Шарль Левински - Геррон
Подходяще.
Они установили здесь скамьи. Мы сидим длинными рядами. Ждем. Тысяча вызванных для депортации. Каждый со своим транспортным номером на шее. Разговоров почти не слышно. Сказать больше нечего. Кто все же говорит, делает это шепотом. Как на панихиде, когда стоят у гроба.
В театре всякое завершение пьесы всегда казалось мне затянутым. Когда уже ясно, чем кончится, надо опускать занавес.
У нас с Ольгой места больше, чем у остальных. Никто не хочет садиться рядом с нами. Я стал прокаженным. Фильм сделал меня прокаженным. Потому что я его снимал, а транспорты, невзирая на это, уходили. Люди смотрят мимо меня. Как тогда в поезде на Эллеком. Им тяжело на меня смотреть.
Отто Вальбург тоже здесь. Мы многое пережили вместе. Теперь он сел подальше от меня и делает вид, что мы не знакомы. Я не могу на него обижаться. Я бы и сам не хотел себя знать.
Неизвестно, как долго нам придется ждать. Во второй половине дня прошел слух, что поезда больше не будет. Они больше не могут ходить. Фронт уже слишком близко. Я в это не верю. Поезда ходят всегда.
Ольга положила голову мне на плечо и закрыла глаза. Хочет, чтобы я думал, будто она спит. Не хочет со мной разговаривать.
Прямо напротив меня сидит старик. С открытым беззубым ртом. Он качает головой туда-сюда — в постоянном безнадежном отрицании. Туда-сюда. По его лицу я сразу же могу придумать о нем историю. Вывести характер из одной посадки головы. Это входит в состав моей профессии. Это мое.
Этот человек — король Лир, пятый акт. Старый Лир перед трупом Корделии. Он получил ужасную весть и не хочет ей верить. Поэтому качает головой.
Или — он пьян. Исхудавший, постаревший Фальстаф. Сидит в пивной. Там музицируют, и он в своей дремоте чувствует такт. Поэтому покачивает головой туда-сюда.
Или…
Может, он вовсе не стар. Не старше меня. Может, это болезнь навлекла морщины на его лицо. Может, голод сделал его таким худым. Зубы у него не выпали, а кто-то их выбил. Просто так, из удовольствия, потому что в руках оказалась дубинка.
Не важно.
И Лжерабби тоже здесь. Со своей простыней на плечах. Его молитвенным покровом. Единственный здесь со счастливым лицом. Он тут даже танцевал.
— Радуйтесь! — возглашал он. — Празднуйте! Скоро вы предстанете перед Богом.
«Ближе, мой Бог, к Тебе». Это играли на «Титанике». Сперва люди пытались заставить его замолчать, но теперь, когда он начал молиться, кое-где тоже принялись молиться. На языке, который они считают священным, потому что не понимают его. Некоторые бьют себя в грудь. Как будто сами виноваты в том, что с ними делают. Они говорят со своим Господом Богом, которого нет. Диалог без партнера.
Папа бы посмеялся над ними. Я им завидую.
Сегодня 28 октября 1944 года. Семьдесят пятая годовщина его рождения.
Д-р Шпрингер сказал, что может объявить меня нетранспортабельным и упрятать в изолятор. Куда СС не заходит из боязни заразиться. Но это возможно только для одного, сказал он. Для супружеской пары это было бы подозрительно. Для Ольги, как ему ни жаль, он выхода не видел.
— Я ведь и Герту Унгар не смог спасти, — сказал он.
Я поблагодарил его и отклонил предложение. Без Ольги? Что бы мне это дало — остаться здесь?
— Может, я могу сделать для вас что-то еще? — спросил он.
Я понял, что он имеет в виду, но яд я не приму. Если захотят меня убить, пусть уж делают это сами.
Мы ждем поезда. Надеемся, что он не придет никогда, и тем не менее досадуем, что ждать приходится так долго. Человек странное существо.
Рам все-таки явился на пропускной пункт, но игнорировал меня. Не хотел меня знать. На перроне я пошел к постовому эсэсовцу и попытался объяснить ему, что меня, должно быть, вызвали сюда по ошибке. Что я еще нужен, потому что фильм пока не готов.
— Материал нужно еще смонтировать и озвучить, — сказал я ему.
Он выслушал мои доводы совершенно спокойно, а потом заглянул в список. Показал мне обе фамилии. Номер 621: Курт Герсон, именуемый Герроном. Номер 622: Ольга Герсон. Рядом с моей фамилией в списке стоял штамп. Две буквы: В. Н. «Возвращение нежелательно».
— Господин оберштурмфюрер уж знает, что делает, — сказал он.
И двинул мне коленом в пах.
И пусть все глядят на меня с осуждением, я не встал перед ним на колени. Не умолял его. Он меня пнул. Я упал. Обычное дело. Ничего, за что мне было бы стыдно.
Он разыграл удивление:
— Неужто больно? — сказал он. — Странно, ведь у тебя же нет яиц.
Когда я снова смог двигаться, я вскарабкался в вагон. 8 лошадей или 40 человек. Нас минимум шестьдесят. Пытаешься не соприкасаться с соседом, насколько это возможно. Не знаю, как будет, когда поезд тронется.
Мы с Ольгой сидим прямо возле бака с водой. Хорошие места. Можно опереться спиной. Не знаю: то ли это последняя из наших привилегий, то ли люди отодвинулись потому, что я им противен? Потому что не смог быть героем?
В нашем вагоне я не обнаружил знакомых лиц и был только рад этому. Единственный, кого я узнал, был тот старик из пропускного пункта. Король Лир. Фальстаф. Он не сидел, а лежал на полу ничком. Может, он умер.
Не важно.
Фридеманн Кнобелох прав: не забывается лишь первый убитый.
Однажды — это было классе в четвертом или в пятом — мы с Калле возвращались из школы и увидели голубя на земле у вокзала Тиргартен, посреди потока прохожих. На нем не видно было никаких повреждений, но он едва шевелился. Без сопротивления дался в руки. Мы несли его по очереди — я десять шагов и Калле десять шагов. После чего мы всякий раз останавливались и передавали другому неподвижное тело. С естественной торжественностью, для которой нам даже не понадобилось выдумывать историю. Сквозь оперение чувствовалось биение его сердца. По моим воспоминаниям, у этого биения был человеческий ритм. Хотя из сравнительной анатомии я знаю, что птичьи сердца бьются гораздо чаще.
В комнате Калле мы соорудили медпункт. Мама бы никогда не потерпела в своей квартире что-то столь нечистое, как больной голубь. Постель из обрывков газеты в коробке из-под обуви. Надпись SALAMANDER с необычным N, которое выглядело как А, только без перекладины. Мы пытались накормить голубя. С содроганием нарезали дождевого червя на удобные для клюва порции. Голубь не выказал интереса.
На следующее утро он был еще жив, но уже совсем слаб. Потом он окончательно прекратил двигаться. Мы похоронили его в Тиргартене, и я наверняка держал надгробную речь — как священник, или раввин, или еще кто-нибудь важный. Этого я уже не помню.
Мои воспоминания заканчиваются на том месте, когда мы должны были окончательно признать, что птица мертва. В первый раз это еще болезненно.
Впоследствии со смертью договариваешься. Когда трагедии случаются одна за другой, в какой-то момент больше туда и не смотришь.
С хвоста поезда приближается шум, который знаком мне еще с той войны. Двери одна за другой задвигаются и защелкиваются. Металл о металл.
Когда от Вестерборка отходил эшелон с сумасшедшими — уже не помню, кто мне тогда это рассказал, — когда депортировали всех душевнобольных, которых забрали из лечебниц, им просто невозможно было объяснить, что при закрывании дверей надо поберечь пальцы. А те были страшно возбуждены оттого, что едут на поезде. Они махали руками и смеялись. Им отдирали пальцы от дверных проемов, а они снова цеплялись. Пока двери не защелкнулись. Металл о металл.
В вагоне стало темно. Хотя этого и не было слышно, я знаю, что снаружи сейчас пломбируют двери. Чтобы нас никто не выкрал.
Ольга крепко смежила веки. Она больше не хочет бодрствовать.
Я слышу свисток локомотива. Чувствую спиной, как мы трогаемся.
Мы едем на поезде. Чух-чух, на поезде. Мы едем на поезде, кто с нами в путь?
Снаружи все еще день, но в вагон свет почти не проникает. Мимо маленького зарешеченного отверстия, высоко вверху, проезжают отвесные полоски — деревья или мачты линии электропередачи, и из-за этого картинка кажется мелькающей. Интересный эффект, думаю я. Механизм в моей голове не отключается даже теперь.
Когда в звуковом фильме кто-нибудь едет на поезде, колеса стучат равномерно. РатаТАТ, ратаТАТ, ратаТАТ. Можно к этому ритму музыку сочинять.
Здесь же, когда я сижу на полу, и каждый удар о рельсы отдается во всем теле, никакого отчетливого ритма расслышать невозможно. Потому что здесь, в протекторате — или мы уже в Польше? — рельсы не сварены как следует. У нас в Германии было бы иначе, думаю я. У нас в Германии. Хорошая острота.
Ха-ха-ха.
Наш вагон 8/40 принадлежит железной дороге Рейха. Весь поезд принадлежит Железной Дороге Рейха. Это четко написано на каждом вагоне. Свежей краской. Может, вагоны были германизированы лишь недавно. Как и вся остальная Европа.
Географические карты тоже надписали заново.
