Инна Александрова - Свинг
Сейчас живем вдвоем с сыночком. Он не женат. Ну да ладно. Я перескочила, а нужно все по порядку.
Что спасало, когда осталась одна? Во-первых, ребенок, во-вторых, отец, мама, брат, а главное — работа. Ее любила и отдавала всю душу. Совершенствовалась в английском, один раз даже в Питер ездила на сборы преподавателей английского языка, завидовала тем, кто уже побывал в Англии и усовершенствовал произношение. В общем, жизнь потихоньку текла, сынок радовал, а тучи над людьми, над родиной сгущались, и виноваты были в этом — так считаю! — мы, чеченцы. Хотя Москве тоже не лишне было бы подумать…
Спросите, что происходило? Отвечу: вытеснение русских. Об этом говорила Вам в девяносто втором. Шло развитие ксенофобии, а попросту — национализма.
Ксенофобия — закон психозоологический, и первобытный человек унаследовал его, то есть страх перед чужими, от животных. Прошли тысячелетия, а древний ксенофобический инстинкт не исчез. Наоборот, набирает и набирает силы. В истоках ксенофобии, или национализма, просматривается архаическая психологическая структура, резкое различие между «чужими» и «своими», между «они» и «мы». Национализм начинается там и тогда, где и когда сознание своей особенности превращается во враждебную психологическую установку, которая усиливает ненависть к чужому, нетерпимость. Собственный же народ без особого на то основания наделяется всеми возможными достоинствами.
Между национальными и националистическими проявлениями очень тонкая подвижная грань. Ее трудно уловить. И не случайно, так называемые, «патриоты» начинают заморачивать головы людей всевозможными националистическими лозунгами. Именно это и произошло на моей родине. Не стыжусь говорить об этом прямо. Но говорю лишь Вам, а не в своем университете, конечно. Хотя так, как я, думают многие. Молчат. Боятся…
Короче, русские, особенно интеллигенция, стали быстро, как говорится, сматываться. А нашим, то есть чеченцам, и не к чему было подумать: что же будет дальше. Амбиции новоявленных «ученых», начальников и прочих росли и уже переливали через край. И край этот наступил… Если бы Москва все это вовремя отследила, нашла бы верные ходы, компромиссы. Если бы…
Мне не нужно Вам объяснять и рассказывать, что началось при Дудаеве. Думающие люди это знают. Но… Почему нужно было «усмирять» нас одним полком.
Почему нужно было превращать Грозный в Сталинград?
Господи! Мария Станиславовна, если бы Вы видели город после бомбежек, если бы Вы знали, сколько было убито ни в чем не повинных людей!.. Море, море крови… И этого чеченцы, конечно, никогда не забудут.
Мы с Мишей остались живы только благодаря Новым Атагам, хотя в нашу пятиэтажку в Грозном бомба не попала. Всякая работа, занятия — все прекратилось. Взяли из квартиры, что могли унести на себе. Все остальное, когда вернулись, было разграблено.
Дорогая Мария Станиславовна! Думаю, в природе человека есть три причины возникновения войн: соперничество, недоверие и жажда власти. Все они имели место, когда начались события девяносто четвертого года. Не должна была, не должна была Москва шаблонно подходить к Чечне. Ведь знали же, знали, как были обижены чеченцы еще в сорок четвертом, оскорблены депортацией, тем, что миллионы единоверцев погибли в Сибири.
Забыли, что чеченцы как нация — не мирные люди, воинственные. Это известно с тех далеких времен, когда русские явились «цивилизовать» Кавказ, а попросту — покорять. Плохо у них выходило: много русских голов тогда полегло. Забыли, что народ, защищающий свою землю, непобедим. Все забыли.
Иногда говорят: у чеченцев ненависть к русским на генетическом уровне. Неверно это. Любая нация, любой человек, кроме материальной выгоды, хочет и уважения. А политика Москвы в Чечне была построена на принципе «разделяй и властвуй». Всегда двойные стандарты.
Конечно, многие понимали и понимают, что экономически без России республика не проживет, но обида за пепелища, за поруганные честь и достоинство тоже сильны. Это надо знать.
А война, полномасштабная, началась еще и из-за зависти. Чеченцы до войны жили лучше, чем люди в целом в России. Потому что трудились, не пьянствовали. Земля — благодатная. Воткни палку — растет дерево. Те же, кто был в России наверху, решили: ага, сволочи, и так хорошо устроились. Хотите лучше. Не будет!.. Оттого с таким остервенением бомбили. Зависть — великий двигатель истории…
Мы с Магомедом-Мишей ушли из квартиры еще во время первых бомбежек. А ведь были те, которым некуда было уйти, и они оставались в городе. В Москве бродячие собаки жили лучше, чем эти люди. Город был абсолютно непригоден для житья. После первой войны было много разбомбленных домов, а после второй Грозный превратился просто в груды бетона, камней и кирпича. Не было ни воды, ни света, ни тепла. Газ — на улице в факеле. Факелы горели все время. В больших магистральных трубах делали отводы поменьше и присоединяли их к газовым плитам — у кого они оставались. Так кипятили воду, готовили еду. Воду брали в реке — возили на самодельных тележках: опять же, если они были. Помыться, постирать — огромная проблема. В туалет ходили где и как попало. Грязь и антисанитария кошмарные. Обогревались буржуйками. Дров не было. Ломали все, что было деревянного. А ехать в лес невозможно — убьют или на мине подорвешься.
Мины-ловушки ставили везде. Все валили на чеченцев. А народ говорил: кто ставиттут еще подумать надо… Зачем чеченцам взрывать на базаре мирных чеченских теток? Какой смысл? Да, у нас есть тейповая вражда, но чтобы просто так взрывать своих же — это уж не по нашим правилам, это уж извините…
Нас с Мишей спасли только Атаги. Мы бросили в своей однокомнатной все, кроме документов, фотографий и моих немногих золотых украшений. Вы знаете, чеченцы любят золото. У меня и у мамы были золотые украшения, которые тут же закопали в саду: сложили в две жестяные коробки, вставив одну в другую.
Уже сказала, что в Атагах был кирпичный добротный дом. Отец своими руками все обустраивал. Были три коровы, три овцы и куры. Сад и огород большие. Когда не стали продавать хлеб, мама у кого-то меняла наши сыр и масло на муку. Так что не голодали до…
Они приехали на БТРе неожиданно, под вечер. Они — федералы-контрактники. Полупьяные и под наркотиками. Потребовали, чтобы вывели коров и овец. Вояк было четверо. Рустам, глухонемой брат, когда понял, в чем дело, бросился на защиту животных. Тут же был прошит автоматной очередью. Упал замертво. Найдя во дворе веревки, привязали скот к БТРу и медленно уехали. Как-будто напиться заезжали… Так не стало нашего Рустама — доброго человека, работника, каких свет не видывал… Мама стенала и плакала, не переставая. Первая беда, первое горе пришло в дом. Теперь, как только на улице слышался звук БТРа, мама прятала нас с сыном в подполье. Не в подвал, а в подполье, вход в которое был незаметно устроен в кухне.
Для нас четверых наступил голод. На муку менять было нечего, запасы масла и сыра быстро кончились. Питались горсточкой сухофруктов и кипятком, заваренным травами. На восьмилетнего Магомеда-Мишу нельзя было смотреть. Он не просил есть, но я знала: он голоден, очень голоден. И тогда мама решилась. Взяв из закопанной банки несколько золотых вещей, пошла в Грозный. Хотела продать и купить хоть немного муки. Возвращалась обратно автобусом домой, в Атаги, когда стали стрелять. Два самолета летали низко-низко, кружили прямо над автобусом. А дорога открытая, безлесная, только кусты вдоль обочины. Автобус остановился. Пассажиры бросились в кусты. Самолеты покрутились и улетели. Люди вернулись в автобус и поехали дальше. И тут опять, откуда ни возьмись, эти два самолета. Начался новый обстрел. Автобус встал: попали в мотор. Пассажиры все до одного погибли. В живых остался только водитель: отделался ранением. Он-то и рассказал о налете. А еще там были люди — неподалеку, на склоне. Они тоже все видели. Когда самолеты улетели, эти люди побежали к автобусу, стали вытаскивать убитых, искать у них документы. У мамы была какая-то справка, где было сказано, что она Тагирова. Кто-то сказал: «Я знаю Тагировых, — и назвал наше село. — Это их женщина».
Маму привезли домой. Мне казалось, она еще теплая. Пуля вошла в лоб и вышла через затылок. Смерть наступила мгновенно. Мама всегда просила у Аллаха быстрой смерти. Вот и получила. Ей было шестьдесят лет.
Так погибла от русской пули моя мамочка, а ведь семилетней девочкой, в сорок втором, спасала, лечила, выхаживала русских солдат, что были в партизанах и воевали против немцев из отряда «Эдельвейс». Собирала травы и отваром поила бредивших раненых. Доила спрятанную в лесу корову и, сама голодная, выпаивала этим молоком солдат, приносила из села какую-нибудь еду. И за все это — пуля в лоб…
Случилось это осенью девяносто пятого. Отец, старше ее на двадцать лет, очень ее любивший, совсем сдал: плакал без конца и в начале девяносто шестого умер. Мы с сыночком остались одни.
