Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)

В 12 часов были введены в залу заседания подсудимые, на вид почти дети. Казанский смотрит солиднее других, он среднего роста, каштановые волосы, едва пробивающиеся борода и усы; Пршибисов — блондин, без усов и бороды, смотрит из-подлобья, выражение лица какое-то тупое, производит крайне неприятное впечатление, говорит в нос. Бузня — мальчик, бывший гимназист 7-го класса, сильный брюнет с чрезвычайно смуглым цветом лица. Мошинская не в арестантском платье, находится на свободе, одета весьма прилично, говорит едва слышно, держит себя скромно. Бузня грызет ногти и карандаш, причем отплевывается и вообще имеет такой вид, как бы все происходящее на суде его не касается. Казанский и Пршибисов, напротив того, пересмеиваются друг с другом, приходят в веселое настроение от некоторых мест заключительного акта, читающегося секретарем.

Из обвинительного акта оказывается, что Казанский воспитывался в Каменец-Подольской и Киевской гимназиях и служил по вольному найму в канцелярии подольского губернатора, Бузня, бывший ученик сначала Кишиневской, а в последствии Каменец-Подольской гимназии, откуда исключен из 7-го класса после арестования. Мошинская граматна, но в учебных заведениях не была».

(Сохранена орфография оригинала.)

Трое дворянских детей и один сын титулярного советника попались с прокламациями. Может, они начитались передовой демократической литературы, может, с детства были окружены обидами родителей на верховную власть, может, захотелось острых нигилистических ощущений… Но что интересно, один из подсудимых — Василий Казанский, 22 лет, служил в канцелярии губернатора, куда берут, надо думать, не с улицы, а по личной просьбе: «Дорогуша, Иван Иванович, возьмите моего наследника к себе в канцелярию, — звучит за ломберным столиком под шорох мелков и карт. — А то совсем, знаете ли, разленился. Пора его к служению Отечеству подвигать…»

— Ты представляешь, елки-зеленые, дед-революционер был дворянином! — с порога сообщаю жене. — Ваше высокородие, господин революционер-народоволец! Это, которые потом Александра II кокнули. Юноши с горящими глазами!

— Дворянином?

— Ну, да. Прокламации размножал-переписывал. При аресте ключ от шкафа проглотил, в котором прокламации хранились. Хотели сослать в Иркутскую губернию, но отделался месяцем тюрьмы.

— Поздравляю! — кивнула жена. — Теперь понятно, почему Максим в детском саду проглотил оторванную от моей сумочки пуговицу, когда я хотела его наказать.

— В прадеда. Такой же бунтарь и хитрован. Так что, будьте любезны, достаньте из серванта праздничную посуду, и впредь прошу железными вилками наш стол не сервировать.

— А может, прикажете еще пельмени на золотом блюде подавать?

— Это перебор! Благородный муж, как говорил Конфуций, не должен есть досыта и жить в роскоши!

— Нам это, как я понимаю, не грозит.

Это мне опять вспоминают потерю в заработке в семнадцать с половиной раз. Ну, было дело, надоело тупо зарабатывать деньги, бросил — сколько можно к этому возвращаться?

Чтобы как-то поднять упавшее после разговора о деньгах настроение, я позвонил сестрам. Сначала младшей.

— Ну, что, дворянская внучка! Поздравляю!

— Может быть, однофамильцы? — с испугом сказала Надежда, выслушав мои новости. — Почему же мы ничего не знали?

— А потому, что дворяне были чуждым социальным элементом! Неужели ты не знаешь! За это могли и сослать, и расстрелять. Вот родители и хранили в тайне…

— А что Вера говорит?

— Еще не звонил ей. Ты своего Саню обрадуй.

— Да ну! — надулась сестра, словно я сообщил ей не о дворянстве ее деда, а о том, что ее нашли в капусте. Не нравились ей мои архивные поиски, ой, не нравились. — Вот когда получишь документы, тогда и скажу… А так что: испорченный телефон получается… Ты Вере позвони.

Я позвонил.

— Да какие, к черту, дворяне! — недовольно заговорила старшая сестра. — Я же помню, как отец рассказывал, что дед был голь-шмоль перекатная. Когда он приехал в Тамбов, у него ни кола ни двора не было… Нашли дворянина… Сейчас все хотят быть дворянами!

— Все правильно, — сказал я. — Грубое легендирование про голь-шмоль перекатную, а на самом деле — дворяне.

— Да ну! — отмахнулась сестра. — Не бери в голову.

Уже за полночь, позевывая, составляю письмо в Государственный Архив Республики Украина. Ссылаясь на статью в «Киевлянине», прошу поискать материалы по делу о молодежной народовольческой группе в Каменец-Подольске, распространявшей листовки, «возбуждающие к бунту и неповиновению верховной власти».

10. Стечение обстоятельств

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве.

Чем я богаче им, тем больше я — поэт.

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:

— Нет в мире разных душ и времени в нем нет!

Обстоятельства жизни моих предков стали стекаться в исследовательский невод, словно в нем подавал подманивающие сигналы некий ультразвуковой генератор. Возможно, моя душа излучала какие-нибудь флюиды, и молитвы за предков доходили до кого следует. Не знаю. Но улов пошел косяком.

Вскоре я получил письмо от двоюродного брата, доктора технических наук, Юры Хваленского из Обнинска. Еще недавно он директорствовал в секретном НИИ, занимался космической экологией, объездил весь мир, включая Экваториальную Африку, а теперь, достигнув пенсионного возраста, сдал должность и продолжал почти бесплатно тянуть упряжку своей научной темы, ездил на космодром в Плесецк и увлекался рыбалкой во все времена года.

Дед Бузни был у нас с ним общий — и ему родной, и мне родной, а наши ушедшие матери были родными сестрами, удивительной похожести и красоты.

Письмо было отправлено из Обнинска еще до моего разговора с Тамбовским историческим архивом. Двоюродный брат только въезжает в тему и ничего не знает об приоткрывшемся дворянстве деда.

Кроме общих похвал моему усердию в добывании генеалогического материала и обещаний помочь в распутывании любых историко-семейных клубков, Юра прислал ксерокопию из научного дневника деда, имеющую отношение к родовому поиску. Вот что записал наш предок в начале двадцатого века в тетрадь с черной коленкоровой обложкой:

«У меня хранится редкий экземпляр фотографии дагерротипии, сделанной в 1844 г., вероятно, в Варшаве, на котором сняты моя мать еще очень юной девушкой и ея родители. Еще до сих пор при отраженном свете на этой фотографии ясно видны все натуральные цвета красок, переданные с удивительной нежностью оттенков. Попробовать самому изготовить дагерротипии на медных посеребренных пластинках».

Юра комментирует: «Отсюда следует, возможно, какой-то польский вклад в родословную. Кроме того, моя мама говорила моей жене Лиле и о румынском вкладе (как сейчас выяснилось). Фотографией дед увлекался очень серьезно. От него оставался большой фотоаппарат, что-то вроде фильмоскопа для просмотра, и большое количество слайдов на стеклянных пластинках. Все это пропало. Докурочивали мы с братом…».

Эх! Сколько бы изобразительного материала мы сейчас имели — сказка! И смутно вспомнились рассказы матери, что дед-химик в молодые годы бывал в каких-то экспедициях, и был у него «волшебный фонарь», которым он показывал своим детям разные красивые виды.

Спасибо, Юра, за ценную информацию!

Мне только показалось, что цветное фото было изобретено позднее 1844 года, и я открыл БСЭ и посмотрел статью «Дагерротипия». Мои сомнения оказались напрасными: действительно, уже в самом начале 1830-х годов француз Дагер изобрел первый в мире способ фотографирования. Тщательно отполированная серебряная пластина окуривалась в закрытом ящике парами йода, в результате чего получалась светочувствительная пленка йодистого серебра, которую помещали в камеру-обскуру с линзой — фотоаппарат того времени. Фотографировали долго, зато выходило хорошо — проявив скрытое изображение парами ртути, получали цветное изображение из серебряной амальгамы…

Этой камерой-обскура и была снята в Варшаве моя прабабушка в 1844 году! Многое я бы отдал, чтобы иметь этот снимок…

Из дневниковой записи деда я сделал ценный вывод: его мама, снятая в 1844 году «еще очень юной девушкой», родилась приблизительно в 1830 году. И согласился с соображениями кузена относительно возможного «польского вклада в родословную», ибо в своем дневнике дед не гадает, в каком европейском городе сделана фотография, а лаконично пишет: «вероятно, в Варшаве», что подразумевает солидную долю определенности, связанную, как мне показалось, с известным ему местом жительства.

Далее брат писал: «Дом в Тамбове, на Астраханской улице, дед строил по собственному проекту примерно в 1908–1910 гг. Он был построен из стоякового дерева и обложен кирпичом. В нем было семь комнат + ванная+ туалет. Земельный участок в полгектара. После смерти деда три комнаты + ванная+ туалет были проданы с соответствующей долей земли. Затем перед самой войной часть от проданной ранее доли была перепродана семье Волковых (две комнаты). Так дедовский дом стал коммунальным, с тремя отдельными входами — два входа с улицы и один — через двор. Мы ходили через улицу».