Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)
«7 сентября 1943 года.
Здравствуйте, дорогие мама, дядя Коля и Надюша!
Давно не получал писем от вас и очень беспокоился. Ведь вы тоже живете в городе-фронте, а я от вас далеко. Тут сейчас в садах яблоки, груши, слива, солнце греет. Немец жег здесь деревни, угонял людей, но теперь он отступает, цепляясь за каждый населенный пункт, но все же отступает. Это летом, а что будет зимой?..
9 сентября 43 года.
Доканчиваю письмо на поле боя. Ночью здесь был жестокий бой. И нам пришлось поползать порядком под разрывы его «Ивана». Но и наша «катюша» дает жизни немцам.
Вообще, народу у немца мало, он пускается на разные хитрости. Один или два танка показываются по фронту в разных местах. Вообще живем пока, не унываем. Ну а сегодня радостная весть о капитуляции Италии.
Мама, фото твое я получил, часто смотрю на него — когда я смогу тебя увидеть? Мы не выделись с тобой уже два года, мама…
Как живет Ленинград? Как дядя Коля? Поздравляю его с орденом. У меня наград пока нет, но надеюсь, что будут.
Крепко целую, ваш сын и брат Лев».
Все. Больше писем от Льва не приходило. Он погиб при форсировании Днепра, в сорок третьем. Разрывная пуля попала ему в сердце, пробив фотографию матери в кармане гимнастерки.
После войны приезжал его фронтовой товарищ и рассказывал, как уже на правом берегу Лев первым ворвался в фашистский дот с автоматом и перебил весь расчет. Раненый немец успел нажать на курок…
Я помню, как незадолго до смерти мать собиралась ехать на могилу Льва и называла село Ромашки, возле которого он пошел в свой последний бой. Я ходил за ней хвостом и просил взять меня, взять обязательно, но что-то расстроилось, и мать отложила поездку до следующего лета…
Только фотографии и шесть писем остались от Льва — моего старшего брата, с которым мы никогда не виделись.
И чувство вины, обострившееся в последние годы, за то, что до сих пор не съездил к нему на могилу, не разыскал, отговариваясь перед самими собой то заботами и неотложными делами, то отсутствием времени и денег.
…Сейчас я уже вдвое старше Льва — ему так и осталось восемнадцать, но, глядя на старую фотографию, я вспоминаю, как стоял перед ней, пристыженный матерью за озорство, и вновь чувствую себя мальчишкой с застланными пеленой глазами.
Бронислав.
После того как погиб Лев, он стал старшим сыном в семье.
В той же шкатулке хранятся его детский дневник, четыре письма, одна записка и два свидетельства: о рождении 1928 года и смерти — 1950-го. И пачка истертых листков со стихами.
В книжном шкафу стоят несколько книг с его пометками на полях: Маркс, Ленин, история Древнего Рима… Есть книги на английском и французском.
В ящике моего письменного стола лежат его курсантские нашивки и кожаный ремень с якорем — иногда я достаю их и разглядываю. Желтая пряжка покорежена взрывом, на коже — темные пятна…
Мать рассказывала, что в больнице, придя ненадолго в сознание, Бронислав попросил врачей: «Делайте со мной что хотите — я не пикну. Мне надо выжить. Я у матери старший…»
Я не помню брата — когда он погиб, мне не исполнилось и года. Но мне кажется, что я хорошо знал его…
Высокий, подтянутый, в форме курсанта ВАМУ — Высшего арктического морского училища, — он идет через наш двор на 2-й Советской улице и улыбается подростку-брату, который радостно высунулся в открытое окно квартиры. Местная шпана завистливо поглядывает на белые перчатки и голубой гюйс курсанта. Вот в его сторону летит огрызок соленого огурца и, подпрыгнув на асфальте, задевает отутюженную брючину. Шпана хохочет.
Их пятеро — они дымят папиросами и по ночам играют на чердаке в карты и пьют водку.
Броня не спеша подходит к ним и интересуется, кто бросил огурец. «Ты?» — Он смотрит на веснушчатого малого, прихлебателя на побегушках. Тот с усмешечкой мотает головой. «Ты?» — Брат поворачивает лицо к следующему. «Нет», — глумливо смеется тот. «Ты?» — «Нет, гражданин начальник…» Остается последний — невозмутимо-наглый Пончик, с белым кашне под пиджаком. «Значит, ты, — брат снимает с его головы кепку и смахивает ею огуречный рассол с брючины. — Больше так не делай».
Еще секунда, и брату несдобровать — шпана уже пришла в себя и готова наказать флотского фраера, но в нашей парадной стукает дверь, и овчарка Джуль с рычанием летит на помощь хозяину. За ней бежит Феликс. «Атас!» — Веснушчатый замечает собаку, и пятерка, матерясь, разбегается.
«Сидеть!» — командует Джулю брат, и тот, урча и скаля зубы, неохотно прерывает погоню и, подойдя к нему, садится у левой ноги. Броня успокаивающе обнимает за плечо Феликса, который недавно вернулся с завода — пахнущий железом и керосином, и зовет пса: «Джуль, пошли! Рядом!»
Бронислав был отменным спортсменом или, как тогда говорили, физкультурником. Он бегал на коньках и лыжах, выжимал по утрам гири, купался до поздней осени, крутил на турнике «солнышко» и мог стрункой вытягиваться меж двух табуреток, опираясь на них лишь пятками и затылком.
Приходя в увольнение домой, он шел в детскую комнату, и, не снимая белых перчаток, выборочно проверял чистоту уборки: проводил пальцем по верху шкафа, подоконнику или по перекладине между ножками стульев. Младшие замирали и следили, как брат оценивающе взглядывает на перчатку и хмыкает. «Молодцы…» — снисходительно говорит он, если перчатка остается белой; и все сразу веселеют и пытаются ластиться к старшему. «Что это такое? — Бронислав показывает Феликсу посеревшие пальцы перчатки и дает ему воспитательный подзатыльник. — Кто здесь живет? Свиньи?.. — Он разворачивается и идет в комнату к родителям. — Через десять минут зайду…»
Феликс дает подзатыльник Юрке:
— Что стоишь? Быстро ведро и тряпки!..
— Слышите! — оборачивается к сестрам Юрка. — Мигом!
Сестры, не дожидаясь эстафетного подзатыльника, выпархивают за дверь.
Девять минут в детской стоит усердное посапывание и раздаются короткие команды по нисходящей. Затем в уборной звякает опустошаемое ведро, в коридоре раздается торопливое топанье, хлопает дверь, и все рассаживаются в ожидании повторной проверки. Точно в конце десятой минуты входит Бронислав…
Толстая тетрадь в картонной обложке. Типографский штемпель: «Гос. фабрика «Светоч» им. тов. Бубнова. 1933 г. Цена 80 коп. Продажа по более высокой цене карается по закону». «…им. тов. Бубнова» — замазано синими чернилами.
Листаю тетрадь. Программа по физике для 8-го класса. 147 вопросов. Последний: «Физические основы полета аэроплана».
Восьмой класс Бронислав закончил в сорок третьем году, в эвакуации. Значит, в эту тетрадь он начал писать за Уралом, в пятнадцатилетнем возрасте.
После физической программы, без всяких заголовков и предисловий:
«Летом 1937 года мы получили отличную двухкомнатную квартиру на 2-й Советской улице и переехали туда жить. Окна выходили во двор, где был разбит небольшой садик с цветочными газонами. По краям садика росли тополя. В нашем доме жили только одни железнодорожники. Он был построен рядом со старым домом желтого цвета. Ребята, жившие в этом доме, а их было очень много, с первых же дней невзлюбили новых соседей и стали называть нас «железками», а мы их — «желтяками», по цвету их дома. Между нами установилась вражда. Первого сентября я пошел в новую школу, во 2-й класс».
Примечательно, что вражда между «желтяками» и «железками» сохранялась и через два десятка лет, в пору моего детства. Нас, детей железнодорожников, было меньше, но во всех стычках мы оказывались дружнее. Хотя и бивали нас в садике у фонтана до синяков и крови — оба моих детских шрама на лице получены там. Клички живут и по сей день, но вражда, говорят, прошла. В доме уже почти не осталось железнодорожников. Не осталось и тех тополей, о которых пишет брат. Их спилили в блокаду на дрова. Тополя там шумят новые. Их посадили в пятьдесят седьмом году, когда приводили в порядок двор после строительства бани на Дегтярной улице. Третий с краю тополь, если войти во двор со 2-й Советской улицы, — мой. Мы сажали его со Славкой Николаевым, плечистым сыном паровозного помощника. Помнишь, Славка?..
Дальше идет подробное описание новых знакомств, мальчишеских потасовок на катке, прием в пионеры, детская любовь, ради которой Броня каждое утро встает на час раньше и утюжит брюки, дрессировка вместе со старшим братом сторожевой собаки Джуля-первого, предательство друга… Мальчишеские радости и огорчения.
Там, в эвакуации, быстро возмужавший Броня вспоминал довоенное детство. В этой тетради сорок третьего года нет ни строчки о настоящем времени — как работается и учится, как живется. Только о прошлом…
Я закрываю тетрадь и беру в руки пожелтевшие листы писем.
Четыре письма и одна записка. 1949–1950 годы. Бронислав учится в училище и летом ездит на геодезическую практику.
