Пётр Самотарж - Одиночество зверя

— Но ведь не ваш отец? — никак не могла успокоиться Наташа.

— Нет, не отец. Я слышал разговоры, будто он меня предал, но я так не считаю.

— А кто ведёт эти разговоры? — удивилась Наташа. — Разве можно не знать наверняка, предали вас или нет?

— Можно. То есть, я уверен — отец мой чист передо мной и перед людьми. Он не обязан разделять мои убеждения и никогда не скрывал от меня своих суждений. Говорил прямо в лицо: терпеть не могу антисоветчиков. Но никаких его показаний против меня я в кэгэбэшном деле не видел.

— Вы видели своё дело? — насторожился Худокормов.

— Конечно. Оно ведь давно прекращено и рассекречено, а я реабилитирован.

— Но знаете других, кто давал против вас показания?

— Знаю. Собственно, они тоже моими друзьями никогда не прикидывались. Предают ведь только свои. Наверное, это я предал отца — объявил всю его жизнь прожитой напрасно. Так и сказал ему однажды. Он взялся расписывать прелести жизни пенсионеров при Советской власти, а я ему в ответ заявил: вы построили такую страну, которую построили. Она рухнула под собственной тяжестью и похоронила под своими руинами вас вместе с вашими пенсиями. Мол, какую ты хочешь пенсию, если страна не может экспортировать ничего, кроме энергоресурсов и сырья? Он меня тогда сильно разозлил.

— Но, в сущности, ваша позиция имеет право на существование, — заметил Худокормов с утвердительной интонацией.

— Имеет. Но высказывать её не стоило. У отца тоже было право верить в коммунизм, в Сталина и прочую ерунду.

— Разве могут родители верить государству, если оно преследует их детей за убеждения и слова, а не за преступления?

— Мать думала примерно так же, а отец не смог спустить свою жизнь в унитаз.

— Почему в унитаз? Он как раз бы придал ей смысл, если бы вступился за вас.

— Он вступался. Ходил по судам, адвокатам, прокурорам и прочим инстанциям, но не к правозащитникам. Наоборот, всеми силами доказывал мою непричастность диссидентам и даже меня самого пытался убедить в том же.

— И как же он обосновывал своё мнение?

— Очень просто. Мол, он ведь не против власти, он просто борется с отдельными нарушениями социалистической законности и несправедливостью со стороны отдельных должностных лиц. У него же есть право: вот Конституция, вот статья о свободе слова. Бедняга сам не понимал, что произносит антисоветские речи. А мне постоянно говорил: замолчи ты, наконец. Подпиши все их бумаги, откажись от дальнейших выступлений и возвращайся домой. Они действительно предлагали простой способ прекращения уголовного дела: выступить по телевидению с покаянной речью, отказаться от прежних заявлений и сослаться на моё скудоумие. Мол, враги заморочили мне голову, а я вовремя не разобрался, поддался на их провокацию и теперь горячо раскаиваюсь.

Наташа не понимала слов Ладнова. Точнее, не понимала связи между ними. Отец с ним спорил и не соглашался, но переживал и заступался за него перед лицом государства, а противостоять державной машине сложно и опасно. Почему же он говорит о нём холодно и отстранённо?

— Значит, отец хотел вам добра? — неуверенно поинтересовалась она.

— Конечно, — легко согласился Ладнов.

— Но вы пошли против него?

— Пошёл.

— И обижены на него?

— Почему обижен? — удивился диссидент и посмотрел на девушку как на особу странную, непредсказуемую и способную на спонтанные поступки. — Просто мы не были близки, так случается между людьми.

— Между вашей борьбой и отцом вы выбрали борьбу, разве нет?

— Вы слишком красиво выражаетесь, Наташа. Я не боролся и не делал жестокого выбора — просто жил и действовал в соответствии со своими мыслями, а не вопреки им.

— И ваш отец жил так же.

— Разумеется. И мысли наши, мягко говоря, не всегда совпадали. Проходили в школе «Отцы и дети»?

— Проходила. Но там основной конфликт происходит не между Аркадием и его отцом, а между Базаровым и Кирсановым-старшим. Аркадий же к своему отцу питает самые тёплые чувства.

— Но к Базарову они относятся совсем по-разному.

— Ну и что?

— Здесь кроется опасность. Люди по-разному понимают предательство. Закон предоставляет родственникам подозреваемого и подсудимого привилегию не давать против него показаний. Государство не заставляет их выбирать между законопослушностью и честностью. Знаете, мне всегда нравились рассказы и пьесы Сартра о войне. Герои у него негероические и в камере гестапо рассуждают вовсе не о любви к родине, а о самых приземлённых материях. Об опасности игры с предательством он тоже высказывался. Есть у него рассказ о подпольщиках. Арестованного спрашивают, где лидер их ячейки, и тот называет не тот адрес, где их лидер собирался ночевать. Хотел избежать пыток в случае молчания и надеялся обмануть судьбу. Но вышло всё наоборот: лидера арестовали именно в том доме, который назвал арестованный. Так совершил ли он предательство? Его даже заподозрить нельзя — он ведь не знал планов лидера, тот изменил их в последний момент.

— Формально — нет.

— Вот именно — формально. А если честно — предал. Но осудить его может только тот, кто выдержал пытку. Мальчики и девочки часто видят себя героями и уверены, что знают правильные ответы на трудные вопросы. Я вот уже состарился, но по-прежнему верен идеалам своей прыщавой юности — к чему бы это?

— Вы так говорите, будто назвали на допросе чьё-то имя, — бесцеремонно высказала Наташа своё интуитивное девчачье подозрение.

— Я не называл имён на допросах, — сухо возразил Ладнов. — Просто уже давно думаю о подвиге и предательстве. По необходимости, а не от безделья.

Наташа уже сделала выводы из услышанного — молодость не давала ей времени на размышления. Ладнов не имел ни малейшего представления об отцовском предательстве. Предательство означает безразличие или ненависть. Её отец уже много лет не задавал ей никаких вопросов, ввиду полного отсутствия интереса. С пьяного спросу мало, но и трезвым он на неё даже не смотрел. Где там интересоваться школьными событиями! Он и её дни рождения игнорировал. Она очень хотела поспорить с ним о чём-нибудь. Пусть он не согласился бы с её участием в оппозиции и пытался её отговорить, но проявил бы к ней небезразличие! Речь ведь не о политике, а о его дочери — ему следовало выдавить из себя хоть слово, но он молчал и смотрел по телевизору хоккей или футбол.

— Вы ничего не знаете о предательстве, — выпалила Наташа и несколько озадачила старого диссидента.

— Хотите сказать, вы знаете больше меня?

— Конечно. Отец может предать только одним способом — забыть. Ваш о вас не забывал, судя по вашим же словам. А вот мой опять провалялся под каким-нибудь забором всю ночь, а утром явился и стал ломиться в дверь, словно ему здесь бомжатник какой-нибудь.

— И вы ему не открыли?

— Ещё чего! Перебьётся.

— А ваша мама?

— Она уже на работу ушла.

— И часто с вами такое случается?

— Не открыла я ему первый раз. А ночует неизвестно где — часто.

— Он ведь снова напьётся.

— Напьётся, если собутыльников найдёт.

— Знаете, Наташа, вы говорите, как уставшая жена о непутёвом муже.

— Мне всё равно. Он меня предал, и я его никогда не прощу.

— Может, он просто болен?

— Болен. И болезнь называется — подлость.

— Нет, Наташа, вы заблуждаетесь. Возможно, он просто не выдержал давления и сдался. У каждого человека есть свой предел.

— Почему же мама выдержала?

— Я же говорю: у каждого человека есть своей предел.

— Он же мужчина! Его предел должен быть выше.

— Ничего подобного. Мужчины как раз чаще ломаются под гнётом жизненных обстоятельств — их не удерживает на плаву ответственность за детей. Здесь вступают в силу законы биологии, ничего не попишешь.

— Меня не волнуют законы биологии.

— Насколько я вижу, как раз наоборот: волнуют, и очень сильно. Вы приговорили своего отца к отлучению, а могли бы ему помочь.

— Я ему?

— Да, вы ему. Вы же его дочь.

— Вот именно, дочь! А он — отец. Он должен обо мне заботиться, а не водку жрать.

— Наташенька, вы уже взрослая дочь. Теперь вы должны о нём заботиться.

— Он меня бросил, когда я ещё была маленькой.

— Но теперь-то вы взрослая, — Ладнов смотрел на неверную дочь исподлобья, но совсем не так, как на аудиторию с трибуны, а так, словно всё и давно о ней знал. — Ваше желание отомстить отцу доказывает только вашу инфантильность, а не его преступление. Теперь он — жертва, а вы — плохая дочь. Извините уж за откровенность.

— Плохая дочь?

— Увы.

— Я его предаю и я — плохая дочь?

— Я понимаю, вам неприятно меня слушать. И, тем не менее, возьму на себя смелость посоветовать: в следующий раз обязательно откройте дверь. А когда он протрезвеет, проявите о нём заботу.