Виталий Безруков - Есенин
— А как же? — испугалась Анна. — Конечно целы, все цело, куда им деться, бумагам твоим? — Она вышла в прихожую, порылась в шкафу и принесла аккуратно перевязанный бечевкой сверток. — Вот все, что ты оставлял, в полной сохранности… — положила она его перед Есениным.
— Ты никому их не показывала? Бумаги эти никто не видел? — стал развязывать Есенин затянувшийся узелок.
— Что ты, Господь с тобой! Да как ты мог такое подумать? — перекрестилась Анна. — Ты же знаешь: твое слово для меня свято!..
Есенин быстро, нащепав ножом лучинок, растопил печь. Сухие поленья разгорелись жарко. Он отошел к столу, развернул пакет, стал перебирать бумаги.
— Ты что, жечь, что ли, их собрался? — догадалась Анна.
Есенин молча кивнул.
— А что тут? Нет, если нельзя, не говори!
— Смерть здесь, Аня, смерть! Вот за это — Ганина на Лубянке расстреляли… — Есенин протянул Анне несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком. — Прочти, потом сожгу.
Анна с опаской взяла листки и, подсев к столу, склонилась над ними, с трудом разбирая чужую руку:
«Ясный дух народа предательски ослеплен. Святыни его растоптаны, богатства его разграблены. Всякий, кто не потерял еще голову и сохранил человеческую совесть, с ужасом ведет счет великим бедствиям и страданиям народа в целом…
Россия стоит накануне гибели, а многомиллионное население коренной России обречено на рабскую нищету и вырождение…»
— Что это?! — с испугом спросила Анна.
— Это отрывки из манифеста Леши Ганина «Мир и свободный труд — народам», — ответил Сергей. Он сосредоточенно перечитывал некоторые бумаги и тут же бросал в огонь, наблюдая, как пламя мгновенно пожирает их. — Ты читай, читай! И запоминай! Потому что это правда, Аня, горькая страшная правда…
Анна снова склонилась над столом.
«Но как это случилось, что Россия с тем, чтобы ей беспрепятственно на общее благо создать духовные и материальные ценности, обливавшаяся потом и кровью Россия, на протяжении столетий великими трудами и подвигами дедов и пращуров завоевавшая себе славу и независимость среди народов земного шара, ныне по милости пройдох и авантюристов повержена в прах и бесславие, превратилась в колонию всех святых паразитов и жуликов, тайно и явно распродающих наше великое достояние…
За всеми словами о коммунизме, о свободе, о равенстве и братстве народов таится смерть и разрушение, разрушение и смерть. Достаточно вспомнить те события, от которых все еще не высохла кровь многострадального русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооруженные с ног до головы банды беспощадно терроризировали беззащитное сельское население…»
— Господи, неужели все это Леша написал? — покачала головой Изряднова, продолжая бегать взглядом по строчкам. — М-м-м! О-о-ой! О-о-ой! Ужас! Смотри, Сережа!
«Разве не вымерли голодной смертью целые села, разве не опустели целые волости и уезды цветущего Поволжья? Кто не помнит того ужаса и отчаяния, когда люди голодающих районов, всякими чекистскими бандами и заградилками доведенные до крайности, в нашем двадцатом веке, в христианской стране дошли до людоедства, до пожирания собственных детей, до пожирания трупов своих соседей и ближних…»
— Не… не могу! — Слезы закапали на бумагу. Анна закрыла лицо руками. — Сожги все! Дотла сожги! Не могу я это читать! Страшно!
Есенин взял листки и перед тем, как бросить их в огонь, прочел последние строчки:
«Не предрешая заранее, какой общественный строй должен быть в государстве Российском, а выдвигая со своей стороны идею великого земского собора, мы все же должны зорко смотреть, чтобы тайные враждебные силы раз навсегда потеряли охоту грабежа и бесчинства народа в целом и не помешали бы в дальнейшем развернуть в России свои непочатые силы на путь духовного и экономического творчества.
Тщательно взвесив современное положение России, небывалое единство настроения русского народа, мы твердо верим, что близок конец страданиям и радостно будет освобождение.
18.10.26 г.»
Сергей бросил листки в печь и тихо произнес:
— … Радостно будет освобождение!.. Будет ли освобождение, Леша? Не зря ли ты сложил свою буйную головушку?..
Есенин взял еще целую пачку бумаги. Анна узнала есенинский почерк и вопросительно поглядела на Сергея.
— Это последняя часть «Страны негодяев», — вздохнул он с сожалением. Перелистал их, словно прощаясь, и бережно, аккуратно просунул в печь.
— А я думала, в «Стране негодяев» только две части… а у тебя и третья… была? — удивилась Анна.
— Была! — Есенин задумчиво глядел, как пламя пожирает его рукопись. — Была, Аня! Слава богу, хватило ума не отдавать ее в издательство… А то покоились бы сейчас мои кости где-нибудь вместе с Лешей Ганиным и еще тринадцатью из «Ордена русских фашистов», расстрелянных рукой Ягоды.
Изряднова в страхе прижалась к Есенину.
— Ничего, Аня, ничего, со мной им не справиться! Я Есенин! — погладил он ее, успокаивая. — У меня такие друзья, ого-го! Авось заступятся!
Когда все бумаги были сожжены, Есенин кочергой разбил пепел и добавил еще пару поленьев, чтобы и следов не осталось. Он закрыл дверцу печки и поднялся:
— Я ведь в Ленинград, Аня, еду сегодня! Надо уйти от своры этой бешеной, а то уж больно обложили…
Увидев, как округлились от ужаса глаза Анны, улыбнулся весело:
— Да ладно, не бойся, все обойдется! Я Есенин! Не из таких передряг выходил живым… Пойду на Юрочку гляну… — Он тихонько вошел в крохотную спаленку, где едва помещались две кровати, и встал у изголовья. Долго любовался сыном.
— Похож на меня, кажется?.. — счастливо улыбнулся он.
— На кого ему походить? Жизнь моя! — Анна нежно положила голову ему на плечо.
Не может оторваться Сергей от сына, гладит его русые волосики…
— Я сегодня уезжаю, сынок! — шепчет Есенин спящему малышу. — Уезжаю! — И, словно услышав прощальные отцовские слова, Юрик нахмурился во сне.
— Да, я вот деньги принес! — спохватился Есенин. Он достал из кармана деньги и протянул Анне.
— Возьми! Для сына возьми… У меня еще есть!.. Прости меня, Аня, за все прости! — поцеловал он заплаканное лицо Изрядновой.
— Да за что, Сереженька? Ведь я счастливая: сын у нас растет! Твой сын! Юрий Есенин! Чего мне еще от жизни надо?
— Юрка — мой! Береги его… Они не простят вам меня, что Есенин он… Боюсь за вас! — Он надел шубу, взял шапку и, обняв на прощанье Анну, еще раз взглянул на спящего сына: «Прости, сынок!»
— Никому не говори, что я у вас был, бумаги свои жег, а то замучают, звери! Они никого не пощадят, запомни! Ну все, Аня, присядем на дорожку!
Они молча посидели немного, и Есенин решительно пошел к двери.
— С Богом, Сереженька! — перекрестила его Изряднова и долго еще стояла в дверях, глядя, как снег заметает его следы.
По снежному двору чьи-то ноги уже протоптали узкую тропу. Легкой походкой Есенин направился на Садовую: шуба нараспашку; шапка чуть сдвинута на затылок. Снег слегка поскрипывал под ногами. Выйдя на Пречистенку, он увидел одиноко стоящего извозчика, всего запорошенного снегом. Подойдя к нему, хлопнул по спине:
— Не спи, замерзнешь!.. Ба, да это опять ты?.. — воскликнул Сергей, когда извозчик обернулся. — Нет! К тебе не сяду, денег с меня не берешь! — засмеялся и пошел дальше.
Извозчик тронул лошадь и догнал Есенина.
— Садись, Сергей Ляксандрыч! — обрадовался он Есенину, как родному. — Возьму таперича, мил человек, сколь дать, столь и возьму!
Есенин стряхнул шапкой снег с сиденья и, усевшись, достал деньги.
— Вот, сразу возьми, чтобы я не забыл. На вокзал отвезешь, только сначала — за вещами, тут недалеко — заскочим.
— Потом с деньгами-то! Потом! — Извозчик дернул вожжами. — Но, милай! Не спи, замерзнешь! — Санки быстро понеслись по заснеженной улице.
Софья в ужасе отпрянула в сторону, когда увидела в дверях Есенина. Ни слова не говоря, он прошел в комнату, достал чемодан и стал укладывать в него свои вещи. Из соседней комнаты вышла Шурка, сестренка его младшая, и бросилась брату на шею:
— Сережа, здравствуй, родной! Радость-то какая! Ты уже выписался из больницы, да?
Но Есенин, не обращая внимания на ее вопросы, достал деньги.
— Вот, на. Завтра же переберись к Катьке, у нее живи! Я уезжаю надолго. — Он захлопнул чемодан. — В Ленинграде буду жить! А это, — достал он бумагу, — чек на семьсот пятьдесят рублей, передашь Наседкину, пусть получит и мне вышлет, адрес я пришлю.
Сергей огляделся — не оставил ли чего, увидел на шкафу свой бюст, что Коненков вырезал из дерева, усмехнулся:
— Голову мою забери! Тебе дарю, Шурка! — Подхватив под мышку гармонь, Есенин взял в обе руки по чемодану и толкнул плечом дверь: — Ладно, адью!
