Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
— Чего ты ждёшь, Фридрих? Делай то, зачем пришёл! Скорее! Иначе снова придёт Сухотерин и бросит в тебя последнюю гранату войны. И тогда будет поздно! Будет совсем-совсем поздно!!!
Фридрих улыбнулся, но не ответил. Он просто стал медленно заваливаться набок, на Юлика, потеряв опору под той ногой, где его бронзовому коню не хватало бронзового копыта. И вновь не было боли… Потому что он, саперный гвардеец Хуанито Шварц, уже успел к моменту падения на него железного Освободителя изящно проплыть меж ног его боевого коня и так же плавно воспарить наверх, к раструбу прохода, умело вылепленного Гвидоном из прозрачного дыма, упершегося противоположным концом в ярко-голубое жижинское небо…
Звонок на Карнеби-стрит раздался лишь поздно вечером, когда Гвидон, убитый и еле живой, достиг Кривоарбатского и набрал Лондон. До Москвы добирался дольше обычного, потому что руки тряслись и не слушались руля; он вынужден был бросить машину в Балабаново и пересесть на электричку. До этого они ждали «Скорую», после того как утром, держась за сердце, прибежала рыдающая Кира. Потом полдня — милицию, фиксировать человеческую смерть. Сын, Ванька, к тому времени был уже на службе, в боровском храме, и поэтому Гвидону всё же пришлось оставить Киру на Петьку, после того как тот вернулся из школы. Петька, узнав, что случилось с отцом, бросил ранец, разревелся и убежал к себе. Там, не переставая плакать, пробыл с час или около того. Короче, кого оставлять на кого, Гвидону было неясно. По-хорошему, его самого следовало бы оставить на кого-то, потому что сам он двигался, перемещаясь от предмета к предмету, сквозь туман, возникший у потолка и разом опустившийся мутной пеленой вниз, с центром мути на уровне глаз. Юлик продолжал лежать на Парашиной железной кровати с набалдашниками, необыкновенно красивый, с заострившимся носом и ставшей непривычно тонкой линией вытянутых холодных губ.
— Зачем же ты так со мной, зачем… — повторял Гвидон как заведённый, всю дорогу, пока электричка подбиралась к Москве, делая остановку на каждой станции, а он, прижавшись лицом к подмороженному оконному стеклу, тупо следил за тем, как мелькают перед глазами путевые столбы, унося его всё дальше и дальше от Юлика. От того Юлика, который был и которого больше нет. — Зачем… Ведь только жить начали, Юлик… только начали.
В Лондоне было на три часа меньше, но всё равно все уже были дома. Триш, которая подошла к телефону и узнала страшную новость первой, опустилась на пол, так и замерла. Трубку, вывалившуюся из её руки, подхватила Норка и заорала в неё по-английски, пока Прис, кинувшаяся к сестре, дула ей в лицо и хлопала по щекам, не представляя, что ещё нужно делать в этой неожиданно-бредовой ситуации.
— Что?! Кто это?! Что вы ей сказали?!
С того конца провода раздался дрожащий голос Гвидона. Он повторил, негромко, нащупывая каждое слово перед тем, как его произнести, словно штурман, утерявший лоцию, но которому в сей момент необходимо провести судно через неизвестность:
— Это Гвидон… Юлик… сегодня умер… Ночью… — и добавил, уже совсем плохо следя за собственными словами: — Это Гвидон… Юлика больше нет… Юлика… Хороним через три дня… Юлика… Юлика нашего…
Через сорок минут после Прискиного звонка принеслись Ницца и Боб. Нора всё ещё продолжала плакать, беспрестанно промакивая глаза салфеткой. Потом слёзы кончились, но она всё равно продолжала тереть глаза тыльной стороной обеих ладоней, нервно, до красноты. Триш лежала на диване, бледная и затихшая, и это было хуже, если б она рыдала в голос. Прис металась от сестры к племяннице, подбирая слова, но чувствовала, что нужных не находит. В итоге тоже совершенно расклеилась и перестала сопротивляться. Откинулась в кресло, и из неё разом пролились все задержанные на какое-то время слёзы.
Ницца быстро взяла ситуацию в свои руки. Сунула Триш под язык таблетку валидола, прижала к себе Норку, гладя её по голове, молча. Одновременно кивнула мужу на Прис, мол, позаботься, присядь рядом. Затем оторвалась от Норы, подобрала со столика телефонную книжку, нашла Москву и набрала номер в Кривоарбатском. Там ответил Гвидон, словно никуда не отходил от аппарата.
— Это я, пап, Ницца, — сказала она и, не давая отцу расслабиться, по-деловому добавила: — Пап, нужно организовать срочную телеграмму, на адрес Карнеби-стрит и на мой, с извещением о смерти. Лучше — заверенную врачами, больницей, не знаю, как там у вас принято. Это чтобы получить визы без задержки. Завтра сделаешь?
— Постараюсь, — выдавил из себя Гвидон, и она поняла, что ему очень плохо. Невероятно плохо. На мгновенье у неё сжалось сердце. — Скоро увидимся, пап, — сказала она, подумав, что хочет увидеть отца больше, чем просто побывать в России, чтобы проститься с Юликом Шварцем. Тем более что теперь можно, в общем, обойтись и без Юлика. Права наследования у Норы и Триш, которые всегда под боком. И дело, которое она продвигает, от этого не пострадает.
Она подумала об этом и тут же ужаснулась собственной практичности. Впрочем, и на это времени не было, нужно было продолжать откачивать родных. Чем она и занялась.
Похоронные телеграммы пришли на другой день, после обеда. Визы дали без звука ещё через сутки. А за день до прощания Гвидон встречал их в Шереметьево-2: Приску, Триш, Нору и Ниццу.
В Жижу не поехали, ночевать остались в городе. Ницца с отцом и Приской — в Кривоарбатском. Триш с дочерью Гвидон забросил к ним на Серпуховку, отдав Юликовы ключи. Первые, хотя уже и довольно стёртые следы длительного женского пребывания в квартире Триш невольно обнаружила именно в этот день. Забытые зубные щётки, две, явно лишние, остатки крема для лица в круглой баночке, задвинутой в угол шкафчика в ванной комнате. Там же — халатик на крючке, цветастый по-женски и короткий не по-мужски. Тапочки в прихожей, чуть на каблучке. Ну и остальное: крышка от губной помады под ванной, усохший комочек туши для глаз, прилипший по случайности к кафельной плитке, шёлковая комбинация, забытая на дне спального гардероба. И ещё, что было совсем уж странно: мальчукового размера кеды, тоже в прихожей, сборник задач по химии для восьмого класса, в столовой на окне, и программа телевидения на неделю с обведённым во фломастерный кружок футболом, искренне ненавидимым Шварцем. Норку она положила в спальне, себе же постелила в столовой, там, где обычно спала Прасковья. Долго не могла заснуть. В горе, занимавшем все её мысли, настырно лезло что-то постороннее, чужое, ненужное. Она попыталась закрыть глаза и отбросить это от себя, но ничего не получалось.
«Лучше бы остались все на Арбате, — подумалось ей. — Всё равно завтра снова собираться».
Гражданская панихида, назначенная на одиннадцать, должна была состояться в здании Академии художеств, на Пречистенке. Затем планировалось, что гроб с телом и автобусы с провожающими едут в Жижу, где тело захоронят на кладбище у деревни Большие Корневищи, после чего все возвращаются в Академию, в Дубовый зал, на второй этаж, где будут накрыты столы. Поминками вплотную занималась Кира, вместе с двумя приданными ей в помощь администраторами из Академии и Союза художников. Всё должно было быть готово к моменту возвращения автобусов из Подмосковья. Чтобы не грохнуться в обморок от горя, переделав необходимое, Кира взялась развешивать, верней, прикнопливать ксерокопии евангельских иллюстраций Шварца к стенам Дубового зала, рассчитывая таким образом отвлечь себя от Юлика на оставшееся до панихиды время. Помогал Петька. Втыкал кнопки в листки и, шевеля губами, одновременно прошёптывал названия: «Исцеление прокажённого»… «Крещение Иисуса»… «Избиение младенцев»… «Изгнание из Храма продающих и покупающих»… «Исцеление слепого»… «Иисус омывает ноги ученикам»… «Иисус прощает взятую в прелюбодеянии»…
Фотопортрет художника Шварца, увеличенный и довольно удачный, висел внизу, при входе в здание Академии, уже на другой день после смерти, так что многие были в курсе и народу ожидалось немало. А академики, по традиции, — все, кто был, конечно, в Москве и физически мог присутствовать. Так уж заведено: академики умирают — академики провожают. А художник Шварц был академиком. Успел стать. Потому что после ухода его и Гвидона с заседания Академии это произошло единогласным решением собравшихся. За исключением Берендеева, о котором просто не вспомнили.
Утром Гвидон со своими забрал Триш с дочкой на Серпуховке, и через полчаса они уже парковались в Денежном переулке, неподалёку от Академии.
Там уже была толпа. Стояли приготовленные автобусы, народ ждал начала панихиды. Курили, печально жали руки. Заметили Гвидона с роднёй, расступились, дали пройти. Они поднялись на второй этаж, прошли в зал, где на постаменте уже находился гроб с телом Юлика. Рядом, на стене, ещё один портрет. Тут же — венки, цветы в вёдрах и вазах. Рядом с гробом — Кира. Бледная, с упавшим лицом. Заметно настороженная. Чуть поодаль — мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Чёрненький, симпатичный, с хорошенькой мордашкой. Юликовой. Триш поняла это сразу. Как и поняла, чей халатик она обнаружила вчера вечером на крючке в ванной. И чьи тапочки. И чью крышку от помады. И крем в круглой баночке. И зубные щётки. И скинутую шёлковую комбинацию. И комочек чёрной высохшей туши для ресниц. А заодно задачник по химии и футбол по телевизору. Как и то, что Кира тоже поняла. Про неё. Что она, Триш, про Киру догадалась.
