Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

— Лучше тебе? — спросил Роджер, заметив, что я воспрянула духом.

— Гораздо лучше, — ответила я.

— Что это с тобой?

— Да ничего, — сказала я. — Наверно, я просто была голодная. Плохо позавтракала.

— Поехали пообедаем, — предложил Роджер.

— Поехали, — согласилась я, хотя, по правде сказать, от этой мысли меня снова слегка замутило, ведь Роджер обожал крайне изысканную, но совершенно неудобоваримую пищу. Обычно после наших с ним пиров я обходилась без физических мук, ограничиваясь душевными, но не была уверена, что и на сей раз отделаюсь лишь последними. Мои сомнения усилились, когда Роджер сказал:

— Тут недалеко есть одно местечко, мне его недавно рекомендовали. Пожалуй, можно попробовать.

Я кивнула и попыталась принять довольный вид, но пока мы ехали мимо освещенных витрин «Харродза»[13], все же собралась с духом и спросила:

— А какой национальности?

— Какой национальности что? — переспросил Роджер, стараясь до светофора обогнать машину такой же марки, как у него, что, слава Богу, ему благополучно удалось.

— Какой национальности ресторан, — пояснила я.

— Точно не знаю, — ответил он. — Но говорят, готовят там вполне чисто. Для иностранцев.

Он произнес это с бесстрастной физиономией. Я никогда не знала, отпускал он подобные замечания всерьез или шутил, а может быть, даже имел в виду бросить вызов моим смехотворным либеральным принципам всеобщего равенства. Он часто так же двусмысленно высказывался насчет чернокожих, денег, современного искусства и тому подобного. Я подозреваю, что ему просто хотелось подбить меня на спор, но я никогда не возмущалась, его замечания так меня поражали, что я не находила слов. Никто из моих знакомых не позволял себе такого, и я не переставала удивляться, что, несмотря на свои подкусывания, Роджер продолжал угощать меня обедами. Значит, я все-таки ему нравилась.

Ресторан оказался французский и довольно шикарный. Столики стояли очень близко друг к другу. Роджер заказал устрицы и какой-то немыслимо сложный бифштекс. Я предпочла овощной суп и жаренного на решетке палтуса с картофельным пюре, но даже при таком меню к концу обеда почувствовала себя не блестяще. Разделавшись с бифштексом, Роджер стал размышлять, не заказать ли еще Crêpes Suzettes[14], он пытался соблазнить и меня, поскольку готовили сразу две порции, но я даже подумать об этом не могла, что было мне в диковинку, ведь я всегда славилась луженым желудком, и в тех редких случаях, когда он все-таки выходил из строя, шла на такие жертвы добровольно. Роджер не желал снимать Crêpes Suzettes с повестки дня и безжалостно продолжал меня уговаривать, а у меня вдруг открылось какое-то ретроспективное зрение, и я поняла муки всех, над кем потешалась за их слабое здоровье и плохой аппетит. В конце концов я сказала:

— Нет, Роджер, я себя неважно чувствую. И тогда он объявил, что закажет Crêpes только для себя. Договорившись с официантом, он повернулся ко мне и спросил:

— А что с тобой все-таки?

— Я беременна, — ответила я, надеясь, что американская леди за соседним столиком в этот момент отвлеклась и меня не слышит. Она старалась не пропустить ни единого слова из нашего разговора.

— Я так и думал, — сказал Роджер и подлил себе кларета.

— Ты… что? — искренно изумилась я.

— Ну знаешь, дорогая, я позволю себе сказать и надеюсь, ты не расценишь это как грубость, но ведь уже немного заметно. И к тому же твое платье…

— Я сомневалась, стоит ли его надевать, — призналась я, — но для твоих отвратных друзей у меня нет ничего подходящего.

— Не надо оскорблять моих друзей, — спокойно сказал Роджер. — Подумай лучше о том, что натворили твои отвратные друзья, да еще с такой славной девушкой, как ты. Вот что значит якшаться со всей этой мерзкой богемой.

— Но ведь еще не слишком заметно, правда? — осведомилась я с беспокойством.

— Да нет. Я сам только сегодня догадался. К тому же ты еще так побледнела. Выпей, это должно тебя поддержать.

— Нет, — отказалась я. — Это меня поддержит, но мне противно.

— Смотри-ка! — обрадовался Роджер. — Уже несут мои Crêpes! Давай посидим спокойно и полюбуемся огнем.

Мы посидели и полюбовались, и когда Роджер насладился десертом, он снова обратил на меня благосклонное внимание и спросил:

— Что ты собираешься делать? Прости, если я слишком назойлив, но…

— Ничего, — ответила я.

— Совсем ничего?

— Совсем.

— Хочешь, чтобы все шло своим чередом?

— Именно.

— Ну и ну! — проговорил Роджер. — Храбрая ты девушка.

— Кто знает, может быть, иметь ребенка даже приятно, — сказала я, думая о том, что если в течение предстоящих шести месяцев твердить это всем и каждому, то, возможно, мне удастся убедить не только других, но и себя.

— Дорогая моя, — начал Роджер, — это ведь, знаешь ли, не так легко, как кажется. Родить ребенка — целая история. А потом? Что ты сделаешь с ним потом, когда он появится?

— Оставлю себе, — сказала я.

— А на что жить? Или он собирается помогать тебе? Да не пойдет он на это, даже мысли не допускаю! А на твои заработки тебе ребенка не вырастить.

— Некоторые содержат семью с четырьмя детьми на десять фунтов в неделю, — заметила я.

— Вздор! — отмахнулся Роджер, хотя вздором это отнюдь не являлось.

Наша беседа прервалась на несколько минут, пока нам подавали кофе. Размешивая сахар, Роджер спросил:

— А замуж ты выйти не хочешь?

— Не очень, — ответила я. — Нет, по правде сказать, совсем не хочу.

— Жалко, — сказал он, — а то я думал, может, выйдешь за меня.

— Боже мой, Роджер! — воскликнула я, тронутая и потрясенная. — Ужасно благородно с твоей стороны! Повезло же тебе, что я отказалась до того, как ты предложил!

— Мы всегда могли бы развестись без лишних хлопот, — сказал он.

— Не уверена, что кому-нибудь из нас это пошло бы на пользу, — продолжала я. — Подумай о своей карьере.

— Да, ты права, — согласился Роджер. — Хотя у меня была бы известная компенсация.

— О чем ты говоришь? Какая? По-моему, идея смехотворная. Но все равно очень мило с твоей стороны.

— Ну что ж, — сказал он, — я рад, что тебе понравилось.

На этом наша беседа, кажется, иссякла, потому что я не знала, как ее продолжать. Мысль о браке с Роджером приятно щекотала самолюбие, но не соблазняла нисколько, и я с некоторой опаской покосилась на его холеные руки. Щеки у него были твердые и упругие, как у ребенка. А зубы белоснежные и очень ровные. Мы пили кофе молча, и я рассматривала людей за соседними столиками. Оттого, что я была трезвая и меня слегка подташнивало, все обедающие казались мне противными — обмякнув, они развалились в креслах перед тарелками с едой, которой, небось, хватило бы ребенку на целую неделю. Ничего удивительного, подумала я, что официанты обычно ненавидят своих клиентов, вон как мерзко те выглядят, когда едят. Особенное раздражение вызывала у меня американская чета за соседним столиком: оба толстые, оба так и выпирали из своих безвкусно подобранных одеяний, жена все время капризничала — отсылала блюда обратно, изменяла заказ, требовала то, чего не было в меню. Обед она начала с дыни и закашлялась от имбиря, которым с бездумной лихостью воспользовалась как приправой. Из их на редкость бессвязного разговора я поняла, что они разъезжают по Европе и предаются чревоугодию, и вспомнила о женщине в приемной врача, которая была так же безобразно толста, но по другим причинам.

Соседи приступили к кофе, когда мы допивали свой. Я наблюдала, как американка разливает его по чашкам, и заметила, что она протягивает пухлую, в ямочках, унизанную кольцами руку к сахару, однако мне было видно, что это не сахар, а все тот же имбирь — маленькая вазочка с ним с начала и до конца обеда стояла у них на столе. Я знала, что в вазочке имбирь, поскольку запомнила, как американка, глотнув его, поперхнулась. И вообще для желтого сахарного песка он был слишком мелкий и слишком светлый. Будто завороженная, я следила, как она сыпанула в чашку полную ложку имбиря и стала помешивать кофе. «Сахар» не растворялся, и я испугалась, что она вовремя все поймет, но этого не случилось. Она не сразу начала пить, однако начав, сделала большой глоток. Я не отрываясь смотрела на ее лицо, оно исказилось, глаза заморгали, и она быстро поставила чашку на блюдце. Но не сказала ни слова. Не заметить она не могла, но промолчала. И даже допила свой кофе! Я так и не решила, была ли она слишком пьяна и потому не сообразила, в чем дело, или у нее был атрофирован вкус, а может быть, она все прекрасно поняла, но не захотела признать, что ошиблась. Ошибаются ведь только официанты.

Роджер, как всегда, отвез меня домой. Мы распрощались в машине на улице. Не было необходимости специально оговаривать, что наши отношения исчерпаны, я и так прекрасно знала: больше Роджер не позвонит и не будет искать встречи. Он просил найти его, если мне понадобится какая-нибудь помощь.