Эфраим Баух - Оклик
В предрассветные часы 15 декабря, с воскресенья на понедельник, только министр обороны Ариель Шарон, собирающийся лететь в Ямит, может быть удивлен внезапному раннему звонку премьер-министра Бегина, который со сломанной и положенной в гипс левой ногой лежит в иерусалимской больнице Эйн-Карем. К семи у палаты Бегина, удивленно и не до конца проснувшись, уже толпятся министры, и на вопрос министра здравоохранения Шостака – "Зачем нас сюда собрали?" – вечный член правительства, который никогда за словом в карман не лезет, доктор Бург, отвечает: несомненно в связи с реакцией секретаря профсоюзов Мешеля, выразившего солидарность с польской "Солидарностью". В девятом часу министры, вздохнув и перестав маяться, узнают: речь идет об аннексии Голанских высот.
Когда Шарон говорит по телефону начальнику генштаба Рафулу, находящемуся с визитом в Каире, открытым текстом о том, что происходит, и что тому не следует возвращаться, обо всем позаботятся без него, а также о том, что Израиль не заинтересован в войне с Сирией и надеется, что решение не повлияет на добрые отношения с Египтом, подразделение "Ша-кед" уже поднимается на высоты Хермона, чтобы занять оборонительные позиции у станции воздушной канатной дороги.
Египет ожидает в скором времени возвращения Ямита, потому стерпит и не такое.
Щемяще тих предвечерний час на этих высотах, замерших под оснеженными небесами, еще мерещится дорога сюда среди мягких ландшафтов Галилеи, петляние по горе Мерон, внезапный ледяной порыв ветра, как из глотки, из какого-то горного провала.
И странно суетливыми, из удушающих жарой и потом южных низин, слышатся в транзисторе на этих высотах, залитых прозрачной и мистически призрачной тишиной севера, перебивающие друг друга голоса, взахлеб да с шутками-прибаутками рассказывающие о событиях дня: министр Бург назвал это "авантюрой", а Бегин спросил: "Почему вы употребляете такое слово, господин министр внутренних дел?", на что Бург: "Хорошо, может, я заменю его выражением "отчаянно-смелое действие", а Бегин: "Мы должны смотреть на это с высоты Истории… через 50 лет, когда нас уже не будет…"; "Господин Бегин, – говорит министр просвещения Хаммер, – не берите на себя обязательство от имени доктора Бурга, он будет министром и через 50 лет…"; на инвалидной коляске Бегин лихо выкатывает из Кнессета, бормоча себе под нос: "Они говорят, что я решил "неожиданно"… Они будут учить меня принимать решения… В больнице? А что: когда все время лежишь на спине, приходят дельные мысли…"
А когда лежишь на животе, вглядываясь во тьму, фосфоресцирующую снегом, никаких мыслей, лишь клонит ко сну, мелькают лыжной колеей снежные склоны совсем недавнего детства в иной стране, и ты рядом с отцом летишь мимо парашютной вышки, валишься в иссиня слепящие сугробы, похрустывающие ворохами белья только что с мороза, а разговоры взрослых об Израиле кажутся продолжениями античных мифов, которыми ты увлекаешься; и вот ты здесь, на высотах, и под тобою во мгле Айван, Бааль-бек и Дамаск, и Олимп где-то пониже, северо-запад – нее, но здесь далеко не Олимп, а тревога и ожидание войны, а ты еще зеленый и необстрелянный, но на этих высотах – покой после убийственного бега последних недель, а колея детства в иной стране кажется забытым сновидением.
И каждое утро – "боевая готовность с зарей". Кто-то шутит: Асад [80] узнал, что «Шакед» на Хермо-не и решил войну не развязывать.
И снова Пелес, и снова – маневры так и маневры этак.
Ханука. Из патронных гильз сделали восьмисвеч-ник. Поредевший взвод хором запевает "Маоз цур"[81]
Чиркают спичками, зажигают свечи. Шестерых среди вас нет, сошли с дистанции, сгорели, как спички на ветру.
Атака должна длиться считанные секунды: прорвать проволочные заграждения под огнем противника, один на плечах другого свалиться на головы врага, на ходу меняя обоймы, чтобы даже на долю секунды не прекратить стрельбы, по примеру "Гиват атах-мошет",[82] но… что за черт, ни у тебя, ни у Шимона автомат не стреляет.
– Эти два клоуна, – орет сержант Маркус, – атакуют боевыми патронами, но забыли затворы…
Неделя бронетранспортеров: дни безделья, знакомство с наводящими тоску железными циклопами на гусеничном ходу, в которых предстоит вести бой, если будет война; долгими январскими ночами, выматывающими душу, ковыряешься в их липнущем к пальцам холодом железе.
Завершается тиронут" [83] пятидесятикилометровым походом в Месселию, где еще – учения: просачивания, прорывы, засады. Коченеешь в лежку да с ракетой почти в обнимку – против танка, транспортера, самоходки; холодно до того, что по утрам из крана идут куски льда.
Завершение "тиронута" салаги отмечают швырянием зеленых своих беретов в воздух, криками "ура", кока-кола пенится шампанским и заедается пирогами под доверительные беседы командиров о том, что это всего лишь распробовали кончик хрена, дальше будет еще слаще.
Но пока, подумать только, первый отпуск и на целую неделю, если ничего не случится. Как истинные верующие, вы хором произносите "Шеихьяну." [84]
Когда в армии служит сын, телефон в доме становится тем ружьем, которое держит в напряжении весь спектакль: выстрелит, не выстрелит. Но в отличие от грохочущего ружейного залпа, самым опасным зарядом в телефонной трубке звучит незнакомый вкрадчиво-тихий голос; на вторые сутки отпуска, когда сын еще не успел отоспаться и возбужденными рассказами сбросить накопившееся в душе, раздается этот голос: полчаса на сборы, у Яд-Элиягу,[85] переброска по тревоге на север.
Везу его по изгибам темных ночных улиц, мимо скверов с парочками в обнимку, мимо ресторана "Ган Эден"[86], заманчиво поблескивающего иллюминацией, оба молчим, но после, на долгие годы, стоит мне проехать мимо этого ресторана, в памяти всплывает эта ночь, тревога, тяжесть на сердце, наше молчание, знакомые лица его друзей в слабом свете фонаря, едва слышные обрывки фраз, лязг оружия, и автобус, растворившийся за поворотом.
Еще далеко до рассвета, в одном из дворов, близлежащих к нашим современным многоэтажкам, кричит петух, порывом ветра из Яффо доносит плач муэдзина, а подразделение, совершив прыжок на север, уже едет на юг, в Иерухам, где – куда ни кинь взгляд – налево, направо, поперек – один песок, и так это будет долгое время – прыжок на север, прыжок на юг, на Голаны, в Ямит, становишься настоящим бедуином, который, поставив шатер, еще не успевает найти удобное место для тела, как надо шатер сворачивать и двигаться дальше, а пока между делом – на три недели в Тель-Ноф: курс парашютных прыжков.
Из автобуса выходят гуськом, задерживая дыхание, озираясь осторожно и с любопытством, прочесывая взглядом ближнее и дальнее окружение. Обступают новичков какие-то вызывающие легкий озноб огромные сооружения, похожие на орудия пыток. Гуськом, словно бы ощущая в этой уже привычной близости спасение, движутся к складу, что-то подписывают, получают какое-то снаряжение, парашют.
Кто-то пытается разрядить обстановку, шутливо роняя: "Виа долороса",[87] – тут же осекается, понимая, что шутка, вероятно, недалека от истины.
Стоило лишь позволить себе сдаться первому орудию, и пошло-поехало, завертело, в буквальном смысле, вниз головой, перебросило на малые качели: инструктор втиснул себя в пыточное орудие как в "Исправительной колонии" Кафки, чтобы на себе все показать, и звук трущихся металлических шарниров напоминает скрежет гильотины.
Вдалеке поджидают – большие качели, "веер", вышка для прыжков по кличке "Эйхман", а еще дальше маячит – плакат ли, просто ли надпись – "Паам цанхан – тамид цанхан".[88]
По настоящему тревожное ощущение возникает, когда инструктор вызывает звено из четырех страдальцев на верхнюю площадку для прыжков; первый пристегивает ремни, все ждут команды: "Проверить ремни! Освободить трос и… прыгай!
Прыгаешь, прыгаешь, и каждый раз дергающий удар в шею, под уши, увеличивающий страх перед настоящим прыжком.
Но нет худа без добра: как ни пытались командиры улизнуть от тренировок, им это не удается, и ко всеобщему удовольствию новичков инструкторша по прыжкам с палаческим выражением на лице не дает им продыху. Особенно не везет командиру взвода Лузону (обычно он кричит: "Ма? Ми?",[89] и все втихаря зовут его «Ма-ми-му-у-зон»), совсем отчаявшемуся после двадцати прыжков с «Эйхмана», бесчисленных ударов, и в конце концов ущемившего ногу (все же говорят, не намеренно).
Тель-Ноф недалеко от Тель-Авива: иногда ты приезжаешь на ночь домой, с тобой пара дружков, начинается суматоха, выволакиваешь все свои одежды; штаны твои Амиру коротки, Бар-Хену узки, а Шабатон уходит в них с головой, вы уноситесь на Дизенгоф[90] пить пиво или смотреть кино, а вернувшись далеко за полночь, вспоминаете и вспоминаете, перебивая друг друга: "…Помнишь первое «Тридцать секунд, построиться внизу!», сваливается на голову, когда все сидят, разомлев; начинается кавардак, все ищут оружие, почти сшибая друг друга, втискиваются в узкий коридор, давят один другого и некоторых из соседнего взвода, выстраиваются кое-как по три с некоторыми по четыре в середине, команда упала с неба, командира не видно: прячется за стеной: но тут, на лестнице, одаряя всех беспечной улыбкой до ушей, неторопливо спускается Баршиша. Все с ужасом следят за ним: он вдруг останавливается, вспомнив, что забыл оружие, возвращается. И это еще не все: из барака павлиньей походкой важно выходит Швили. Привидение возникает из-за стены: «Скажи мне, Швили, ты почему всегда последний?» Швили секунду взвешивает ответ: «Н-н-но-о, командир, кто-то же должен быть последний, не-е-е?..»
