Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Каждый вечер, в сумерки, ходил я в лес к роднику за водой.
От нашего дома к роднику вела тропка, вилась берегом фиорда меж кустами лесной малины, снежноягодника и гаультерии, а справа внизу легла бухта, и по небольшому ее полукружию там и сям виднелись драночные крыши домишек, всем поселком спустившихся на взморье.
Высоко над головой покачивались маковки деревьев: сосен, кленов, кедров, тсуги, ольхи. Тут много было подроста, но среди сосен попадались великаны. Время от времени сюда приходили лесорубы, однако вырубка быстро зарастала молодой березой и лозой.
За деревьями с тропы виднелись горы, гряда за поднебесной грядой, и большую часть года вершины их покрывал снег. В сумерках горы лиловели, а нередко они бывали охвачены огнем, белым огнем тумана. Ранним утром иногда этот туман выглядел так, словно семья титанов развесила по взгорьям на просушку исполинские простыни. Порой же был там сплошной хаос, и штормовые клочья валькириями мчались через горы с небес, густевших все новыми тучами.
Часто весь рассветный мир затмевало собой огромное солнце, и на нем обозначались силуэты двух сосен — точно готический собор на фоне зарева. А ночью те же сосны чертились на диске луны китайским стихотворением. С гор доносился волчий вой. Дорогой к роднику горы то видны были с тропы, то скрывались за деревьями.
И еще пролетали в сумерках чайки, возвращаясь домой в глубь фиорда из своих ежедневных рейдов на городское прибрежье, а в ветвях, словно из катапульты пущенный, свистел и выл ветер. Без перерыва летели с запада чайки — одни держа курс по прямой над фиордом, другие над лесом, третьи скользя замедленно, особняком, неровно или же в страшно далекой высоте, — плыл по небу вразброд птичий ангелокрылый марафон.
По левую руку одинокими монолитами торчали деревянные уборные береговых домов, точно укрытые в лесу монашьи кельи отшельников или святых.
Вот что виднелось с тропинки, которая не просто вела к роднику, а была частью единственной в Эридане тропы, пролегшей через лес от дома к дому, и в пору прилива только по ней (да еще в лодке) можно было добраться к соседям.
Впрочем, соседей у нас было очень немного. Нередко большую часть года проводили мы в Эридане почти что одни. Я с женой, лодочный мастер Квэгган (кельт с острова Мэн) и кто-нибудь из его сыновей, датчанин Николай Кристберг и Моджер (уроженец Нормандских островов и владелец рыбачьего баркаса «Восход») — вот обычно и все обитатели. А однажды мы зимовали одни на весь Эридан.
Но, хоть и сиротливые, в большинстве своем домики были чисто и нарядно выкрашены; иные даже носили имена. Ближайший к нам назывался «Дайпос-Падь», а от родника направо ступеньки вели вниз к домику по имени «Тайни-Чок», который не на сваях был построен, вбитых в твердую подпочву отмели, а поставлен на бревна-поплавки, чтобы в случае чего можно было без хлопот сплавить его целиком по воде в другое место, как и положено «тайничку». В здешних краях нередко можно видеть, как плывет такой домишко на буксире вниз по заливу и дым пускает из трубы.
Самый крайний и северный из домов, ближе других расположенный к горам, назывался «Четыре Склянки». Владел им добродушный машинист, житель канадских прерий.
По нашему берегу — тропа, а на той стороне, за полосой воды шириною в милю, вдоль другого берега фиорда шла железнодорожная линия, и под самой насыпью, непонятно зачем, лепились еще домишки.
Когда наш сосед-машинист вел из прерий к городу состав и уже, быть может, различал из паровозной будки, как у другого берега мотается на якоре его парусная шлюпка, точно белый козленок на привязи, — всегда, казалось нам, можно было угадать по гудку, наведается ли он к себе в «Четыре Склянки». И пусть кочегар дергал рычаг гудка, но чувствовался замысел и артистизм машиниста. Окликнув нас через залив, сигнал еще целую минуту отдавался в теснинах, раскатывался по горам, и непременно к вечеру или назавтра из трубы «Четырех Склянок» уже вился дымок.
А в другие, штормовые дни таким же образом отдавались и раскатывались по фиорду и ущельям удары грома.
Название «Четыре Склянки» было дано не потому, что сосед плавал раньше по морям, как я, а потому, что фамилия его была Белл, семья их состояла из четырех человек, так что их в самом деле было четыре Белла, то есть четыре «склянки»[233]. Мистер Белл был высок и костляв, лицо у него было красное, обветренное, а выражение лица — свойственное людям его профессии: улыбчиво-серьезное, с поэтической грустью. Но вот начинал куриться дымок, начинала резвиться по бухте, меняя галсы, шлюпка, и снова Белл был весел, как ребенок, которому только приснилось, что он машинист.
За «Четырьмя Склянками», за мысом, невидимый лежал лесной порт, грузовые океанские суда тихо проходили туда с моря или же, резко, как тачка на развороте, накренясь, выплывали оттуда на простор, и машины их выстукивали;
Frere Jacques,
Frere Jacques,
Dormez-vous?
Dormez-vous? [234]
А иногда на рейде ночи стоял, светился пароход, как играющий самоцветами кинжал, вынутый из темных ножен порта.
Наша бухта образована береговой впадиной внутри фиорда, и потому не только Эридан-порт с лесопилкой, но и сам людный город лежал от нас скрыто, как бы где-то за спиной, в начале тропы; а почти напротив нас — порт Боден, виднеющийся лишь своими высоковольтными линиями, перечеркнувшими рассвет, да лиловатыми и белыми дымами гонтовых заводов; на том же противолежащем берегу, но ближе к городу, расположился нефтеперерабатывающий завод. Но панораму консольных мостов, небоскребов и подъемных кранов города за широкими отмелями и на фоне таких же, как северные, величавых гор — все то, что раскинулось бы дальним видом города, заслонил от нас южный мыс, и на мысу стоял маяк.
Это было беленое строение из бетона, тонкое, как спичка, как маяк из сказки, и смотрителя на нем не полагалось, но зато сам маяк, одиноко вставший на пирамиде камней, странно походил на человека: вместо головы — рубиновый прожектор, а генератор — рюкзаком на спине. На берегу у маяка зацветали ранним летом дикие розы, и, как только загоралась вечерняя звезда, тут же и маяк начинал нести свою благую сигнальную службу.
Представим, что в один прекрасный день вы на прогулочном пароходе поплыли из города в глубь фиорда к северным горам, оставили позади городские верфи и гавань, собравшую со всего света громадные грузовые суда с названиями такими, как «Гриманжер» и «ОІΔАІПОYΣ TYPANN0Σ»[235], — и тогда у вас справа по борту пролягут железнодорожные пути, бегущие из города вдоль берега, мимо станции нефтезавода и подножий лесистого холма, что круто вознесся над заливом; пути эти, пройдя порт Боден и затем повернув, исчезают из виду в начале своего длинного подъема в горы; по левому же борту, под белыми пиками гор, под глухой лесистостью склонов, потянутся плоские отмели, гравийный карьер, индейская резервация, земля баржевой компании, а затем и мыс, где цветут дикие розы, гнездятся крохали и где стоит маяк; вот тут-то, обогнув мыс и оставив маяк за кормой, пересечете вы нашу бухту, увидите под лесными обрывами наши эриданские хибарки, нашу береговую тропу; но с парохода вам откроется и то, что от нас укрыто за северным мысом, за «Четырьмя Склянками», — откроется Эридан-порт или (если свое плавание вы совершите в новейшие времена) то, что было Эридан-портом, а ныне представляет собой «подсекцию» дачных участков; но прежде вам, возможно, удастся еще увидеть людей, машущих вам с берега, и экскурсовод презрительно пояснит в мегафон: «Эти здесь на птичьих правах. Власти гонят их отсюда не первый год», — а весело махать вам с берега будем мы с женой; а затем, миновав бухту, вы поплывете прямо на север, к снежным пикам, мимо многочисленных, поросших высокой сосной, чудесных необитаемых островов, по все сужающемуся фиорду, в самый конец того волшебного дикого края, который индейцы именуют Раем и где и сейчас — среди набитых на деревья реклам несварительно-безалкогольной отравы — вы сможете в харчевне «Старый Тотемленд» получить за эквивалент английской кроны чашку холодного жидкого чая с опущенным туда мешочком заварки.
По эту сторону «Четырех Склянок» стояли два безымянных домишка, затем — «Пох-Мелье», «Накойт-Рудицца», «Вал-Ик-нам» и «Дуйс-Юдда»; но жили в них только летом, всю же остальную часть года они пустовали.
У всех названия красовались на стене, обращенной к воде, и поначалу, гребя мимо «Дайпос-Пади», я решил было под впечатлением этой горделивой «пади», что дом построил какой-нибудь родовитый изгнанник-шотландец, живущий сейчас хоть и в нищете, но среди ландшафтов, напоминающих ему о горах, озерах, падях родины. Но потом я сообразил, что «Дайпос-Падь» — прямая и ближайшая родня «Накоит-Рудицца», и что в обоих названиях кроется игра слов. «Дайпос-Падь» была возведена четырьмя городскими пожарниками, но тут же они к своему детищу охладели и больше никогда не являлись в Эридан, а дом, должно быть, продали или сдавали внаем, поскольку все эти годы туда наезжали жильцы.
