Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
Гвидон не дал ему закончить фразу, потому что продолжил сам:
— Так вот, не знаю, что там наплёл тебе твой папаша — чекист внештатный. Уж кто он был, всем тут доподлинно известно — Первым отделом в Союзе командовал. И чайком заодно обслуживал, когда на разговор приглашал, к себе или к начальству своему по органам. А с Юликом? Да, было! И со мной было, если хотите знать! Вызывали, шантажировали, намекали и всё такое. Как, наверное, многих из нас. И лаской, и уговорами. Мол, фронтовики, люди проверенные, кто, если не вы? А мы их с Юликом послали. А потом ход придумали, чтобы получить разрешение жениться на своих жёнах. Обе англичанки, сёстры, да вы сами знаете, мы никогда этого не скрывали. Юлик даже фуфло это подмахнул, чтобы невесту в Союз впустили. Ему главное было Тришку свою заполучить. Потому что любовь у них была, как этому… — он кивнул на Берендеева, — как этому и не снилось! А потом этот особист, который бумагу подсунул, пропал. И мы думать про него забыли. А выплыла бумага в восемьдесят третьем, при Андропове. Вспомнили, видать! Ну, мы их тогда по новой послали, куда подальше. Дальше всем вам хорошо известно, что было. В опалу попали: ни работы, ни заказов — ничего! С хлеба на квас! И жён восемь лет в Союз не впускали, виз лишили. А Юлик и тогда руки не опустил, все годы иллюстрации к четырём Евангелиям создавал. Вы бы видели эту его работу! Да за неё впору прямо сейчас Государственную премию присуждать! Да ещё увидите, придёт время! Только оно придёт не раньше, чем таких, как этот, — он кивнул в сторону Берендеева, — народ изведёт как класс! Как остатки проклятого времени, на которое он же сам теперь ссылается. И ещё. Знаете, что я вам скажу, коллеги? Мы с Юликом подождём. И мы этих времён обязательно дождёмся. Нам для этого Рейхстаг больше брать не обязательно, у нас и так с совестью всё в порядке. А у кого есть вопросы, задайте их самому себе и спросите себя же — кому вы верите больше, Юлику Шварцу, талантливому художнику и боевому офицеру, или этому, самодовольному сыночке своего папаши, к которому наушничество, подлость, бездарность и интриганство перешло, как видно, по наследству. И бумажка ему эта тоже не с неба в руки свалилась, а, скорей всего, по отлаженным каналам. Ждут, наверное, паскуды, чтобы власть обратно переменилась, а сделать ничего не могут. Он и такие, как он. Вот и гадят помаленьку, ненавидят и мстят, как умеют, на большее-то не способны. Подумайте об этом, господа! И последнее. Если Шварц не академик по вашей мерке, то и я не академик. Считайте, беру самоотвод. У меня всё, извините!
С этими словами Гвидон круто развернулся и вышел из зала вслед за другом, покинувшим уважаемое собрание. Как только за Иконниковым закрылась дверь, в зале раздались первые неуверенные аплодисменты. Их поддержали несколько других. Затем ещё. И ещё… Уже через минуту зал аплодировал весь, многие поднялись со своих мест и продолжали аплодировать стоя. Не встал лишь Берендеев. Впрочем, до него уже не было дела никому.
Ближе к вечеру вернувшись в Жижу, Гвидон, как только поставил машину под навес, сразу, не переодеваясь, отправился в дом напротив. Пока шёл, думал, что скажет Юлику. Тому и так было плохо из-за полной неясности с Киркой и Петькой. А тут ещё эта сволочь, черт бы его подрал, говнюка блатного. В общем, решил, следует не успокоительные слова подбирать, а наоборот, рубануть наотмашь, как есть. Когда пришёл, застал друга в мастерской, за бутылью тёти-Марусиного изделия. Сама тётя Маруся умерла лет восемь тому, но дело её, разумно и добросовестно подхваченное зятем, жило и побеждало. И потому на данный момент продолжало выигрышно оставаться вне конкуренции с государством.
— Будешь? — спросил Шварц.
— Давай, — ответил Гвидон и подставил стёганый.
— Ну и чего там? — без особого интереса спросил Юлик. — Прокатили, естественно?
— Не знаю, — честно ответил Гвидон, — я им сказал всё, что думаю, взял самоотвод и ушёл. Пусть теперь решают. А вообще, подумал, на хера нам с тобой это звание? Нам что с тобой, плохо? У меня есть ты. У тебя — я. И наши дети есть у нас. Скоро бабы приедут. Чем не жизнь? — и осекся, сообразив, что наговорил лишнего.
— Нормально, — успокоил его Юлик. — Всё правильно. Приедет. И увидит ещё одну жену и сына с ней в придачу. Любимого, кстати. Производства Юлия Шварца. Стукача со стажем.
— Кончай это дело, Юлик. Нехорошо говоришь, — покачал головой Гвидон и налил две доверху. — Тут виноватиться нечего. И других виноватых тоже нет. Так сама жизнь повернулась. А Триш поймёт. Она умная, Тришка твоя. Просто надо определиться, с кем оставаться. Кто по жизни главней.
— С восемьдесят третьего определяюсь, никак не определюсь, — горько усмехнулся Шварц и выпил. Гвидон тут же догнал его, опрокинув свою.
— Ну, а если, допустим, так… — рассудительно, но уже не вполне трезво предложил Гвидон. — Ты полгода тут, а другие полгода там. А бабы живут по своим местам. И дети тоже.
Юлик поднял голову и внезапно почувствовал, что сделал это с трудом. Тогда он снова опустил её, упершись взглядом в Парашин струганый стол, и попробовал повторить это движение. Получилось так же неловко и снова больно. Но боль уже исходила не из шеи, а изнутри, из середины межрёберного пространства. Тогда он сделал глубокий вдох, чтобы промыть мозги кислородом, но ощутил, что кислород не желает перетекать в его легкие, тормозясь где-то на уровне середины пищевода. Юлик удивился. Всё происходящее с ним было малообъяснимо. Словно в системах жизнеобеспечения наступил короткий, но устойчивый сбой. И этот сбой перепутал местами отдельные узлы, отвечающие за боль, движение, дыхание, совесть и мучительный разлад с самим собой.
— Знаешь… — Он с трудом заставил себя повернуть голову к Гвидону. — Ты ступай, Гвидош. Я б один пока побыл. А потом поспал бы, наверное. Как-то мне не очень всё это, а?
Иконников встрепенулся:
— Юль, может, врача? Тебе вообще-то нормально, в целом, или как?
— В целом нормально… — выговорил Шварц и вновь ощутил, что губы, внезапно ставшие прохладными, шевелятся с непривычным усилием. Гвидон поднялся:
— Ладно, давай отдыхай… Утром заскочу, что там у тебя и как гляну. Яволь?
— Яволь, херр академик, — попытался выдавить улыбку Шварц, но улыбка соскользнула с губ, не зацепившись. — Давай, до завтра.
Было уже довольно поздно, и он знал, что Кира с Петькой спят. С Кирой у него сегодня, ещё до Гвидона, состоялся неприятный разговор. Она спросила его, прямо, избегая прежних осторожных заходов:
— Шварц, скажи мне, только не юли: нам с Петькой что делать, оставаться или собирать вещи?
— Я никого не прошу собирать никакие вещи, — ответил он быстрее, чем успел над ответом подумать. — Не спрашивай меня больше, Кира. Я не могу тебе ответить.
— Так собирать или не можешь ответить? — внезапно взъярилась Кира, чего раньше он за ней не замечал.
— Иди лучше уроки проверь у Петьки, — самым нелепым образом ответил Юлик и заперся в мастерской. Так и сидел там до наступления темноты и прихода Гвидона, с мутной бутылью, не поев с самого утра.
Спать решил внизу, чтобы не поднимать себя наверх, — не было сил. Добрёл до Парашиной комнатёнки, опустил тело на железную, с набалдашниками, койку и откинулся на спину, не снимая обуви. Сердце билось непривычно громко. Больно не было, но удары слышны были отчётливо. Раньше такого не замечал — чтобы сердце билось, а он, не прикладывая усилий и не вслушиваясь специально, как работает в его теле бесперебойный мотор, знал всё наперёд, про всё-всё. Про Триш, Нору, Киру, Петьку. Про Гвидона, про Ваньку. Про Ниццу и Прис. Про Джона. Про Иуду. Про самого Христа. Про фрау Эльзу Хоффман. И про самого себя, маленького Хуана Шварца, гвардии лейтенанта сапёрных войск, замкоменданта уютного немецкого городка с необычным названием Крамм. И ещё про то, что он, сластолюбивый прелюбодей Хуанито, никогда не станет академиком живописи. Юлик прикрыл глаза и вслушался, пытаясь нащупать взаимосвязь между отсутствием всякой боли внутри него и звучными мерными сигналами тукающего механизма. И нащупал. А нащупав, понял. Это было не сердце. Этот звук, звонкий и мерный, имел совсем другую природу. Потому что металл бился о камень. О постамент. Своим бронзовым лошадиным копытом. Оттуда — он сразу догадался — и потукивало. Ещё догадался потому, что теперь всё было замечательно хорошо видно, так как он ещё находился внизу, а бронзовый Фридрих и его конь уже возвышались над ним, перекрывая конской головой и кованым рыцарским шлемом пространство святящегося ярко-голубым неба. Вокруг Фридрихова шлема вихрился тонкий и почти прозрачный дым, струящийся из жижинских труб. Он поднимался вверх, свиваясь в толстые дымные косы, и концы этих кос упирались в небесный свод, образуя прозрачный проход наверх. Освободитель стоял и ждал. И тогда Юлик закричал ему, наверх, так, чтобы он его надёжно услышал:
