Александр Казарновский - Четыре крыла Земли
Махир замолчал, захлебнувшись горькими воспоминаниями. Вспомнил презрительную усмешку толстого Птахотепа. Вспомнил, как Мерерук, которого он в детстве спас, когда тот начал тонуть, теперь при встрече повернулся к нему спиной. Вспомнил ее, любимую, Хетеферес, ее прямые черные волосы, летящие к обнаженным плечам, ее жгучие глаза. Она, что когда-то жизнью своей дочери клялась ему в любви, этими же устами теперь произнесла: «Ты – мерзость для меня!» И только Инени, старый друг Инени, вышел к нему из дому, ушел с ним на берег Хапи, обнял и произнес: «Нет, оставаться тебе здесь нельзя, Махир! Наши разорвут тебя на мелкие кусочки. Но помни, что ты для меня навсегда останешься самым близким другом, самым любимым в поднебесье человеком!» По берегу Хапи тянулись зеленые рощи, за ними горбились голые меднокожие плоскогорья. Голубые барки, подталкиваемые легкими волнами, тихо постукивали о прибрежные камни. Махир положил голову на грудь своему другу и оба заплакали.
– А что это за нечеловеческая манна, которую ты ел? – осторожно спросил Акки, возвращая его к действительности. Махир скривился.
– Да эти... Моше и Аарон заставляют падать с неба еду, способную принимать какой захочешь вкус, – небрежно произнес он. – На всех хватает. Он вновь замолчал, и молчание это никто из сидящих вокруг костра не осмеливался разрушать. Все были потрясены тем, что великое чудо израильтянин упомянул вскользь, как нечто само собой разумеющееся. Воистину, все, что связано с этим народом, – сплошное чудо, и самое большое чудо – безразличие, с которым сыны этого народа к своим чудесам относятся. Неясно, каким путем двинулись мысли рассказчика, но, очевидно, воспоминание о манне и его самого привело к мыслям о чем-то неземном, потому что, словно очнувшись от нахлынувшего на него сна наяву, он вдруг посмотрел на сидящего напротив савейца и заговорил:
– Я тоже там был, у горы Синай. Это со стороны, должно быть, выглядело красиво – сотни тысяч людей, тучи, молнии, дым... А когда ты отчетливо слышишь – нет, не откуда-то снаружи, а вот здесь – он ткнул пальцем себя в висок – у тебя же в мозгу и причем твоим же голосом: «Я – Б-г, который вывел тебя из Египта, из дома рабства! Да не будет у тебя других богов...» И по лицам окружающих ты видишь, что они все это тоже слышат... В общем, схватился я за голову и бросился бежать. И вот я здесь. И нет во мне ничего, кроме ненависти к этим... которые повязали себя клятвой у горы Синай, которые некогда были моим народом, а теперь стали злейшими моими врагами, ибо они разрушили все, что было у меня в жизни, и я клянусь Изидой, Гором и самим Озирисом в предстоящем бою убить хотя бы одного из этого племени негодяев!
* * *...У Амалека труба пропела низко, этаким басом, а у евреев ответил пронзительный, как комариный писк, звук бараньего рога. Отряд лучников, в который входил Акки, оказался впереди. Сейчас Аки завидовал полуголым амалекитянам – на нем самом была шерстяная красная роба почти до щиколоток. А между тем крутое синайское солнце, несмотря на утренний час, уже начинало давить.
Акки вскинул свой лук, достал из колчана стрелу и прицелился в невысокого чернобородого израильтянина в красной шапке и в перетянутой коричневым кушаком серой рубахе с бахромой чуть выше колен. Тетива напряглась, и Акки резко развел большой и указательный пальцы. «Ю-у-у!», – пропела, улетая стрела. В полете ее догнали и обогнали стрелы других лучников. Казалось, над головами проносится клин перелетных журавлей. Акки, славящийся своей меткостью, не сомневался, это этот в красной шапке – уже труп. Но тут произошло что-то странное. Его стрела, как и стрелы остальных лучников, попадали бессильно и плавно, словно перья цапли, которую уже в воздухе начал потрошить хищный до крови ястреб. Акки невольно поднял глаза, чтобы посмотреть, кто это там, в вышине, бесчинствует, и увидел на холме стоящую мужскую фигуру, силуэт с длинной бородой, с высоко поднятыми руками и головой, закинутой так, будто ее хозяин играет в гляделки с самим Царем Небесным. Акки не знал, кто это такой, но ощущал ужас, которым веяло от этой фигуры.
– Моше! – опуская лук, прошептал стоящий рядом Махир. – Опять колдовство! У меня все до одной стрелы впустую попадали!Прежде чем его слова дошли до сознания Акки, тот самый, в красной шапке с копьем наперевес, помчался прямо на него. Акки, взвизгнув, отскочил в сторону, зато на его место выскочил дрожащий от ярости светловолосый амалекитянин с коротким мечом и, не имея никаких шансов на успех, бросился на израильтянина. Через мгновение он уже, как кусок баранины на вертеле, трепыхался на копье. И в этот момент Акки вдруг почувствовал, что ужас, нависший над ним, сковывавший его, исчез, растворился в солнечном воздухе. Невольно поднял он глаза и увидел, что Моше по-прежнему стоит на холме, только весь как-то устало ссутулился, даже скрючился, и руки у него повисли плетьми. Сам не осознавая, что он делает, почти машинально, Акки с легкостью вытащил из колчана стрелу, которая еще минуту назад казалась неподъемной, играючи натянул тетиву и выстрелил. Израильтянин, не выпуская из рук древка копья, повалился наземь с пробитым горлом.
* * *Израильтяне наседали. Бойцы Амалека повсюду падали один за другим, но не отступали. Благодаря их привычке отпускать длинные волосы и перетягивать их красными лентами, а также их любви к ожерельям из выкрашенных в красный цвет ракушек, порой не всегда можно было разобрать, где на смуглых нагих телах кровь, а где украшение. Акки с Шарпи-Кальби пятились, выпуская стрелы в наступающих израильтян, и в отчаянии отмечали, что стрелы эти летят мимо цели.
– Ничего! – утешая друга, просипел пересохшим горлом Акки. – Скоро Моше устанет держать руки поднятыми, тогда еще не известно, чья возьмет!
Единственное, что спасало их обоих от гибели, это амалекитяне, которые, очевидно, не имея понятия о том, что значит страх, бросались на израильские мечи и копья в тщетной надежде умертвить хотя бы одного израильтянина. В этих условиях двое отступающих шаг за шагом шхемцев имели достаточно шансов проскользнуть в более или менее безопасное место и там дождаться, когда установленная пламенной молитвой Моше связь израильтян с Небесами прервется, и военное счастье начнет им изменять. Таким местом оказалась старая кривая акация с плоской, пологой кроной, находящаяся не менее чем в полутора полетах стрелы от эпицентра сражения. Акки и Шарпи-Кальби расположились у ее корней, чтобы чуть-чуть передохнуть и попить воды из подобранного ими бурдюка убитого амалекитянина. Рядом появился взмыленный Махир. Его лицо, казалось, стало еще бледнее, и кровь, стекающая на правый глаз из ранки на лбу, лишь оттеняла эту бледность.
– Ни одного! – в отчаянии воскликнул он. – Ни одного мне не удалось подстрелить! Мне! Победителю состязаний по стрельбе из лука во всем номе! То ли тела у них заговорены, то ли руки у меня дрожат от ярости и мешают хорошо прицелиться, то ли их злобный Б-г помогает им!
С этими словами он растворился в кипящем вареве сражения, а Акки, задумчиво глядя, как враги продолжают теснить отважных амалекитян, прошептал:
– Что, у этого Моше руки железные, что ли?
Затем поднял глаза и обомлел. Чернеющий на фоне заката бородатый Моше сидел на камне, закинув голову. Казалось, он залпом пьет взгляд Вс-вышнего. Слева и справа от него стояли еще каких-то двое и поддерживали его за локти так, что руки были все время протянуты к Небесам. Молитва не прекращалась.
– Бежим! – что было силы заорал Акки, понимая, что если сейчас не начнется бегство, то им вдвоем с Шарпи-Кальби выбраться будет неимоверно трудно. Любой амалекитянин, не раздумывая, расправится с дезертирующими чужеземцами.
– Бежим! – подхватил Шарпи-Кальби, не понимая, зачем бежать, но на всякий случай поддерживающий благое начинание. Однако бежать ему не пришлось. Как ни мало лучников было у сынов Израиля, а нашлась и стрела, уготованная для Шарпи-Кальби. Взмахнул Шарпи-Кальби руками, уставясь на куцее оперение, торчащее из его груди, и завалился набок. Будто прикорнул. Амалекитяне бежать не собирались. Удивительно, но они не замечали, что уже давно игра, как сказали бы их потомки,ведется в одни ворота и никто из израильтян не падает мертвым, чего никак нельзя было сказать о них самих. Акки понял, что обречен.
* * *Битва была окончена. Вспотевшее за день солнце роняло на западе клочья кровавой пены. Словно колючки пустыни, торчали из поверженных тел стрелы с оперением. То там, то здесь – шхемские, с пушистым оперением. А все больше – длинные, израильские. Да и раны на телах были не столько от тонких амалекских копий, сколько от трофейных египетских мечей, которые израильтяне подобрали, когда утонувших египтян вместе со всем обмундированием выкинуло приливом на берег Красного моря. Мертвые лежали с открытыми глазами, и на лицах – заросших еврейских и узкобородых амалекских – не было выражения ярости. На них лежало полное умиротворение. А в глазах, как в воде, отражался небесный покой. Махир перешагивал через тела, еле волоча ноги, порой про себя отмечая – вот этот с перерезанным горлом когда-то был Акки. А вот эта жердь звалась Шарпи-Кальби. А вон и вожак амалекитян с седыми локонами. У этого никакого умиротворения на лице. Лежит, закусив губу, а мертвый взор устремлен куда-то вперед, в будущее, где его потомки гонят потомков Израиля на заклание. И мертвая рука сжимает древко копья с такой силой, что, пожалуй, и не вырвешь. Да, горькие, видно, времена настали для сынов Амалека. Многие ли из них уцелели в этом сражении?
