Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Он дошел до часового в гавани и сказал:
— Лодка перевернулась.
— Знал бы ты хотя, где находится лодка, — сказал часовой испуганно.
— Знаю.
— Значит, на завтра опять эта вонючая баранина, а?
Станислаус не ответил. Он пошел к себе на квартиру. Перед низким белым домом он вспомнил, что его перевели на кухню, и повернул обратно. Ему было холодно. Его знобило при мысли о Мельпо и capitano. Большего он не стоил.
На новом месте его ждал ротный фельдфебель Цаудерер. Он сидел у кровати Хартшлага. Несмотря на ранение, Хартшлаг не пошел на медпункт. Нужно было кое-что обсудить в связи с передачей кухни. Он ждал Станислауса и заснул.
Ротный фельдфебель вскочил:
— Когда вы приходите!
— Лодка перевернулась.
Станислауса лихорадило. Он выпил глоток из бутылки, которая стояла на ящике около кровати спавшего Хартшлага. Вино было густое и сладкое. Он хлебнул еще раз. Горечь не проходила. Вахмистр Цаудерер подвинул Станислаусу лист бумаги.
— Подпишите. Мы проверили, понятно? Итоги скудные, но они верны.
Станислаус подписал. Над морем жужжал самолет. Цаудерер испуганно выключил свет. Он подошел к окну. Станислаус пил сладкое вино. Горечь оставалась. Она подымалась из сердца.
— Снова самолет, — сказал вахмистр, стоявший у окна.
Станислаус не отвечал. Он чувствовал действие вина, но горечь не исчезала. Гуденье снаружи стало слабее.
— Улетает, — сказал Цаудерер и облегченно вздохнул. — Выберемся ли мы отсюда благополучно?
Станислаус не отвечал. Он снова включил электричество. Цаудерер приготовился уходить. У самых дверей ему что-то пришло в голову.
— Продовольственного судна в виду не имеется, понятно? — Он дергал пуговицу своей прусской куртки. — Кухня должна хозяйничать с расчетом на будущее.
Горечь перешла на язык Станислауса:
— У нас нет будущего.
Вахмистр возвратился. Будущее его интересовало.
— Как?
— Убийцы не имеют будущего.
— Вы! — Вахмистр снова стал у окна. — Я не убийца, понятно?
— Никому не интересно, что вы сами о себе утверждаете. Вы тут. И этого достаточно. Вы не без убийства пришли сюда.
Вахмистр распахнул окно. С моря дуло.
— Обдумайте свои слова!
— Вы убили по меньшей мере одного человека.
Цаудерер потупил глаза. Выглядело так, будто он считает щели в полу.
— Признаю, вы имеете доступ к тайным силам, понятно. У вас дар… Но я никого не убивал.
— Вы убили человека в Цаудерере, иначе вы не были бы здесь.
Фельдфебель вспылил:
— А вы?
— Я убил Бюднера!
Цаудерер так и сел на продуктовый ящик Вилли Хартшлага. Карельская фанера затрещала. Птичий голос Цаудерера задрожал:
— Прошу вас, Бюднер, мы солдаты…
— Мы убийцы, — крикнул Станислаус. — Нам не на что надеяться!
— Философия! — пищал Цаудерер. — Я это знаю, понятно?
Вилли Хартшлаг проснулся от треска своего продуктового ящика.
— Придержи язык, Бюднер, я доложу о тебе.
Вахмистр выбежал вон. Вилли Хартшлаг снова повернулся к стене. Станислаус слышал, как Цаудерер топал по темным сеням.
— Если меня отправят в лазарет, пусть ящик пошлют со мной, — сказал Хартшлаг.
Станислаус стал язвительным.
— Кто о нем позаботится, если меня засадят?
Хартшлаг наполовину обернулся.
— Охота тебе так разговаривать в присутствии вахмистра?
Топот ног в сенях приблизился. Цаудерер вернулся.
— Я больше не стану молчать, — сказал Станислаус.
Хартшлаг быстро повернулся:
— Теперь замолчи, у меня руки чешутся.
В двери повернули ключ. Так вот для чего возвратился Цаудерер.
С моря подуло сильнее. Или это шумело в голове у Станислауса? Он подошел к окну.
— Ветер, — сказал он, пряча за этим словом свои мысли.
Хартшлаг не шевелился. Станислаус взял лежавший на ящике карабин Хартшлага и прислушался.
Хартшлаг глубоко дышал. Он спал. Станислаус переложил к себе патроны Хартшлага, еще раз прислушался к ветру и выпрыгнул из окна.
Когда он добрался до первой горной вершины, внизу в гавани раздался сигнал тревоги. Станислаус был горд тем, что сигнал тревоги дан из-за него, и всей душой желал, чтобы Роллинг мог это услышать.
31
Станислаус узнает, что человеколюбие не остается без вознаграждения, он преображается в монаха и идет навстречу новым странствиям.
Пещера была просторная и сухая. В ней было ложе из лишайников. Станислаус отсиживался в пещере третий день. Угнетала темнота. Станислауса привел сюда пастух, которого он прозвал Авраамом. Пастух приходил к нему каждую ночь и три раза кричал совой, прежде чем спуститься к нему. Авраам приносил еду, приносил питье. Он зажигал лучину, так как они не могли объясняться, не видя друг друга.
В эскадроне прекратили дальнейшие поиски Станислауса. Считали, что он убежал с острова. Часовой из гавани донес, что не хватает одной лодки, той лодки, которая унесла Мельпо и capitano.
— Что будет со мной? — спросил Станислаус.
— Подождать, немного подождать! — Авраам показал отрезок времени руками. Он был длиною в десять сантиметров.
Станислаус размышлял и спал. Он мало ел, мало пил, много думал и снова спал. Он утратил чувство времени. Его часы остановились в тот вечер на море. Он все снова и снова продумывал свою жизнь до самой последней минуты. Он ни в чем не раскаивался и все еще был готов покончить с жизнью. Слишком мало мог он, одиночка, сделать для того, чтобы изгнать злодеяние из мира. Его усилия были напрасны.
Он услыхал царапанье у входа в пещеру. Покатился маленький камень. Авраам пришел? Неужели опять миновал день? Крика совы не слышно, но кто-то сюда топает. Неужели они его все-таки нашли? Снаружи, вероятно, солнце, ясный день? Не заметили ли они следов, которые вели к пещере? Он схватил карабин. Будешь стрелять? Нет, ты не будешь стрелять. Это, может быть, Крафтчек, или этот жалкий Цаудерер. Нет, ты не будешь стрелять. Станислаус отложил карабин в сторону. Теперь то, что должно произойти, вот-вот произойдет. Он снова схватил карабин. Ты гораздо больше цепляешься за жизнь, чем тебе кажется. В общем ты хвастун. А если это Вайсблат — ты и его застрелишь? Он снова отложил карабин в сторону. Он даже отбросил его. Он не хотел иметь возможности схватить его одним движением руки. Впереди кто-то зашептал. Он что-то схватил. Это были волосы девушки. Легкий вскрик.
— Станлаус! Станлаус!
Он отпустил ее. Ему стало стыдно. Это была Зосо.
Она стащила с него подбитые гвоздями сапоги и надела ему на ноги какую-то обувь. Она очень старалась.
— Fuyez! Fuyez![27] — бормотала она. Станислаус подумал о другой парочке влюбленных — во Франции. Расплачивались ли теперь с ним за его помощь? Может быть, все-таки стоит быть человеком и поступать по-человечески?
До берега моря было теперь недалеко, он увидел там часового и остановил Зосо. Зосо вырвалась от него. Неужели она так плохо видит? Он снова схватил ее. Часовой обернулся. Станислаус подумал о своем оружии. Оно осталось в пещере. Итак — конец!
Часовым был Вайсблат. Он тихо бранился:
— Где же вы были так долго?
Зосо увлекла их обоих за собой.
Они пришли к лодке. Там кто-то сидел. Они вошли в лодку.
В лодке сидела Мельпо. Она молча кивнула и оттолкнулась от берега. Девушки не пустили мужчин на весла. Двое мужчин, две девушки, звездное небо и море. Ни слова — только удары весел. Никто не видел лица другого. Каждый видел лишь очертания.
Звезды исчезли. Море посерело. Наступило утро. Море стало голубым, по волнам запрыгали блестки. Лодка приближалась к острову, который полночи лежал перед ними темным, тяжелым и угрожающим.
Девушки устали, но продолжали грести. Маленькая темно-коричневая рука Мельпо указала на берег. Зосо растолкала уснувшего Вайсблата.
Мужчины вышли. Девушки остались на веслах. Зосо достала из кармана письмо. Ее платье имело много узких карманов. Она дала Станислаусу письмо и показала на белый дом высоко в скалах. Мужчины посмотрели вверх.
— Что-нибудь поэтическое, — сказал Вайсблат и нервно провел по волосам.
Когда они обернулись, лодка с девушками уходила в море.
— Au revoir![28] — закричал Вайсблат. Станислаус кивал и плакал.
Девушки приподнялись на скамейках, склонились и снова сели. Ни взгляда, ни улыбки.
— Мельпо, Мельпо! — закричал Станислаус. Мельпо опустила голову еще ниже. Казалось, она хотела толкнуть лодку в море одним рывком своих маленьких загорелых ручек.
Тремя днями позже два монаха прошли через ворота православного монастыря, расположенного на острове, названия которого они не знали. Монастырь был белым зданием в скалах. Своего рода произведение искусства — не здание, но и не скала. Монахи оглядели себя и улыбнулись. Казалось, они смеются друг над другом. Еще некоторое время они поднимались в гору, как вдруг один из них остановился, толкнул другого и показал на что-то, видневшееся далеко в море.
