и все ласкает, треплет рыжие волосы сына, как когда-то после изнурительного трудового дня ласкал тягловый скот — быков и мулов.
— Бедненький, бедненький…
Ласково разнимает он руки Бенто, охватившие его колени. Надвигает на лоб шапку, гонит прочь увязавшуюся за ним Ардилу и выходит из лачуги. Уверенным шагом идет он навстречу ветру.
— Что за человек! — говорит Аманда Карруска. — Ты слышала, как он оскорбил меня?
Стоя в дверях, Жулия смотрит вслед уходящему мужу, который уже скрывается в овраге. Потом переводит взгляд дальше, на одиноко стоящий на склоне дуб. Тут глаза ее, не привыкшие к темноте, заволакивает туман. Когда же зрение возвращается, она видит Палму идущим по равнине. Становясь все меньше и меньше, он уходит в павшую на землю ночь. Еще немного — и он исчезает совсем.
8
Свернувшись в клубок, на каменных плитах дремлют кот Малтес и Ардила. Чуть в стороне, уронив голову на грудь, похрапывает Бенто. От колеблющегося пламени его упавшие на лоб волосы кажутся грязным золотом. Неподвижно сидящая Аманда Карруска погружена в свои мысли.
Черная неторопливая ночь приближается. Надоедливый ветер не смолкает. Стонет, заходится плачем то в овраге, то где-то совсем рядом. Жулией овладевает страх. Она искоса поглядывает на каменное лицо матери, смутные, неопределенные предчувствия осаждают ее душу. Она не может больше сдерживаться и кричит:
— Говорите, мама!
Острый взгляд Аманды Карруска впивается в нее. На тонких бескровных губах плывет презрительная улыбка.
— Не могу… — шепчет Жулия, — не могу молчать столько времени. Мне страшно.
Сидящая на табурете старуха продолжает бесстрастно смотреть на нее. Вдруг Жулия вскидывается:
— Мама!
Ардила, подняв уши, срывается с места. Бежит во двор и принимается выть, подняв морду к небу.
В лачугу вползает мертвенно-бледный свет, заливая все вокруг, Аманда Карруска, выпрямившись, идет к двери.
Белая, холодная полная луна выглядывает из-за быстро бегущих рваных туч. И свет ее так же быстро, как тучи, бежит по равнине. Тучи сходятся и гасят лунный свет. И равнина снова скрывается в ночном мраке.
— А, чтоб тебя! — бранит Аманда Карруска Жулию, возвращаясь к табуретке. — Твой страх просто зараза, да и только.
— Что это? Я ж не знала… Я подумала… привидение…
— Привидение!.. В башке у тебя привидение!
Униженный, как у побитой собаки, взгляд Жулии скользит по очагу, останавливается на ниточках смолы, которые прядут на поленьях языки пламени.
— Какой я себя чувствую одинокой…
С горестным видом поправляет она под подбородком развязавшийся узел платка, опускает руки, глядя на Бенто. Но замечает его лишь какое-то время спустя. Да, только сейчас она видит растрепанного, несчастного, склонившегося на камни очага Бенто.
— Даже мои дети, даже они…
Она вытаскивает из рукава застиранную тряпку и сморкается в нее. Всхлипывает, вытирает навернувшиеся на глаза слезы.
— Несчастные мои… Луис как уехал, так ни строчки не написал. Все равно что умер. А Кустодия, она…
— А, видали, что вспомнила?
— А что бы вы хотели, чтобы я вспоминала? Если бы мы жили в городе, были бы они со мной, уверена. Ведь в городе, когда семья нуждается, богатые все-таки помогают. Они жалостливы.
— Богатые жалостливы? Да ты совсем! Испортил тебя город! Уж это точно. Никогда-то ты не привыкнешь к деревенской жизни.
— Кто может привыкнуть к этой нищете?
— Никто, черт тебя побери! И уж во всяком случае, не ты, так нахваливающая богатых!
— Не могу, не могу, — всхлипывает Жулия. — Кустодия на Руа-да-Бранка пошла по рукам. Боже ты мой, чем она провинилась, чтобы нести этот тяжкий крест?
В нерешительности она умолкает. Вновь возникший страх заставляет ее поднять голову. Подбородок трясется, будто ее бьет озноб.
— Мама, я всегда была набожна!..
— Что? — бормочет старуха, сморщившись от изумления. — При чем тут твоя набожность?
— Как при чем? Наш удел смирение: мы люди бедные… И если бы Антонио не болтал лишнее об Элиасе Собрале, наша жизнь была бы другой.
— Болтал, говоришь ты? — Возбуждение захлестывает Аманду Карруска. — Да провалиться мне на этом месте, если я, будь я мужчиной, вела бы себя иначе!..
От возмущения она долго не может вымолвить слова. Наконец на лице ее, изборожденном глубокими морщинами, появляется выражение усталости. Горечь и безнадежность звучат в ее доверительных, неторопливых словах:
— Доброта, набожность… Это хорошо. Это очень хорошо. Особенно тогда, когда те, кто говорит о них, их исповедуют. Но подумай только… А, все равно ты не поймешь. У тебя все… Ничего-то ты не видишь. Считаешь, что все происходит не по чьей-то вине, а по воле судьбы… Именно так! Воображаешь, что судьба заставила твоих детей бежать из дома, свекра повеситься, а мужа сесть в тюрьму. Именно так ты думаешь и так думают многие. Трусы!
Она пожимает плечами без зла и презрения, скорее безразлично, считая, что такие люди не имеют к ней отношения, поправляет на голове платок и продолжает:
— Болтал, болтал… Да кто нас слышит, если даже богу не до нас?
— Замолчите, мама, грешно!.. — говорит Жулия, прижимая руки к вискам. — Бог — отец нам!..
— Возможно. Но одни — сыны ему, а другие — пасынки.
Ардила ворчит, глядя на дверь.
Со двора доносится шум шагов. Это возвращается домой Мариана, младшая дочь Палмы.
— Добрый вечер.
Она ставит подойник на стол и, только когда снимает платок, замечает хмурый вид Аманды Карруска.
— Что случилось?
— Да что может случиться? Глупости несет твоя мать!
Потирая покрасневшие от холода руки, Мариана склоняется к огню.
— И все?
— Я не понимаю тебя, — говорит, подозрительно глядя на нее, старуха. — А что бы ты хотела еще?
— Ничего.
Мариана приподнимает юбки, греет ноги у очага. От тепла лицо ее розовеет. Оно такое же тонкое и такое же худое, как у матери. Но большие глаза и пухлый, резко очерченный рот придают ее лицу спокойное, решительное выражение.
— А отец где?
— Ушел, — заикаясь, говорит Жулия. — Думаю, пошел в поселок… не знаю…
Аманда Карруска ерзает на табурете. Мариана ждет, когда бабка успокоится.
— И когда вы, мама, перестанете обманывать. Я ведь дядю Жоана встретила. Он мне все рассказал.
Она садится на одну из скамеек, снимает туфли и тянет к огню мокрые ноги.
— Отец не должен был идти к Галрито.
— Я тоже так считаю. Только молчу. Кто меня в этом доме послушает?..
— Нечего об этом, — резко обрывает их старуха. — Я вот думаю, что очень даже правильно сделал. Не может же семья так жить дальше.
— Нет, семья так жить дальше не может. Только отец поступил плохо. Что бы ни было, он не должен был связываться с подобными типами. К тому же я ему говорила, что крестьяне собираются идти в город просить работы.
— А, опять ты со своими идеями!.. Куда как хорошо: банда попрошаек идет в город. Как же, держите карман шире, так всем и дали работу, всем сразу. Лучше бы каждый за себя попросил!
— Это мы еще посмотрим, бабушка, — говорит очень серьезно Мариана, поджимая под себя ноги и выпрямляясь. — Посмотрим, чего добьются и отец, и те, кто каждый за себя. И вы раз и навсегда поймете, что только сообща можно что-нибудь получить. Один человек ничего не стоит.
— Ой, хватит, замолчи. Наперед знаю все, что ты скажешь, знаю как свои пять пальцев!.. Пустые слова это все, пустые. И нечего тут смотреть. Дурят тебе голову, крутят мозги, и все тут. И что это твой отец потеряет, если заработает несколько эскудо, чтобы было что жрать в доме?
— Потеряет. Очень даже много потеряет, если хотите знать. До сегодняшнего дня есть кое-кто, кто верит, что он всегда был честным и никогда ничего не воровал. Но завтра, когда узнают, где он раздобыл деньги, вряд ли такие останутся.
Жулия, дрожа всем телом, подается вперед.
— А если его схватят?!
Мариана вопросительно смотрит на Аманду Карруска. Лицо старухи мрачнеет, делается непроницаемым, губы поджимаются. И все-таки где-то в глубине души ей так же беспокойно, как дочери и внучке.
В дверь, к которой они сидят спиной, крадучись входит беловатый лунный свет. Во дворе Ардила настороженно поднимает морду вверх и принимается выть скорбно, протяжно, надрывая душу и тишину ночи.
